«В детстве я пела в хоре на крыше!»
— Впечатление, будто у вас было самое счастливое детство на свете. Но ведь часть его вы провели в интернате?
— Я выросла среди смеющихся людей, переполненных радостью и жаром любви, хотя и переживших войны и революции: все мои бабушки, дедушки, тетушки, дядюшки — удальцы и герои, неутомимые возлюбленные, они окружали меня, как ядро атом. А теперь они населяют мои книги. Мы жили в Большом Гнездниковском переулке, в доме Нирензее — первой высотке в Москве, где на крыше на десятом этаже был мой детский сад. Первые семь лет я вообще не слезала с крыши. Там было все: коньки, ролики, качели, даже клуб, хор, я в хоре пела на крыше! А главное — телескоп, в который мы смотрели на звезды.
Но потом моего папу — дипломата, историка — пригласили работать в Париже представителем Советского Союза в ЮНЕСКО. Он должен был обязательно ехать с мамой. И бабушка не захотела оставаться с двумя детьми — со мной и старшим братом Юриком. Вот меня родители попросили пожить в интернате — очень хорошем, «английском», недолго. И все равно это было испытанием — третий класс, домашний ребенок, вот меня спустили с небес на землю и повели «в люди». Ничего, я с жизнерадостной улыбкой двинула в этот интернат, где я один на один повстречалась с человечеством. А выросла — и благодарна за такой мощный опыт. Об этом я написала и взрослую повесть «Между нами только ночь». Я думаю, дело в моей готовности к тому, что мне навстречу повсюду выйдут нормальные люди. Ведь жизнь нас отражает, как зеркало, да еще множит эти отражения. А если ты не открыт ей, если она поворачивается к тебе боком или затылком, ты сам-то чем к ней повернут?
— Мы часто слышим эти слова: «открыт миру». И будто бы мы сами притягиваем плохое и хорошее. Что это значит конкретно?
— Другой — это ты, говорил Сократ. Все вокруг — это ты. Мир — это ты. Земля, люди, звери — ты. Мы находимся в сфере мыслей, в сфере чувств, мы антенны, которые улавливают ту или иную волну. И волна, которая проходит сквозь твоего антипода, — погоди немного, пройдет и через тебя. Но повиснет она на тебе жерновами или ты встряхнешься, как сеттер, выскочивший из воды, и побежишь беззаботно на любовное свидание — вот в чем вопрос.
— Вы говорите сейчас о легком и тяжелом отношении к жизни. Как удалось при этом не упомянуть слова «позитив» и «негатив»?
— А я очень люблю недвойственное восприятие мира. Как у даосов — черное и белое, замкнутые в круг, перетекающие друг в друга, да еще и в белом — черная горошина, а в черном — белая. То, чем ты был до рождения и будешь после смерти, откуда исходит вся тьма вещей, одно на всех, единое и неделимое, оно принимает тут разные формы, все эти сны и миражи, которые прикидываются то тем, то этим. Пока ты тут — живи, черт возьми, так полно, так радостно, вбирай в себя, я не знаю, нектар этой Вселенной, и в свою очередь по возможности пытайся отблагодарить существование. Ведь нас за шкирку бросили в этот мир, и вдруг пошли дары волхвов. Солнце, горы, воздух... Родители! Любовь! Тебя кто-то бросил? Пусть катится, благослови его и доставай из футляра свой саксофон. А предметы, которые нас окружают? Все так взаимосвязано! Стоит тронуть любой предмет — и я расскажу вам про него историю.
— Ну вот — маслины в греческом салате.
