...Кстати, история с Валентином Гафтом имела после концерта продолжение. «На другой день он звонит и начинает читать свои стихи, которые посвятил моему творчеству. Я был настолько поражен, — говорит Александр Максович, — приятно на душе стало, что такой талантливый и известный на всю страну актер и поэт написал обо мне стихи; и не поверите: он пять раз перезвонил мне в машину, пока я до дачи ехал, перечитывал каждую строфу и исправлял: может, вам так больше нравится?».
Здесь в лицах боль и сила духа,
Вся дурь и мудрость человека.
Здесь плачешь, глядя на старуху,
Здесь полон мужества калека.
Здесь, глядя на лицо владыки,
Захочешь каяться в грехах.
Здесь миллионы пятен, бликов,
Как отблеск слез в твоих глазах.
Здесь слышишь, как портреты дышат,
Здесь тихо, как у алтаря,
Портреты видят все и слышат,
В молчании с Богом говорят.
Нет, здесь не кистью и не краской,
Нутром рисуется Портрет,
Здесь честно пишут даже маски,
Когда лица под маской нет.
Итак, в канун юбилея — хороший повод поговорить о том, с чего начиналась галерея и какой человек стоял у ее основания.
«По 15–20 работ живописи и графики дарю каждый год государству»
— Александр Максович, галерея для вас не обуза?
— В ней часть моей жизни, сердца и души. Пусть юбилей небольшой, но для меня это событие, ведь здесь я являюсь художественным руководителем, на мне хлопоты, заботы... В каждый День города дарю государству свои лучшие работы, всё, что пишу не на заказ (как и обещал людям на открытии галереи 31 мая 1997 года).
— Это печально, но отправной точкой создания музея стала гибель вашей дочери...
— Это так. Долгое время вообще не мог работать... Состояние жуткое. Любой отец меня поймет. И я подумал: «Мало ли что может со мной случиться». Тогда и обратился в Государственную думу с предложением передать все свои картины безвозмездно государству, людям. К чему у меня было моральное право. Потому что мои персональные выставки на Кузнецком Мосту, в Манеже, на Тверской в 80–90-е годы постоянно продлевались от наплыва посетителей; люди часто писали в книгу отзывов (обращались к министру культуры, руководству Госдумы, руководству страны) сделать мою выставку постоянно действующей.
Тогда председателем Госдумы был Геннадий Селезнев, он сказал, что эти вопросы сам не решает, но сердечно одобряет мое предложение, и поставил вопрос на пленарное заседание. И для меня большая честь, что все фракции проголосовали единогласно за создание государственной картинной галереи, решив дать ей мое имя и выделить под галерею особняк в центре города. Кстати, иные СМИ писали, что эта галерея — моя собственность. «Вот Шилову подарили особняк у Кремля». Извините, это государственная картинная галерея, здесь и кнопки нет моей!
— Сколько всего работ здесь хранится?
— На сей день — 935 единиц живописи и графики, подаренных мною России. Когда вышло постановление Госдумы, тут же ее председатель Геннадий Николаевич Селезнев позвонил в Кремль Павлу Бородину, сообщив ему о постановлении Государственной думы, с просьбой подыскать особняк под галерею (он тогда заканчивал реставрацию Кремля). Бородин меня пригласил к себе и сказал: «Особняков свободных у нас нет, оставшиеся принадлежат Москве, но я разговаривал с Ельциным, он поклонник вашего творчества, и мы предлагаем под ваши картины три зала в Кремле...». Я поблагодарил: это честь для меня, но, во-первых, мои картины в трех залах не поместятся, а во-вторых, территория режимная — народ каждый день ходить не сможет. И Бородин понял, что мои доводы убедительны.
После чего Госдума обратилась в правительство Москвы, и вскоре под галерею был передан особняк на Знаменке, 5, построенный по проекту архитектора Тюрина в первой трети XIX века. Здесь сделали косметический ремонт, и 31 мая 1997-го Государственная картинная галерея народного художника СССР А.Шилова открылась. Учитывая, что большая часть картин, подаренная мною России, не выставлялась из-за нехватки экспозиционных площадей, состоялось постановление правительства Москвы о расширении галереи, чтобы народ имел возможность видеть все, что я подарил людям. В 2004-м за счет инвестора достроили и второе здание по проекту архитектора Посохина (в стиле Дома Пашкова, чтобы сохранить ансамбль Боровицкой площади; побольше бы таких примеров для Москвы). И вот уже 15 лет я дарю городу свои картины — торжественно, по приемочному акту, как и в любой государственной галерее. И пока есть силы и горит огонь в сердце, без него невозможно творить, я буду продолжать работать и дарить свои картины людям.
