«Витя, береги себя, нас отстреливают»
— Вас не коробит такое название — автор сценария, не обижает? Ведь не писатель же.
— Нет, в писатели я не гожусь, я драматург. Кроме сценариев у меня 17 или 18 пьес, которые в принципе все поставлены в стране и до сих пор хорошо идут. То есть я чистой воды драматург театра и кинодраматург. Такое вот двухголовое создание.
— Что за жизнь в вашей среде? Вот среди поэтов-песенников все непросто, там свои тараканьи бега. Ну а вы насколько зависимы от режиссеров? Или они от вас?
— Я уже сам стал режиссером, девятую картину снимаю. Только некоторые назову: «Сонька Золотая Ручка», «Одиночество любви», «Белая ночь, нежная ночь», сейчас «Подземный переход», восемь серий для Первого канала. То есть я уже десять лет как режиссер.
— А зачем вы пошли в режиссеры? Так мешала зависимость, хотелось свободы, новой самореализации? В советское время вы были одним из лучших, если не лучшим киносценаристом, а какой вы режиссер — этого еще никто не знает.
— Некоторые называют советский период ледниковым, но какое кино снимали! И какие кинодраматурги: Габрилович, Гребнев, Галич, который потом уехал. Была школа кинодраматургии замечательная. В советской системе, кинематографической в том числе, выращивали таланты. Я человек сельский по корням, из Ростовской области. Потом переехал на Украину, украинскую школу с трудом закончил, так и не постиг украинского языка как следует. Но меня заметили, и мой учитель Вайсфельд холил меня и лелеял. И еще Брагинский помогал, которого я до сих пор почитаю. Он вообще считал, что я буду лучшим сценаристом Советского Союза. В общем, так и вышло. Официально года четыре или пять Союз кинематографистов награждал меня пишущей машинкой как лучшего сценариста СССР. Сейчас это все накрылось с грохотом и вонючей пылью, кино экранное теперь не существует, есть блокбастеры. Осталось только телевизионное кино. Таких режиссеров, как Элем Климов, Сергей Бондарчук, Андрей Тарковский, больше нет. Нет школ режиссеров, сценаристов. Их в огромном количестве выпускают из ВГИКа, но куда потом эта публика девается? Она идет на поток, люди пишут эти бесконечные ситкомы. Все превратились в ремесленников, клепают-клепают, немного зарабатывают, да и никому то, что они делают, по большому счету не нужно. Были личности, сейчас их нема, как говорят в Одессе.
— Что значит «нет личностей»? Куда же они делись? Ведь легче всего кивать на время и ворчать. Так куда же исчезли личности, по-вашему?
— Они исчезают в тлен, в серость, в ту страшную ситуацию, когда наша страна стала страной потребления. А такая жизнь диктует творцам свои планы и принципы.
— Но в советское время, когда государство диктовало свои принципы, было множество людей, которые этим принципам все-таки не поддавались, гнули свою линию. А сейчас что мешает не поддаваться принципам коммерции?
— Кому вы покажете сейчас фильм «Полеты во сне и наяву»? И «Родню» не будут смотреть в кинотеатрах, и «Здравствуй и прощай». Разве что осталась пожилая публика, ностальгирующая по тому кино. А молодые уже не понимают, что такое хорошее кино, оно им на фиг не нужно.
— А почему же тогда так смотрели «Остров» Лунгина и «Елену» Звягинцева?
— Да, попало, что-то произошло. Видимо, ранее запретная тема веры, церкви, служения Господу была под определенным общественным запретом, невниманием, и когда Лунгин снял «Остров», вдруг оказалось, что для публики это интересно. Ведь раньше никто этого не касался так глубоко. Так же, как фильм «Высоцкий», хотя к нему можно по-разному относиться. Но люди-то пошли в кинотеатр.
— Ну вы сравнили!
— Да, это мое мнение. Но я-то перечислял фильмы по своим сценариям, на которые народ больше не пойдет. Ведь «Полетам во сне и наяву» дали третью категорию и выпустили тиражом 800 копий. Это было унизительно. Картину показали так называемым третьим экраном, то есть утром и после десяти вечера. Но она немедленно стала событием.
— Потому что тогда вы попали, Виктор Иванович. И режиссер Балаян, и Янковский. И прорвали этот «железный занавес», который вам устроило государство.
— Но государство позволило это сделать. Я глубоко почитаю советскую власть, потому что при достаточно жесткой идеологической цензуре она все-таки позволяла развиваться кино в очень большом диапазоне, от Гайдая до того же Тарковского. Если бы я сейчас с чемоданчиком с железными уголками по бокам пришел в Москву, хрен бы вы меня нашли и хрен бы брали у меня интервью. А тогда меня заметили, потащили.