— Пожалуйста! Моя мама Люся очень любила маслины, все остальные в семье их терпеть не могли. Соленая гадость — выплюнуть, и все. Но она их покупала в Елисеевском, смаковала и говорила, выкладывая на край тарелки косточки: «Придет время, ты дозреешь до того, что полюбишь маслины. И ты увидишь, что это окрасит твою жизнь в новые краски. До того состояния, чтобы любить маслины, человек должен духовно дорасти». И вот сейчас я обожаю маслины! А еще перед глазами встают неохватные закрученные древние стволы иерусалимских олив, под которыми происходило то самое, библейское... И тоскую о Люсе, ее пять лет уже нет на земле.
«Живу как в спектакле»
— От ваших книг остается ощущение приятия всего. Прекрасное, ужасное, тоскливое, смешное перемешивается. Вы, как писатель, смотрите на любое свое чувство со стороны. И оно видится иначе!
— Писательская порода. Ты полностью открыт — для всего. Мир клокочет вокруг и в тебе самом, швыряет тебя — как у Ахмадулиной — «о снег, о воздух, об углы Кваренги, о простыни гостиниц и больниц»... Каждый момент бытия имеет свою ценность, каждое услышанное слово. Я и сама — простой персонаж некоего спектакля, идеальная модель для собственного наблюдения. Весь шум, гам и безмолвие этого мира сосредоточены во мне, вся его чушь и его величие. Ты плачешь — и слышишь свой плач, смеешься — и слышишь свой смех. О, это захватывающая драма, и ты со всей дурью и страстью отдаешься этой игре. Только старайся не слишком забываться, чтобы не свалиться в оркестровую яму. А если свалился — тебя подхватят оркестранты. А не подхватят — тоже ничего. Вставай и ковыляй приплясывая!
— Из романа «Гений безответной любви»: «Я художественную литературу просто ненавижу. Каждый так и норовит навесить тебе свою шизофрению». Это — по роману — заявил экстремальный шокотерапевт. Вы тоже ненавидите?
— Я читаю много, но не многое. Да, я не люблю мрачных построений, давно не интересуюсь сюжетами! Николай Климонтович рассказывал, как однажды он переводил длинный таджикский роман с плохого запутанного подстрочника. Там герой неуклонно добивался любви замужней женщины. Потом Коле надоело, и он закруглил это дело: мол, она ему отдалась. Когда роман вышел, разразился скандал: оказывается, вся фишка была в том, что она ему так и не отдалась. Так вот: отдалась или не отдалась, меня больше не волнует. Я считаю, что все должны отдаться друг другу, и покончим с этим!
— Ведь ваши книги — точно не реализм. А что тогда?
— Это мифы. Все, что я вижу или слышу, в голове мифологизируется. Мне нравится, когда присутствует фантазия в вещи и в то же время — гул судьбы, настоящей, человеческой. Сама реальность очень мифологична. Люблю изображать чудеса этой жизни! И заниматься творчеством для меня то же, что заниматься любовью или танцевать рок-н-ролл. Это жаркий сплав, благодаря которому можно насытить энергией ситуации, где ее не хватило, исцелять или воскрешать из мертвых. Взять хотя бы «Мусорную корзину для Алмазной сутры» — книгу, где мы с Леней соединили старинные фотографии моей семьи с изображенными им богами и русалками, ангелами и драконами. Наши герои обретали новое телесное существование, мы стали чувствовать тепло их рук и щек. И в любви, и в творчестве ты идешь по лезвию меча, по крутому обрыву ледника, и этот космос, который мы называем книгой, мерцает и клубится у тебя над головой.
Я столько всего сразу пишу — это кошмар. У меня вся квартира выложена слоями черновиков, поверх одних — другие, сверху — третьи. Вообще-то мне нужно закончить эпический эпохальный роман «Крио». Часть его уже опубликована недавно в журнале «Дружба народов»: книга первая — «Сундук Стожарова». Но вдруг — у ног моих забушевало студеное море. Полтора года не жизнь, а одна сплошная Арктика.
Не Арктика, а Москвина в Арктике
— Кстати о леднике. Вы уже покорили безумным образом Индию, Японию, Непал, но как вас занесло в Арктику?