— Но галерея живет не только живописью: она стала известной концертной площадкой...
— Решением правительства Москвы мы проводим концерты звезд классического искусства «В гостях у галереи Александра Шилова» (ставим стулья человек на 300). Здесь выступали Иосиф Кобзон, Оскар Фельцман, Юрий Башмет, Валентин Гафт, Зураб Соткилава, Владимир Зельдин, Михаил Козаков, Сергей Стадлер, Наталия Гутман, Александра Пахмутова, Николай Добронравов, Виктор Третьяков, Владимир Маторин, Елена Образцова... Игорь Бутман на саксофоне дал шикарный концерт, и скоро будет еще один. Все вечера идут при полном аншлаге. Часто на эти концерты мы зовем малозащищенные социальные группы — людей, которые не могут оплатить входной билет.
К тому же мы сердечно принимаем детей с ограниченными физическими возможностями из детдомов. Они приезжают на колясках, я устраиваю для них конкурсы рисунков, награждаем чем можем. Эти вечера, что называется, до спазмов в горле. Но ребята чувствуют себя здесь полноценными людьми. Обязательная составляющая — патриотические вечера...
— Кстати, вы написали в свое время целую серию выдающихся разведчиков...
— Имел честь и великую радость. Писал по просьбе директора Службы внешней разведки — нелегала, Героя СССР Геворка Вартаняна. Недавно он, к сожалению, ушел из жизни. Потом был портрет легендарного разведчика Блейка, который помог Советскому Союзу в борьбе с фашистами. Недавно писал портрет выдающего разведчика, Героя России Алексея Ботяна, которому исполнилось 95 лет. И горжусь тем, что полтора года назад ФСБ неожиданно присудила мне первую премию за серию портретов разведчиков и пограничников. На наши вечера зовем подрастающих защитников Отечества, устраиваем как бы «передачу эстафеты»: выступают знаменитые разведчики и пограничники, ветераны войны, рассказывают о своих подвигах, — сидят молодые курсанты, кадеты и впитывают всё в себя, учатся защищать Родину, что может быть выше.
А сейчас в галерее проходит выставка «Они сражались за Родину» — портреты участников Великой Отечественной войны. Полтора месяца назад я возил эти работы в Волгоград. Успех был громадный, выставку продлевали два раза. И это не красивые слова для прессы. Эти люди, совершившие подвиг, защищая свою Родину, не должны быть забыты. В этом элемент воспитания подрастающего поколения: защищать Родину должен уметь каждый, это святой долг перед Родиной.
«Три года на фабрике как в концлагере»
— С чего началась ваша художественная эпопея, не было ли в юности альтернативы другой профессии?
— Я верю в то, что каждый человек по природе своей запрограммирован с первого дня пребывания на свете. У каждого своя миссия. Никто не захотел бы быть слесарем или сантехником, каждый хочет стать Рафаэлем или президентом, занимать высокое положение в мире. Но, по счастью, есть порядок, не знаю, кем заведенный. Без него на земле был бы хаос. И каждый играет свою роль — маленькую или большую. Все гармонично, как в муравейнике, каждый несет свою соломинку, свой крест!
Так вот, когда моя мама ходила беременная, она мечтала о том, чтобы я был наделен каким-то талантом в искусстве. Сама она — простая женщина, работала воспитателем в детском саду за нищенскую зарплату. Вне работы вся растворялась в классической музыке. Большой театр ей был как родной дом. Копила месяцами, чтобы попасть на галерку. Мама была поклонницей Лемешева, знала наизусть весь его репертуар. И благодаря ей я оказался привлечен к музыке — без этого величайшего искусства жить невозможно. Когда работаю, часто включаю Чайковского, Вивальди, Генделя... Люблю ту музыку, которая входит в душу, вызывает все чистое и возвышенное. Помогает работать. Как сказал Леонардо да Винчи, музыка и живопись — две родные сестры, одно дополняет другое.
— С детства любили рисовать?