— Да, действительно, можно сколько угодно называть блестящих киносценаристов советского кино: Дунский с Фридом, Ибрагимбеков, Бородянский, Миндадзе, тот же Брагинский.
— Я был недавно на канале «Россия». Смотрю, передо мной идет какая-то тяжелая шаркающая фигура, но мощная. Глядь — а это Эдик Володарский. Поздоровались, он посмотрел на меня: «Витя, береги себя, нас отстреливают. По-моему, нас осталось двое из того великого поколения». Назовите мне сейчас заметного сценариста из молодых. А ведь раньше меня знала вся страна, на мои фильмы ходили, как на сценариста.
«Никита закусил удила, сказал: «Я теперь „Нику“ буду уничтожать!»
— Почему вы так говорите сами про себя? В этом нет гонора, может быть, завышенной самооценки или постоянного соперничества с режиссерами — кто же самый главный?
— Нет, вы знаете, я же с такой счастливой судьбой сценарист. У меня было всего два закрытых сценария. Мои сценарии шли с ходу, режиссеры охотились за мной. Мои диалоги, сцены не правились на съемочной площадке, ну разве только Никита Михалков «Родню» немного подкорректировал, он там импровизировал все-таки. А другие подчинялись моей драматургии. Но сейчас писать сценарии для кино бессмысленно. Эти ребята радуются на «Кинотавре», получая цацки, но кто это видит?
— А как вы раньше существовали в этой сценарной нише? Сильная была конкуренция между сценаристами?
— Поверьте, мы потрясающе дружно жили. У нас была секция молодых кинодраматургов. И когда однажды туда Галич с Гребневым повели к нам Солженицына, который тогда только написал «Один день Ивана Денисовича», мы пребывали в шоке весь оставшийся вечер. А ведь он пришел просто с нами познакомиться. Мы, молодые, на семинарах знакомились с режиссерами, я видел живого Юткевича, Донского, Михаила Ромма. Это было непостижимое братство, понимаете? А сейчас вот есть, слава богу, Хуциев, но кому он нужен?
— Это вас надо спросить. Михалков же друг ваш?
— Да, я этого не отрицаю.
— Так ведь в том числе и этот ваш друг задвинул Марлена Мартыновича! И на чьей вы стороне, непонятно. Вроде один из организаторов «Ники», а при этом с Михалковым.
— Самое ужасное, что из Михалкова делают демона. Да Никита никогда не воевал с Хуциевым, поверьте мне. А мы с ним, сделав вместе картину «Родня», очень сдружились, просто очень! Но после одной ситуации на «Нике» мы десять лет не разговаривали. А потом он все-таки позвонил: «Ну сколько мы еще будем дуться друг на друга? Жизнь-то короткая».
— А почему же вы десять лет не разговаривали?
— Из-за «Ники». Никите за его «Ургу» дали приз за режиссуру, а за лучший фильм — не ему. И он закусил удила, сказал: «Я теперь „Нику“ буду уничтожать!» И мне еще посоветовал, чтобы я уходил оттуда. Но сейчас я на «Нике» никто, да и не бываю я там, мне это неинтересно. И на «Орел» тоже не хожу. Мне скучно и смешно.
— То есть вы стараетесь быть таким одиночкой, ни к кому не примыкающим?
— Абсолютно сам по себе, это точно. Я человек-невидимка. Я есть, но меня нет. Советская власть меня любила, давала мне звания, а за «Полеты» — Госпремию. Нынешняя власть думает про меня: ну, наверно, он где-то есть, слава богу, что-то снимает. А премии мне не дает. Вот вроде хотели мне дать звание народного артиста, но крестный моего сына Ивана, Олег Павлович Табаков, сказал: «Да зачем? Он и так в порядке». И не дали. Ну ладно, Де Ниро не является же народным артистом Америки, правильно?
— Но как же вам в 80-е годы дали Госпремию за «Полеты во сне и наяву»? Ведь это фильм о безнадежности человеческой жизни в существующем социуме, социальной системе. Неужели те, кто давал вам премию, были такие дураки? Или слишком умные?
— Нет, они были умные. Они оценили факт искусства. Вы же не станете отрицать, что эта картина — факт искусства. Так же как и «Родня», допустим. Помню, мне на домашний телефон позвонил министр кинематографии Ермаш: «Виктор, мы вчера на комиссии подписали тебе Госпремию СССР за «Полеты». Его сейчас так ругают, а он же любил кино незабвенно.
