«Небеса обетованные»
— Светлана Владимировна, как сейчас проходит ваша жизнь, как она устроена? Вы по-прежнему много продолжаете сниматься?
— Это меня и спасает. Я благодарна своему театру, потому что с приходом нового режиссера Карбаускаса, с которым до этого мы не были знакомы, мне сразу предложили работу. Это спектакль «Таланты и поклонники», Островский, классика. Я там Домна Пантелеевна. В этом спектакле я играла Негину, когда была еще совсем молоденькая, а теперь ее маму. В кино только что закончила озвучание нового фильма, а тут уже новое предложение получила. Так что я в работе, для меня это отрадный момент.
— Но в кино вы, наверное, не на все предложения соглашаетесь? Хотя я посмотрел: в вашей фильмографии картин огромное количество, но запомнились-то две-три роли, и все — у Эльдара Рязанова. Кинорежиссеры не видят в вас глубокую актрису, не смотрят ваши спектакли в театре?
— У меня ощущение, что молодые люди, которые сейчас в кино работают, с театром мало знакомы и особо туда не ходят. А сериалы — это такой поток производственный, скорее, похоже на заводское дело, чем на творчество. Но мне везет и тут, потому что попадаются все время дурашливые роли смешных пожилых теток с заковыристыми характерами, а я люблю характерные роли. А драматических ролей, глубоких, которых я много сыграла в своем родном театре, мне не предлагают уже давно.
— Да вы большая характерная актриса, один «Гараж» чего стоит! То есть вам доступны и гротеск, и трагедия. Вы действительно можете все сыграть?
— Здесь мне трудно вам ответить: ты про себя думаешь одно, а зритель — совершенно другое. Поэтому я предпочитаю, чтобы обо мне судили зрители, а не я сама, ведь собственная моя оценка может быть ошибочной, понимаете. Так что я не смогу разумно ответить на ваш вопрос.
— А если не разумно?
— Не разумно... Я оголтелый человек, до старости дожила, а все люблю работать. Да и вообще, я не боюсь никакой работы, если она меня вдруг увлекает.
— Но вы еще и блестящая комедийная актриса, разве я не прав?
— Но это вы так можете говорить. А если я вам это скажу: «Я блестящая комедийная актриса!» — люди прочитают и подумают: ой, какая глупая.
— Наверное, вам интересна комедия, эксперименты. Ведь вы же самоироничный человек?
— Это правильная постановка вопроса. Я очень ценю иронию, а особенно самоиронию. К этому меня приучил Гончаров. Слава Богу, судьба мне подарила много работы с ним. Так вот он всегда говорил, что человек, который относится к себе иронично, всегда умнее и в жизни, и на сцене, конечно.
— Сколько лет вы проработали с Гончаровым?
— 30 лет. Это огромная часть жизни.
— И, по-моему, счастливая, но и очень непростая?
— Конечно, непростая, вы правы. Любой человек, одаренный таким невероятным талантом, даром понимания театра, не может быть простым, мягким и пушистым, как котенок. Он, скорее, всегда трудный человек. И творческая жизнь с таким человеком очень сложна, не бывает тут элегии.
— К тому же с возрастом он был еще более непрост, мягко говоря.
— Ну, с возрастом все мы становимся похуже, чем в молодости. Но у Гончарова и смолоду была такая сложность, потому что он являлся сверходаренным человеком. Когда он не находил понимания у артистов в том, что ему казалось абсолютно ясным в первые секунды, то это вызывало у него глухую ненависть, я бы даже сказала, свирепость. Это противоречие неразрешимое, и оно всегда стояло в его репетициях с любыми актерами в нашем театре в течение всех этих 30 лет. Его боялись все, как удава, а он никого из нас не боялся и видел всех насквозь. Но самое обидное и ужасное — он всегда был прав. Не в человеческих проявлениях, а в творческих.
— То есть надо было многое в себе задавить?