— Конечно. Рисовал стенгазеты в школе, дома срисовывал с книг. У меня был брат моложе на шесть лет. Тоже хорошо рисовал. Когда ему исполнилось семь, он записался в изостудию Тимирязевского дома пионеров. И в первый год занятий сделал акварелью композицию «Полет на Луну». Учитель Василий Александрович Воронин отправил эту акварель на всемирную выставку детского рисунка в Австрии. И вдруг... представьте себе: жили мы в коммуналке пять человек — бабушка, мама, трое детей, тринадцать метров комната, вечно голодные, всегда в долг... а тут по радио в «Пионерской зорьке» слышим: «Сережа Шилов на всемирном конкурсе в Австрии получил первую премию!». Прихожу в школу — учителя меня поздравляют с победой брата, соседи поздравляют, приговаривая: «Ты тоже хорошо рисуешь, у тебя получается!». Вот я и записался в ту же изостудию.
— Брат стал художником?
— Увы, бросил. Судьба есть судьба. Двор заманил. Мама его насильно не заставляла. Я пытался — это бессмысленно. В художники должны идти люди, которые, как без воздуха, не могут без этого. Потом брат, конечно, жалел, когда из армии вернулся... А я ходил в изостудию в две смены, стал хуже учиться. Причем посещал ее и в 16–17 лет, когда уже работал грузчиком на швейной фабрике, потому что матери надо было помогать, пришло это время. Вижу, как они бьются, бабушки последние силы отдавали, чтобы нас обуть-одеть, накормить. Стыдно стало садиться за стол нахлебником.
— Неужели полегче работы не было?
— Ну какая работа без образования? Тюки таскал на швейной фабрике в 17 лет, надрывался здорово за какие-то 60 рублей в месяц и заканчивал 9-й и 10-й классы в школе рабочей молодежи.
— А вы были крепкого телосложения?
— Нет, обыкновенного. Потом меня товарищ перетянул: приходи, говорит, к нам, на мебельную фабрику у Савеловского вокзала, у нас все-таки 75 рублей получают. Работа хоть на воздухе. Это в какой-то степени лагерь был: представляете, вагонетки, груженные бревнами с кольями, и вот мы, тягловая сила (бригада в четыре человека), толкаем эти вагонетки, загоняем их в цех... некоторые ноги ломали. Потом бревна сбрасывали в парильные ямы, парили, и из них делали шпон для покрытия мебели.
— Условия жуткие. Как только держались?
— Жуткие — не то слово. Утром встаешь, темно, еще зимой, холодно, приходишь, а телогрейка, которая на батарее сушилась, — еще мокрая. А я должен ее на себя надеть. Ботинки не высохли. Три с половиной года на этой фабрике проработал, как в концлагере. Помню, меня и моего друга Валеру Гринштейна за то, что права качали с начальством, отправили работать в парильную яму.
— Что значит — качали?
— Там же в основном работали люди из деревень (вокзал рядом). Политуры выпьют в обед — и наплевать им на все. А мы вроде спорить пытались. Работа тяжелейшая! Три с половиной метра глубина ямы, жара, зима, сквозняк, холодно, а тут из всех щелей пар... Один на дне ямы стоял — бревно принимал, другой сверху через кран подавал. И вот бревно распаривается, огромными клещами его вынимают, оно же скользкое, может вывалиться из клещей, надо успеть отскочить. В конце концов я сказал другу: «Валер, мы с тобой здесь погибнем, надо уходить». И меня один богомаз устроил в церковь на время...
— Писали иконы?
— Да, писал лики, богомаз взял меня на пару недель себе подручным. Потом его выгнали, а меня оставили, потому что он пил здорово. Он напьется — я вместо него рисую. Но эта работа — время от времени. А потом мать одного товарища и говорит: «Приходи ко мне на винзавод». Он находился на проспекте Мира; из Молдавии привозили здоровые бочки, ну и там разливали в цехах — шли бутылки по конвейеру... Люди работали ради того, чтобы пить в неограниченном количестве коньяк, вино. Это не сказки. Пей сколько влезет. Это была самая тяжелая работа. Этакие улицы из бетона, ни окон, ни света, ни воздуха. Четыре ящика на грудь на двухколесной тележке (килограммов 100–120) — и с ними бегаешь весь день, как Чарли Чаплин, грузишь машины. Приходя домой, рисовать уже не мог. Ждал субботы-воскресенья...
— Как еще о рисовании могли думать?