— Вы в этом фильме писали главного героя специально на Янковского?
— Нет, на Никиту Михалкова. Но Балаян увидел Янковского в фильме Лиозновой «Мы, нижеподписавшиеся», он ему там очень понравился и взял Олега на главную роль. Никита потом, когда узнал, сильно обиделся.
«Я был самым богатым сценаристом Советского Союза»
— А с Романом Балаяном встречаетесь? Он же на Украине живет, в Киеве.
— Да, бывает. Он теперь толстый стал, ленивый. Правда, всегда таким был, говорил мне: «Ненавижу кино снимать. Я лучше бы так, как ты, писал сценарии и деньги получал». А я был самым богатым сценаристом Советского Союза вместе с Володарским.
— И какая же у вас была ставка за сценарий, если не секрет?
— Вначале шесть тысяч, а потом уже восемь. И не один сценарий в год у меня снимался, а три. Да еще и мультфильмы.
— И когда вы писали, думали: о, это будет хороший гонорар?
— Я про гонорар не думал, я писал в удовольствие. Ведь практически ничего же у меня не запрещалось. Разве только «Родня» девять месяцев на полке полежала из-за одного кадра, где солдатики там показаны утомленные. Я писал как дышал. Была одна редакторша на «Ленфильме», так она говорила: «Ну что вы к нему цепляетесь, не умеет он писать под цензуру. Он пишет, как бог ему на душу положил».
— Неужели вы ни разу не писали, выполняя какой-то идеологический, политический заказ?
— Один лишь раз. Был такой знаменитый советский журналист в Японии Владимир Цветов, и вот мы с ним и с режиссером Александром Миттой написали сценарий для фильма «Шаг», где рассказывалось о том, как советская вакцина против полиомиелита спасла Японию. Кроме того что мне хотелось поработать с Миттой, я безумно мечтал попасть в Японию и знал, что если напишу хороший сценарий и фильм выйдет, то поездка в Японию мне будет обеспечена. Помню, для меня та поездка — как будто я на Марсе побывал. Мы же дикие люди были совершенно по сравнению с ними. Я там спрашивал у японцев: а у вас машина есть? — ну чтобы светский разговор поддержать. Представляете, что они обо мне думали?
— Кстати, в 92-м у вас сгорели сбережения?
— Конечно, 152 тысячи рублей.
— Да, это круто!
— А «Волга» тогда стоила 10 тысяч. Никто, конечно, мне ничего не компенсировал. А в валюте денег не держал, в тюрьму боялся сесть. Я же человек законопослушный, трусливый в этом смысле. Деньги пропали, я нищенствовал года три.
— Прямо так и нищенствовали?
— У нас в стопке между книгами лежали сто долларов, мы их даже детям боялись с женой показывать. А где я мог заработать, когда рухнула советская система? Нигде. И еще страх за детей был ужасный. Но спасибо Эдику Володарскому, он взял меня на ТВ-6. Там я стал вести «Мое кино» и как-то поправлять свое материальное положение. У меня интересная жизнь была.
— С режиссерами у вас не было конфликтов? Они с вами считались?
— Всегда! Говорю же: я баловень судьбы. Режиссер просил сценарий, я отдавал, затем кинопробы, киноутверждения, знакомство с актерами, первый съемочный день — всегда меня тащили туда. Я ехал с удовольствием, но относился к режиссуре брезгливо. Это не царское дело. Я драматург, это высшая проба!
«Я большой эгоист и к женщине отношусь потребительски»
— Когда вас называют знатоком женской души, может, вы от этого уже устали? Может, это заезженное для вас сравнение?
— Но это же правда, никто так не напишет женский характер, как я. Ни-кто. Но если сказать, что я понимаю женщину, это будет вранье. Я ни хрена ее не понимаю. Я просто фантазирую отчаянно, нелогично, во все концы. Женщина — это полное отсутствие логики. Как только ты становишься идиотом и полностью отбрасываешь от себя логику — ты становишься женщиной в сценариях, начинаешь творить черт-те что, и получается великолепно.
— Я знаю, что в образе Нонны Мордюковой в «Родне» вы вывели свою тещу.
— Судьба тещи, а характер сестры моей мамы, ее звали Мария. Моя теща жила в Ростове-на-Дону, приезжала в Москву и так же, как Маруся в фильме, искала своего мужа. Первого, которого она любила.
— С Гундаревой вы дружили, а с Мордюковой были в каких отношениях?