— Да, похоронить, со многим смириться и попытаться не обращать внимания на его эмоциональность, чтобы прийти к тому результату, который требовал он. Результат всегда себя оправдывал.
— И вы должны были пройти через некоторые человеческие унижения при этом?
— Безусловно. Но он сказал мне однажды, что самые страшные, самые тяжелые репетиции потом, по прошествии времени, будут казаться прекрасными. И оказался прав. Это был творческий полет или, как у моего любимого Эльдара Рязанова, «небеса обетованные».
— Но ведь у Гончарова все-таки были любимчики — Гундарева, Джигарханян... И им-то все прощалось, а на вас он срывался. Таким образом, вы и Александр Сергеевич Лазарев просто были актерской массой. А ведь такое трудное пережить.
— Но я сама себе выбрала этот свой путь, потому что очень ценила Гончарова как режиссера и сделала с ним массу очень дорогих для меня ролей. Один спектакль «Трамвай «Желание» чего стоит. С другими бы режиссерами я никогда не смогла чего-то подобное сыграть, достичь столь высокой планки, мне так кажется. У нас противоречивые были с ним отношения, он отрезал на несколько лет нас от себя. Лет десять Саша с ним вообще не работал. Он работал с другими режиссерами, и очень успешно. Сделал замечательную работу в «Кине IV» Тани Ахрамковой, сыграл дивную роль с Петром Наумовичем Фоменко в «Плодах просвещения». А Городничий или Петр Павлович Карамазов с Арцибашевым! Ну а Гончаров после «Дон Кихота» как-то отошел от него... Это трудно объяснить. Творческая наша жизнь с Сашей, конечно, была непроста, при том что мы играли в театре очень много и недостатка в работе не испытывали.
«Без Саши у меня просто нет жизни»
— Глядя на вас, кажется, что вам неподвластно такое распространенное среди актеров качество, как зависть. Как вы, к примеру, относились к Гундаревой?
— Замечательно. Я вообще никогда не считала себя первой артисткой театра, и меня это спасало. Конечно, я понимаю, что тщеславие и амбиции у актера должны быть. И я тоже мечтала: вот я сейчас хорошо сыграю, и никто так не сыграет, как я. Но это не зависть. А зависть — тяжелое чувство, оно тебя съедает. И такой же был Саша мой. Нас эта ржа не разъедала, спасибо Господу Богу или уж не знаю кому, кто нас наградил этим. Но это не достоинство, просто так получилось. Надо уметь порадоваться чужому успеху.
— А сейчас вы по-прежнему не считаете себя среди первых артистов театра?
— Я даже не задумываюсь над этим. Ну что первая артистка... Я актриса стареющая. Как говорит один наш милый актер: мы классики, основоположники. Саша тоже говорил: ну, основоположники, пошли на сцену. Смеялись, конечно. Но я действительно уже старейшина, все-таки 52 года в театре не каждому дано прослужить.
— Ну а коварство вам свойственно, хоть иногда?
— Нет, мне свойственна дипломатичность. Я очень большой дипломат.
— Это недостаток или достоинство? Вы хотите сказать, что всегда можете держать себя в руках?
— Ну нет, не всегда. Держать себя в руках я не очень-то могу, я же артистка. А артисты вообще не умеют держать себя в руках, это их отличает от других людей. Бывают моменты, когда ты не можешь сдержаться, и с этим ничего не поделаешь. Это актерская природа, темперамент. А вот насчет дипломатичности, как себя вести в театре, этому меня научила жизнь. К тому же я работала с Сашей, который был напрочь лишен дипломатии, поэтому она у меня развивалась в геометрической прогрессии, мне надо было работать за него и за себя. А Саша был дитя природы, что в театре абсолютно немыслимо.
— То есть что думал про человека, то мог ему сказать в лицо?
— Абсолютно! Да еще и в самый нежелательный момент. А потом мне приходилось это все выравнивать.
— Но один из синонимов дипломатии — интрига. Как вы по этой части?