— Если бы не рисовал, то тогда бы погиб. Положение унизительное было для меня. Думал: ну кто я есть? Ничего не закончил, профессии нет... И мне хотелось в институт. Помог случай. Мой учитель из изостудии познакомил на какой-то выставке с академиком Лактионовым. Тот говорит: «Приходите ко мне, покажите рисунки». Я пришел, показал. Он удивился: «Вы делаете такие тонкие рисунки, а где работаете?» — «Грузчиком». — «Срочно надо уходить!» — «А мне жить не на что». — «Ну что-то надо делать. И готовиться к поступлению в Суриковский институт». Так я получил поддержку от такого великого художника, это придало мне силы и уверенности в себе...
— Бросили фабрику?
— Конечно. После работы на той же мебельной фабрике берешь в руку кисть или карандаш — и их не чувствуешь. И как рисовать? Сижу, клюю носом перед мольбертом, и спать хочется, и голодный... Выдержу полчаса так, а потом постепенно рука отходит. А после винзавода делать вообще ничего не мог, ломило все тело. Там работала одна пьянь, там же и умирали, бывало. Приходили утром, висит эмалированная синяя кружка на цепи, как сейчас помню, кусок сала, коньяку для начала 300 грамм — и пошло. Ужас.
— И что, прямо так позволялось?
— Так выхода не было, позволяй — не позволяй, они все равно возьмут, бутылки же открытые все... И в это время Лактионов и его друг, художник, академик А.М.Грицай, повели меня к президенту Академии художеств Владимиру Серову (помните его знаменитую работу «Зимний взят»?). Серов как посмотрел на мои работы: «Да вы что! Бросайте немедленно работу грузчика, идите ко мне в мастерскую, будете позировать, когда мне понадобится; одновременно станете рисовать гипсовые фигуры, а я вам буду помогать». Громадный мастер. Заставил уйти из грузчиков и по 70 рублей мне в месяц платил, а я ему позировал для жанровых картин (допустим, ему была нужна рука рабочего). Через полгода он умер. Но, умирая — а тогда были такие интеллигентные отношения между людьми, — он сказал скульптору Н.В.Томскому: «Помоги Саше». И тот, когда его выбрали президентом Академии художеств, сдержал слово. Причем поступал я трижды. И в третий раз художник Н.В.Щербаков пошел с моими работами к Томскому, говорит: «Опять не приняли». Тогда Томский меня вызвал: «Пишите заявление». Так меня приняли в Суриковский институт.
«Ведущий профессор со мной здороваться перестал»
— Как вы вышли на жанр портрета?
— А портрет меня все время увлекал. Еще до изостудии. Тогда ведь как считалось? Умеешь рисовать Ленина или Карла Маркса похоже — значит, хороший художник! Вот сидел и рисовал Карла Маркса... Хотя в жизни мое самое высокое «партийное звание» — пионер. Учась на четвертом курсе Суриковского, стал писать портреты космонавтов. Тогда они были на самом взлете славы, сейчас, увы, незаслуженно забыты. Хотя их профессия — верх мужества и смелости. Поначалу космонавтов писал Лактионов, после его кончины стали думать, кто заменит. Много художников пыталось попасть в Звездный городок. Но космонавт Шаталов, дважды Герой Советского Союза (а он возглавлял отряд по подготовке космонавтов), увидел мои работы (к тому времени я написал портрет летчика-полярника Водопьянова) и сказал: «Ты нам подойдешь». И я в Звездном городке написал Шаталова, Терешкову, Берегового, Елисеева, Климука, Волынова, Николаева... На всю жизнь благодарен Шаталову, что он поверил в меня.
— Терешкову трудно было рисовать?
— Нисколько. Она лучше всех сидела. По три-четыре часа. У меня уже руки падали, а она не двигалась... Ну а потом космонавты неожиданно меня выдвинули на премию Ленинского комсомола (тогда это приравнивалось к Госпремии, первое общественное признание). К тому же 5000 рублей получил. А перед этим три моих портрета оказались на всесоюзной выставке в Манеже. На лучших местах. В то время я был студентом 4-го курса, не был членом Союза художников.
— Профессора в институте небось перестали с вами здороваться?