— В замечательных. Она столько раз приезжала к нам в гости. Был великолепный фильм Чухрая «Трясина», теперь почему-то забытый. Нонна там прекрасно играла, но потом подошла ко мне: «Витька, я так устала от судьбы этой бабы, да еще сын дезертир. Это страшно. Напиши мне комедию». Вот я и написал «Родню» для Нонны.
— Есть писатели, которые в своих книгах так чувствуют женщину, так понимают, а в жизни ничего у них не получается. Для вас женщина на бумаге и в жизни — тоже разные понятия?
— Да, это совершенно другое. Я понимаю своих детей — Ваню и Машу. Понимаю настолько, что это мои единственные, самые главные, самые лучшие друзья. А отношение к женщине на бумаге и в жизни — абсолютно разные. Я большой эгоист, я к женщине отношусь потребительски.
— Каким образом?
— Они очень мне нравятся, но после того, как не стало моей жены, 15 лет назад, я сказал, что никогда больше не женюсь. Нет, я не давал слово, прикладывая руку к горящей сковородке. Просто не хочу. Была у меня прекрасная жена — и всё, к сожалению, она ушла. Теперь я существую с женщинами исключительно в недлинном контакте.
— А по вашим фильмам казалось, что вы должны ими восхищаться, ставить на пьедестал!
— Ой, Саша, как только вы женщину ставите на пьедестал, она сжирает тебя немедленно. Женщина ненавидит, когда ее ставят на пьедестал, она требует умного, сильного, руководящего мужика.
— Но вы же сейчас обобщаете. Бывают же разные женщины и разные с ними отношения...
— Конечно. Я достаточно разборчив, а не то что загребаю как снег лопатой и беру всех. Я в этом смысле, простите, эстет. Женщина — это космос. Хотя мужиков считают космосом, но мужик — это тупой компьютер, а женщина непостижима.
— Это вы, наверное, опять говорите про других мужиков, а себя все-таки считаете высшим существом. Разве нет?
— Вы знаете, я себя очень люблю. Но я никогда не поднимал себя до небес. Я знаю, что я талантливый человек. Я знаю, что я сейчас лучший, наверное, кинодраматург России. Да, наглая, но это моя точка зрения. Я быстро и классно пишу, это знают те, кто со мной работает. Но сказать, что я продвинутый, мудрый... Нет, я живу своей закрытой жизнью. Я тут вам много наговорил и почти ничего не соврал, что удивительно.
— Если хотите, можете соврать про своих детей, хотя, думаю, вы ими гордитесь, тем более они ваши лучшие друзья. Но почему вы их не отговорили от этой безумной киношной профессии?
— Маша закончила ВГИК, поработала на телевидении режиссером, ушла. Сейчас у нее интернет-бизнес. А Ваня сейчас снял вторую картину как режиссер. До этого у него было пять как у художника. Но поймите, ведь у сына крестный отец Олег Табаков, а у дочери крестная мать Людмила Зайцева. Дети варились в киношном, театральном кругу. Жена у меня ростовчанка, и дом был очень гостеприимный — кого там только не было: Михалков, Кончаловский, Мельников, Зайцева, Гундарева, Леша Артемьев, композитор, Саша Адабашьян. И дети росли в этой потрясающей атмосфере: Лёлик Табаков пришел, а через секунду Ваня уже у него на ноге качается. Когда не стало моей жены, я понял, что могу их упустить, потому что раньше никогда детьми дома не занимался... Я же был таким благоухающим цветком на кинематографической клумбе, ярким очень, и на семье сильно не зацикливался, все переложил на мою Тамару. И вдруг выяснилось, что я должен куда-то вести детей, учить, а я не знаю, как это делать. Тогда я стал их подталкивать на ту дорогу, которая у меня самого лучше получилась. Вот и все.
— Виктор Иванович, когда ушла из жизни Тамара, у вас началась другая жизнь. Вы как-то внутренне изменились после этого?
— Очень. У меня было три периода мужской жизни: до Тамары, с Тамарой и после Тамары. Это совершенно разные периоды. Сначала абсолютно невоспитанный, наглый, бесцеремонный. Учась во ВГИКе, уже был замечен, то я был с Викой Федоровой, то еще с кем-то. То есть всегда в центре. А Тамара меня как-то пригладила, сделала достаточно интеллигентным. Я был под ее опекой. А когда Тамара вдруг ушла из жизни, я стал взрослым человеком. Вот теперь я взрослый мужчина после ее ухода. А до этого был придурком, с легкомысленным и любопытным взглядом по сторонам.