— Интриги не плела никогда, наоборот, увертывалась от сложных, нежелательных ситуаций, которые время от времени возникали. Если вы хотите найти во мне Сальери — не получится. Я не смогу в себе эти качества обнаружить, хотя бы в силу своей ироничности и теперь уже возраста.
— Светлана Владимировна, сколько лет вы прожили с Александром Сергеевичем?
— 51 год и 4 месяца. Но мне очень тяжело об этом говорить. Без Саши у меня просто нет жизни. Моя жизнь без него сейчас воспринимается совсем иначе. Я никогда не предполагала, что в такой степени завишу от него. Теперь жизнь потеряла для меня тот смысл, который имела раньше.
— К вам приходят сейчас гости? Вы вообще любите гостей?
— Я сейчас ничего не люблю. Но давайте на эту тему больше не разговаривать.
«Я была толстенькая, с круглой мордочкой»
— Светлана Владимировна, вы можете вспомнить свое состояние, когда в 9 лет вы сыграли в фильме «Близнецы»?
— Ой, это тяжело. Помню, я ехала на съемку с мамой по Ленинградскому шоссе в троллейбусе двухэтажном, и у меня был огромный бант. Главным для меня было именно забраться на второй этаж. А как снималась — не помню. Помню только, что это произвело на меня неизгладимое впечатление.
— А как вы попали на эти съемки?
— Мама же была звукооператором, папа — кинорежиссером. А тогда, до и после войны, очень часто в кино детей снимали. Я и мой брат — воспитанники двора. Бутерброд в зубы — и во двор, если школы не было. И у Саши моего так же было в Ленинграде. А вспомните, в старых фильмах обязательно детвора какая-то присутствовала — бегают, галдят. Это была примета жизни. Мама работала у Константина Юдина на фильме «Близнецы», и там по сюжету нужны были две девочки моего возраста. Мама меня привела, и Юдин тут же взял: «Ой, какая милая девчонка», — только и сказал. Я была толстенькая, с круглой мордочкой, светленькая. Мне на голову нацепили огромный бант и надели сарафанчик в горох. И вот, я помню, мы едем с мамой на съемку в троллейбусе, на втором этаже — огромное удовольствие! А сейчас таких больше нет, они только в Англии.
— А когда вы были на гастролях в Лондоне, не возникло такого желания детского — а вот сейчас заберусь на второй этаж и проеду?
— Было. И я с удовольствием ездила только на втором. Несколько лет назад мы поехали на гастроли в Прибалтику, в Эстонию и Латвию. Нам тоже дали двухэтажный автобус, и внучка моя не спала ночь. Я говорю: «Поленька, почему ты не спишь?» А она: «Боюсь, что мне не хватит места на втором этаже».
— Скажите, пожалуйста, вы войну помните, Великую Отечественную?
— Мы были в эвакуации вместе с «Мосфильмом» в Алма-Ате. Какие-то обрывочные воспоминания: детский сад, с девочкой одной познакомилась очень хорошей... Помню, как Марина Ладынина приносила нам с братом куски цветного сахара, зеленый и розовый. Все же голодали тогда, а Марина Алексеевна дружила с моей мамой. Помню, как брат мой засыпал от голода, его искали в саду. Как выжили, не знаю. Не было, конечно, такого голода, как в Питере, который испытал мой Саша-блокадник, но все-таки... А когда вернулись в Москву в 44-м, я просто помню черный наушник, который был в комнате бабушки с дедушкой в нашей коммуналке. Мы оттуда слышали сводки: «Советские войска выгнали фашистов из города Будапешта...» И помню, конечно, День Победы: у нас был 4-й этаж, мы выходили на балкон, смотрели вниз — Плющиха, 2-й Грузинский переулок заполнены людьми, и всех военных подкидывали вверх. Все плакали...
— Вот я жалею, что родился позже 12 апреля 1961 года. Наверное, для вас это тоже был особенный день?