— Всякое было. Всего два педагога из Суриковского участвовали в этой выставке в Манеже. И педагоги, конечно, на меня волком смотрели, боялся попасться им на глаза. Только один, помню, Александр Мызин (мозаики его на станции метро «Киевская») поймал: «Ты чего гнешься, а ну выпрямись!» — «Да со мной мой профессор ведущий здороваться перестал». — «Не обращай внимания, иди своим путем». А что такое принять участие в подобном смотре? Вся пресса печатает, статьи в «Огоньке», обязательно на всесоюзную выставку приходили руководители государства, весь дипкорпус, резонанс серьезный. Вот с этого времени я постепенно стал известным художником.
— Говоря про жанр — что самое важное в портрете?
— Портрет — это исторический жанр, по ним будущее поколение будет судить о нас и времени, и в этом ответственность художника-портретиста перед людьми! При абсолютном внешнем сходстве художник должен выразить внутренний характер портретируемого, заставить говорить глаза, даже при самом общем их обозначении. Когда заканчиваю портрет, предлагаю герою сесть на мое место и не спеша рассмотреть себя на холсте. Потом высказать мне в лицо, не боясь меня обидеть, правду о моей работе. Я не сноб по натуре: всегда исправлю... если соглашусь.
— А в каких случаях не соглашались?
— В принципиальных. Я писал (сразу после окончания института) в технике пастель народную артистку СССР, звезду Большого театра и мира, певицу Ирину Архипову, ее знал весь мир. По окончании работы при мне она позвонила знаменитому певцу Лемешеву: «Примите, пожалуйста, Сашу Шилова, он прекрасно нарисовал мой портрет и очень хочет написать ваш портрет, вы не пожалеете!». Прихожу к нему на Тверскую — в душе трепет, тем более мама его так любила... Принял меня — интеллигентный, скромный человек, в смокинге, весь напомажен. После каждого сеанса картину оставлял в его квартире, переворачивая к стенке и умолял не дотрагиваться. Закончил. Усадил его: «Что вы, Сергей Яковлевич, думаете?». Он посмотрел и сказал: «Вы знаете, нос не мой». Подхожу к холсту, еще раз все проверил: «Сергей Яковлевич, при всем величайшем к вам уважении, ничего не могу исправить». Он начинает тихо злиться, даже весь покраснел: «Да я 50 лет бреюсь, глядя на себя каждый день в зеркало! Не мой нос!» — «Простите, но я тоже бреюсь, однако при письме автопортрета вижу совсем иначе...». Лемешев — ни в какую: «Верочка, — зовет жену, — подойди!». Она пришла. Сидит молчит. Вроде и со мной согласна, но и его обидеть не хочет: возраст все-таки, самочувствие... Тогда я сказал: «Оставляю вам портрет на два дня, вы должны привыкнуть, вжиться... а потом позвоню». Матери дома рассказываю, она мне в укор: «Да как тебе не стыдно? Такой человек! Неужели трудно было исправить?» — «Но тогда это будет не он!». И буквально через час звонок: «Саша, вы меня простите, присмотрелся — нос-то мой!».
— А вот многие портретисты пишут по фотографии — и ничего...
— Это несерьезно. Зачем мне вторую фотографию делать? Сейчас вообще до чего дошли: переводят слайд на холст, для «фактуры» кладут два мазка, покрывают все это лаком и подают как «произведение». Обман, да и только. Я работаю только с натуры. Лишь два случая было — с Высоцким и с Гагариным, которых я лично не знал. Во время персональной выставки на улице Горького подходит ко мне неожиданно мать Высоцкого Нина Максимовна: «То, что вы делаете, нравилось Володе... Вы бы написали его портрет!». И показывает три черно-белых снимка. Признаюсь честно: отказался. Не пишу, говорю ей, по фото, я должен видеть цвет глаз, цвет кожи, цвет волос!.. Второй раз она зазвала меня на квартиру Владимира Семеновича: гитара висит, черная лакированная куртка из Парижа, красная рубашка, в которой он часто выступал. Дала еще несколько снимков. Смотрю — и по ним написать невозможно; а у матери слезы на глазах, даже губы дрожат. Проходит время. Еду в машине — слышу песню «Кони привередливые», реквием его. Мурашки по телу пошли. Тут выясняется, что мой товарищ, фотограф, живущий в Лыткарине, снимал Высоцкого, когда тот за две недели до смерти там выступал. И вот смотрю на эти фото в полупрофиль — Высоцкий там с длинными волосами, мало кто его таким видел. Композиция родилась мгновенно: так, думаю, гитара есть, одежда есть, главное, песня есть, в которой вся трагедия Владимира Высоцкого. Вся его душа.