— В сентябре 2010 года Леню пригласило независимое британское сообщество художников «Cape Farewell» отправиться в экспедицию. Команда из ученых, артистов, писателей и художников, которые пекутся о судьбе Арктики. Леню позвали высветить светом своей Луны Северный Ледовитый океан и проблему таяния ледников. Пригласили его одного. А я? Я стала проситься, пообещала сообществу, что воспою это плавание в самых возвышенных тонах. Нам сказали: ваш семейный подряд не самая плохая идея, и если Леонид возьмет свою Луну, то мы возьмем его жену.
— И страшно не было?
— Когда мне говорят, что мы плывем вокруг света, поднимаемся в Гималаи, на гору Фудзи, на Килиманджаро или улетаем хрен знает куда на воздушном шаре, я быстро собираю рюкзачок, не раздумывая об опасностях. Во-первых — это материал. Как говорил Гумилев: хочу посмотреть даже не Африку, а на себя в Африке. Потом это всегда означает зов земли. Земля зовет тебя полюбоваться ею, и тебе открываются все новые и новые бездны и выси. У меня роман с существованием! Я все время в ожидании чуда, упоительных звонков, известий, встреч. Наглость с моей стороны, но даже если мне скажут, что у тебя больше не будет никаких приключений, что тебя никто больше не полюбит и ты проведешь остаток дней своих в каморке папы Карло, — все равно я буду благодарить существование за его неописуемые дары.
— На чем вы плыли?
— Двухмачтовый парусник, шхуночка. Вместимость 25 человек. Скорлупка! Качает и болтает то так, то этак, судно лежит то на одном боку, то на другом. Притом что нас с Леней укачивает даже в метро! И вот путешествие началось. Москва—Осло—Тромсё—Лонгирбюен — это столица Шпицбергена, или Свальбарда. Мы шли вокруг архипелага, наблюдали грандиозные ледники, заповедные места обитания моржей, китов и редчайших полярных белых чаек. Ученые исследовали признаки глобального изменения климата Земли, мы видели своими глазами, как тают и отступают ледники. А ледники, чтоб вы знали, отражают 95% процентов солнечных лучей. Если они растают, мы тут изжаримся как на сковородке.
— Ну расскажите уже что-нибудь захватывающее.
— Однажды у нас проходила конференция на борту — как спасти Землю. А вокруг сгущались льдины. Они напирали со всех сторон, наползали друг на друга, превращаясь в стальной монолит. Нас затирало льдами. И я услышала, как наш капитан вызывает вертолет. «Говорит капитан „Ноордерлихта“. Мы застряли во льдах во фьорде Мурчисон. Льдами и течением нас несет на подводную скалу. Я вынужден просить о помощи». Ударили в рынду, все собрались на палубе, и капитан сказал: «Прошу надеть самые теплые вещи, взять паспорта и приготовить спасательные жилеты. Никаких рюкзаков, чемоданов и сумок, кредитные карточки необязательно». В преддверии кораблекрушения все мучительно соображали, что им реально может пригодиться.
— Извечный вопрос «что бы вы взяли на необитаемый остров» у вас реализовался на практике.