— Конечно, мы гордились — космос, просто невероятно! Но мы с Сашей смолоду были очень смешливые. В этот день играли «Гамлета», он — Марцелло, а я — Офелию. У нас была мощнейшая декорация, роскошнейшая, которую выстроил знаменитый художник Рындин: здание в виде большой тюрьмы, ворота большущие, которые потом расходились, двор, одно преображалось в другое. А чтобы эти ворота открыть, их справа и слева на огромных канатах тянули рабочие сцены, по десять человек с каждой стороны. И вот мы с Сашей хохотали: человек в космос полетел, а тут на веревках эти ворота тянут. Техника на грани фантастики.
— Скажите, пожалуйста, в вашей личной жизни изменилось что-то после «Служебного романа»?
— В личной ничего не изменилось. Появилась узнаваемость, а это мне дало определенные дивиденды на сцене. Когда я выходила играть в театре после «Служебного романа» и «Гаража», зрительный зал меня уже знал и принимал как свою. Работа с Эльдаром Александровичем оказалась для меня очень успешной, счастливой.
— Ну, Рязанов — это же человек вашей группы крови.
— Абсолютно! Я его очень люблю и просто благодарю провидение, что оно меня с ним связало.
— Ну а были режиссеры, у которых бы вы хотели сниматься, но не вышло? Пробовались, но не получилось?
— До «Служебного романа» я очень много пробовалась, но меня не снимали. Так продолжалось лет 15. И только начиная с Рязанова у меня началась кинематографическая жизнь. Но таких значительных работ, как с Эльдаром Александровичем, у меня не было, что тут говорить. Жаль, конечно, что я стала сниматься, когда уже была старше. Помните, как у Пушкина: «Я моложе, я лучше, кажется, была...» Да, молодость моя прошла без кино.
«Сын у меня — слепок с отца»
— Насколько вы адаптированы к сегодняшней жизни?
— Если говорить о распаде СССР, то это горько, конечно. Тогда у нас родилась внучка, и мы были поглощены ею прежде всего. Но я всегда любила свою страну и люблю. Сколько бы мы с Сашей ни были за границей, в каких бы роскошных отелях ни останавливались, в дивном климате, всегда мечтали: скорее-скорее домой. Все равно я осталась такой же, как в своей юности, молодости. В общем-то, мы шестидесятники — что Саша, что я. Мы пришли в театр в 59-м. Я себя отношу к людям того времени, не очень бытовым. Да, я люблю уют, но так, чтобы сходить с ума из-за каких-то вещей — нам с Сашей это было несвойственно. Я осталась той же. И моя жизнь не изменилась особенно, как была в материальном отношении очень умеренной, так и осталась. Но если я окажусь без работы и мне не в чем будет выйти на сцену, занавес откроется и закроется не для меня — вот это будет драма.
— Скажите, на сцене актеры действительно выздоравливают?
— Это преодоление. Если плохо себя чувствуешь, превозмогаешь и идешь играть. Это работа. Но очень важно переключаться, любой психотерапевт вам скажет. Это облегчает жизнь. Когда я потеряла папу, у меня был спектакль в день его смерти. Но я согласилась играть, чтобы хоть как-то отвлечься от своего горя. Взяла себя в руки, и на сцену. И на это время мне стало легче. А потом опять все вернулось.
— Наверное, это неправильно сказать — довольны ли своим сыном, внуками. Но что вы скажете о них как о своем продолжении?
— Я могу только поблагодарить судьбу за то, что у меня такой сын. Это не значит, что мы никогда не ссорились, не обижались друг на друга. У меня масса вопросов к себе за то, что я меньше отдавала ему времени как мать, когда он был маленький. Все-таки я тогда много играла. Но сын у меня — слепок с отца. Он очень нравственный, верный, такой же ранимый, такой же семьянин. У него такое же человеческое благородство полета, как и у папы. А с его женой вообще у меня духовная близость, она мне как дочка стала. И внуки... Я их очень люблю, боюсь за них. Знаете, как у Шекспира: «Растет любовь, растет и страх в груди. Где много страха, много и любви». Это про меня и про них.