— То есть вам нужна была живая эмоция, чтобы «оттолкнуться»?
— Совершенно верно. Когда его мама увидела портрет — заплакала: «Вот он такой бледно-зеленый и был перед смертью... Как неживой ходил».
— А Гагарина рисовали пастелью?
— Старинная сложнейшая техника: пальцы стираю в кровь, пастель по наждачной бумаге-нулевке, чтобы не осыпалась. Потрясающую фотографию Гагарина дала его жена. В общем, нарисовал его в простой рубашке на фоне поля и голубого неба... Портрет сейчас в Русском музее.
«Если искусство не трогает — оно мне не нужно»
— Но вернемся к персональным выставкам...
— Сначала в ЦДРИ, потом мне присвоили звание заслуженного; затем — на Тверской, куда приехали впервые первые лица государства, предложив мне выставку в Париже. Потом — на Кузнецком Мосту. И всегда было столпотворение. У меня появилась мастерская в Лиховом переулке, в доме, где я родился. Вот судьба какие сюрпризы преподносит. Шли годы. Мне предложили сделать хозрасчетную выставку в Манеже (то есть за все плачу я: за помещение, охрану, свет). И я рискнул. Вот на нее приехала Раиса Максимовна Горбачева с женой президента Франции Миттерана. На выставку 1985 года на Кузнецком Мосту приехал сам Горбачев. А раз руководство страны пришло, значит, и горком партии, и райком партии, вся вертикаль власти...
Помню, как Луи Арагон пришел ко мне на выставку в Париже: «Удивляюсь, — сказал он, — как вам удалось сохранить реализм». Народ всегда тянется к реалистическому искусству. Увы, сегодня легко сделать имя при помощи пиара — это бренд, это деньги, но трудно стать настоящим художником, здесь нужен талант, любовь к искусству и адский каждодневный труд, изучение науки искусства и великое мастерство, сердце! Поэтому так важно сохранить критерии мастерства искусства. А теперь общество доведено до такого состояния, что может любую пургу проглотить при помощи грязного пиара. Но, к счастью, большая часть общества тянется к прекрасному в музыке и живописи.
— Вот мы подходим к тому, что общество должно быть образованно.
— Образованно и воспитанно. Почему всех раньше учили — безотносительно к профессии — рисовать и музицировать? Посмотрите, как до революции рисовали военные, поэты, как Пушкин рисовал... Тогда понимали, что искусство — это самый главный воспитатель души человека. Если вы сами умеете хоть немного рисовать, вы сразу поймете — где дутая фигура, ничего не умеющая, а где величайший художник. Это какие же раньше были заказчики (музыкальных произведений, росписи дворцов и т.д.), что рождались такие шедевры! Ведь если искусство меня не трогает — оно мне не нужно! Гениальные художники прошлого, чье искусство прошло проверку веками, до последнего вздоха старались усовершенствовать свое мастерство до такой высоты, что, когда зритель подходит к картине, им овладевает такое волнение, что, глядя на картину, думает: «Это Бог творил или рука и сердце художника?». Ведь художник, подписывая свою картину, должен чувствовать ответственность перед зрителем и перед собой. Великие художники прошлого черпали свое вдохновение в природе и в правде, и в красоте, которая из нее выходила. Они всех себя отдавали своему призванию, в искусство должны идти люди, которые не могут без него жить. Прочитайте биографию любого великого художника прошлого: Микеланджело, Рафаэля, Брюллова, Иванова, Васильева, Левитана, и станет ясно, как должен жить художник. Ведь художник — это не тот, который рисует, художник — это состояние души. «Если хотите создать что-то хорошее, смотрите на самое великое», — говорил Репин. Леонардо да Винчи говорил: «Чем художник в своем произведении ближе подошел к природе, тем оно искуснее и дольше будет жить». Искусство должно облагораживать, очищать человеческие души, возвышая их. Когда я смотрю на картину Левитана «Над вечным покоем», у меня мурашки по телу бегут, думаю, какое же доброе и ранимое сердце было у этого великого художника, чтобы написать такое глубокое полотно, выражены вся гамма чувств, страдания души, тоска перед смертью, перед тем, что все в мире зыбко. Вот каким должен быть художник! Плюс ум и, конечно, мастерство. А если у художника нет мастерства и души, он начинает каракули делать и называть их «новым движением в искусстве».