— Капитан велел: возьмите самое для вас дорогое, только чтоб на дно не потянуло. Мы напялили все, какие у нас были трусы, носки, майки, свитера, штаны, куртки, шарфы и шапки с варежками. Я панически рассовала по карманам шоколадки, орехи, валерьянку и свернутое в трубочку учение Нисаргадатты Махараджа о том, что мир — иллюзия, что мы никогда не рождались, поэтому при всем желании не умрем. И Леня взял ключи от дома. Мы прямо чуть не заплакали оба, когда их увидели. Леня сделал отчаянную попытку незаметно подготовить к эвакуации свою здоровенную Луну. Если ее не возьмут, он сказал, он побежит с ней по льдинам до ближайшего острова. А нам категорически нельзя отходить от проводника Андрея Волкова с карабином! За любым камнем белый медведь. Валуны, снег, вьюга, солнце, тюлени плывут на льдинах — и белые медведи кругом. У них прыжок на 18 метров! Корабль несется на скалу, а помощница капитана Соня запекает на кухне бараньи косточки в чесночном соусе. Она понимает: если мы не умрем, то кушать захотим! И когда все выстроились в ожидании вертолета, на горизонте появился полярный медведь. С другой стороны подвалила медведица с медвежонком. Капитан продолжает искать полынью, с кухни доносятся потрясающие запахи, но медведи понимают, что сейчас будет ужин не у нас, а у них... И вдруг летит вертолет. Тут корабль дернулся, боком пролез в ледяную расщелину и выскочил на свободную воду. И эти чайники поплыли дальше.
— Вы ведь не спортсменка, а обычная женщина, к тому же писательница, неподготовленный человек!
— Это было настоящее плавание, как 300 лет назад. Очень серьезно все. Когда мы двинули в открытый океан навстречу Гольфстриму, судно легло на бок. Давно отключилось отопление, сам собой погас свет, помпы засорились, из кранов потекла ржавая вода. Поэтому с утра, когда Леня лежал, утратив интерес к жизни, я по-пластунски влезла на второй этаж, положила в чашку пакетик чая и налила кипяток. Спасательные жилеты метались под ногами в коридоре, с полок падали банки, коробки, сыпалась из пакетов крупа. Я, изловчившись, сползла по трапу. Только взялась за дверную ручку, как дверь к Лене — ба-бах! — всей тяжестью чугунной о стену. И меня этой дверью потащило вниз — прямо на Тишкова, а он в отключке лежит — салатового цвета. Дальше мне видится все, как в замедленной съемке: чтобы не обдать его кипятком, я поднимаю чашку над верхней полкой, чай заливает мне постель. А моя физиономия неумолимо движется навстречу массивному деревянному брусу верхней полки. Каким-то чудом — в миг перед ударом — я приподняла голову и тут же получила мощнейший хук в челюсть снизу. Нокаут! Слава богу, что в этот момент я держала язык за зубами: не увещевала и не ободряла Леню. И сделала небольшую паузу, перед тем как ответить на его вопрос: «Живые есть на корабле?» В память о моей легкокрылой удаче потом еще долго сиял огромный радужный фингал на подбородке.
— Вам дети на встречах никогда не говорили «мы с тобой одной крови»? Слушаешь вас, читаешь — все чувствуешь себя ребенком.
— Я люблю общаться с детьми, пока человек не вырос — он веселый. Порой даже слишком! Как-то меня пригласили выступить в сибирском городе Нефтеюганске. Сказали, что площадкой будет небольшой Дом культуры, который у них оказался вроде нашего Большого театра. С гитарой и парой детских книжек под мышкой стояла я на улице и смотрела, как стекаются туда все дети города — от 6 месяцев до 16 лет. Такой грандиозной разнокалиберной аудитории у меня не было нигде и никогда. Я вышла на сцену — передо мной бушевало море детей. Что было дальше, не помню. Стоял ли в зале гвалт, скакали они по креслам или ходили на головах, катилось все кувырком или через пень колоду — я знала одно: мне нужно продержаться на сцене час, как было означено в договоре. Вся взмокшая, с гитарой, дудкой, барабаном, перьями заморских птиц и челюстью древнего осла ровно через час я покинула сцену. Толпы детей спускались в гардероб, потребовалось немалое время, чтобы это исполинское помещение опустело. Меня провели в туалет. Я вошла в кабину, взгромоздилась на унитаз, подняла голову и увидела на двери: «Марина Москвина —...». Я зажмурилась. Потом взяла себя в руки и открыла глаза: «... — классная баба!» Из туалета нефтеюганского Дома культуры я вышла с непоколебимым ощущением: жизнь прекрасна.