— Кто, по-вашему, герой нынешнего времени?
— Герой тот, кто сохранил в себе человеческое начало. Понятие о чести, о доброте, о совести, о непродажности. Человек должен не «звучать гордо», как писал Горький, а жить гордо. Иметь свою точку зрения и за нее бороться. Потому что иметь точку зрения и высказывать ее — наказуемо. А еще нашему обществу не хватает интеллигентности. Мы можем с кем-то спорить, но мы не должны друг друга обижать. Деликатнее быть надо. Ведь мы боролись за плюрализм мнений!
— Чем закончилась, кстати, ваша тяжба с журналом «Караван историй»?
— В «Караване историй» были напечатаны непроверенные лживые сведения обо мне. Причем 12 лет назад эта ситуация уже возникала, и тогда был наложен штраф за клевету Савеловским судом. Вот и сейчас журнал не имел права по закону о печати непроверенные сведения обо мне печатать. Они, однако ж, вызвали этих клеветников через 12 лет, я догадываюсь, кто за этим стоит, — опять возобновили ту же тему. Но справедливость восторжествовала, и Краснопресненский суд присудил журнал и клеветников к штрафу и обязал журнал напечатать опровержение в том же объеме, на том же месте. Они подали апелляцию в Мосгорсуд, но тот подтвердил решение Краснопресненского суда, и решение суда вступило в законную силу.
«Художник должен быть оголенным нервом»
— Когда вы пишете — часто ли говорите себе: я этого не умею?
— Вы даже не представляете, насколько важный вопрос задали. Если ты сам собой любуешься, то просто самодовольный глупец. Любой творческий человек должен быть самоед по натуре. Всегда должен видеть свои недостатки. Только тогда можно расти от работы к работе. Иначе художник штампует свои работы и падает все ниже и ниже...
— Как думаете, будущее реализма под угрозой?
— Из училищ выходят иногда талантливые ребята, замечательно пишут... А вот что с ними будет дальше — зависит от того, настолько каждый призван служить искусству, насколько сильна в них любовь к нему. Ведь если ты будешь думать только о заработке — ты не художник. Хотя лицемерить не собираюсь: художник должен жить хорошо. А если есть возможность — пусть даже богато. Все великие были обеспечены множеством заказов, окружая себя красотой, но главное — они служили самоотверженно искусству!
— Поэт должен быть нищим, часто слышим мы.
— Это оправдание тех, у кого нет покупателей на их книги, нет заказчиков на картины. Дай любому, чье искусство не востребовано, побольше денег — возьмет с удовольствием, будьте уверены.
— Но деньги разве не влияют на внутренний мир художника?
— На деньгах да на власти судьба тебя проверяет: устоишь — не устоишь? Уверен, хоть озолоти в свое время Карла Брюллова, Александра Андреевича Иванова, Исаака Левитана, Федора Васильева — они все равно остались бы большими художниками, не могли бы жить без искусства. Или возьмите Исаака Дунаевского (для меня он лучший композитор советского времени): дай ему хоть миллиард — не перестал бы писать музыки, ибо был полон ею, как рог изобилия, соткан из мелодий, не мог не творить... Он этим жил. А иной разбогатеет — так сразу ко всему относится наплевательски и... погибает. Для меня самый важный стимул в работе — чувство нужности людям. Без него невозможно работать. Некоторые деятели искусства говорят: я пишу музыку в стол. Это обман и жалкое оправдание своего неумения! Каждый художник хочет быть понятым и нужным людям! И мне приятно, что Международный астрономический союз в Нью-Йорке присвоил одной из открытых недавно планет мое имя. Я этим горжусь. Это признание работ. В конце концов о нации мы судим по искусству.
— С каким чувством вы расстаетесь с картинами?
— Меня часто спрашивают: не жалко ли вам дарить свои картины? Возникает щемящее чувство, когда работы, над которыми я долго трудился, покидают стены мастерской. Создается ощущение внутри, словно все эти месяцы я не работал. Но каждый раз приходя в галерею, общаясь со зрителями, вижу в их глазах столько благодарности и радости и слышу столько нежных слов, что хочется все больше работать и дарить картины нашей великой Родине, России, людям!