Неизменная спутница Любимова, жена Катя, продумала всё, чтобы в долгом интервью вовремя налить ему чаю из термоса или вмешаться, когда он увлекается своим ассоциативным мышлением.
Трехчасовое общение мастер вынес с легкостью тренированного бегуна на длинные дистанции. Слушать Любимова — огромное удовольствие. О конфликте в Театре на Таганке — ни слова. В фокусе — вся жизнь. Выбирая место за столом, он объяснил: «Я левша. Сажусь слева». Мне повезло. Сидела напротив, могла и работать, и получать удовольствие.
Непредсказуемый А.И.
— Вчера был день рождения Александра Исаевича. Наш сегодняшний вечер можно сказать поминальный. Я имел честь быть не просто его знакомым, а в чем-то и другом. Признаюсь, он меня потрясал непредсказуемостью. Вспоминаю: я дома, время бежать на работу. Вдруг звонок. Открываю дверь — стоят Можаев и Александр Исаевич. Проходите, говорю. Что вы стоите в дверях? Александр Исаевич отвечает быстро: «Проходить нельзя. У меня всё расписано. Я пришел специально пожать вам руку». И долго тряс мою лапу. «Для этого только и зашел». И тут же скрылся. Это черта характера.
И так же запросто встретил меня там, на границе с Канадой. Я приехал к нему, потому что тогда был свободным гражданином, так — бродягой, и, разумеется, заехал к нему в Вермонт. Его теща привезла меня. Молодец! У нас же была легенда, будто там, в Вермонте, его охраняли казаки с шашками. Да ничего подобного! Крыло двери, где въезд машины, болталось. Всё полуоткрыто. И никаких казаков!
А когда мы встретились, он держал в руках часы и сказал: «Вот ровно столько-то лет назад, в этот же час, вы явились ко мне здесь. Видите, что случается на свете».
И в этой подробности — его характер. Вроде бы надо гостя провести в дом, а он поволок меня в свой уголок, где работал. Стол огромный, чтоб не наврать, отсюда до стены. И с двух сторон разложены материалы. Множество. Удивляюсь: «И вы так и бегаете вокруг?» — «Пока бегаю. Я никогда не имел такой возможности столь интенсивно работать! Разложишь материалы — и сразу можно приступать».
Спросил я тогда Наташу: «Обедать-то он приходит?» — «Нет! Надо записочку под дверь, что обед готов. Иди, если хочешь». Часто не ходил. Работа захлестывала, обедом он пренебрегал.
В повседневной жизни Александр Исаевич был проще и доступней, чем при разговоре с аудиторией. И это мне очень нравилось. Поставил я его «Шарашку». Мне хотелось напомнить забывчивым, что среди нас живет такой человек необыкновенный. Прежде всего биографией своей. Офицер. Воевал. Сидел. Был в ссылке. Потом учительствовал. Особый склад характера и решительная откровенность ощущается и в его сочинениях.
Захотелось спросить у Любимова, вмешивался ли Солженицын в режиссерскую трактовку своей «Шарашки»?
— Мне были бы интересны его замечания. Но он отказался: «Нет, нет! Я приду прямо на премьеру». Я обрадовался — хорошо! И он пришел на премьеру, но я не увидел его и спросил Можаева: «А где Александр Исаевич? Он хотел прийти…» — «Да он забрался на балкон!» Зову его — он откликается. Сейчас смешно, но тогда к нам ходили «топтуны». Кричу ему: «Идите сюда. Тут нет никакой конспирации. ТАМ уже всё доложено — где мы, что делаем… Спускайтесь сюда. Посмотрим вместе».
А потом было несколько его «почему». Я всё объяснил. Он одобрил. И народ ходил ко мне на «Шарашку». А на «Сталеваров» в другом театре не ходил. Что же делать? Всё бывает. А к нам невозможно было достать билетов.
И однажды госпожа Фурцева привела целый корпус иностранцев — послов, представителей разных. Убеждала — мол, смотрите, какая у нас теперь свобода. А если ей возражали, она улыбалась: «Я тут не причем». И была довольна, что гости ее поздравляют. Она — особая дама! Да вы это и без меня знаете.
— Вы переписывались с Солженицыным?
— Однажды Александр Исаевич прислал мне очень трогательное письмо. Главная мысль — «как Бог Вас надоумил поселиться в Иерусалиме?» Я позвонил Наташе: «Это вы заставили Александра Исаевича написать мне?» — «Нет, — сказала она. — Я даже не знала об этом письме». Я ему ответил в том же духе: «Вы тоже можете здесь поселиться». Мне Наташа еще раньше сказала: «Он за вами следит…» Я пошутил: «Неужели и он следит?» — «Не в том смысле, — улыбнулась Наташа. — Хочет знать, что вы делаете, что пишут о вас. И всё, что заметит в печати о вас, забирает». Интересовался, как я себя проявляю вдали от России.
В гости к Капице
Гости поглощенно слушали, и Ю.П. решил нас расшевелить:
— Какие вы тихие. В чем дело? То ли после митинга? И слышит чей-то голос:
— Юрий Петрович, вы легенда, наша легенда…
— Я еще живой, — смеется Любимов.
— Расскажите о вашем друге Капице.
Юрий Петрович рассказывает о своих поездках на дачу к нему. Гостя встречала и привечала Анна Алексеевна Крылова, замечательная жена Петра Леонидовича. Потом они гуляли вместе по аллеям. Капица обычно шел быстро и всегда впереди — устремлялся, почти не глядя, и мог уйти далеко. Ю.П. смотрел на часы, чтобы привести Петра Леонидовича вовремя к обеду — заставлял менять направление и возвращаться к дому.
— Он очень гордился собственным колодцем — сам выкопал! Воду доставал, накручивая валик, хотя мотор имелся. У него была идеальная вода. Он сам ее пил прямо из-под крана. Как-то принес запаянную канистру: «Вот скоро это будет великий дефицит. Вода! Люди как жили, так и живут, не понимая этого».
Юрий Петрович восхищался, какой это был естественный и открытый человек.
— Он не подписал никаких писем. Предпочитал одиночество. Однажды ему позвонил Маленков: «Иосиф Виссарионов волнуется — от вас нет писем». А Капица ему спокойно отвечает: «А разве Иосиф Виссарионович не знает, что я арестован?» — «Вы знаете, наверно, нет», — смутился Маленков.
Юрий Петрович смеется вместе с залом.
— Сказки венского леса! Маленков уговаривает: «Напишите ему, успокойте, что вы живой и так далее. Ну что, вам трудно?»
А еще Петр Леонидович очень гордился своим столом на террасе. Он его сделал сам и говорил: «Я так подрезал ему ножки, что он стоит крепко в любом месте». Не знаю, что уж он там изобрел, но стол стоял как врытый. О чем мы чаще говорили с ним? О будущем, конечно.
Анна Алексеевна строго следила, чтобы Петр Леонидович не позволял себе выпить, и однажды что-то случилось. Не помню что. Я приехал, и он принес коньяк, и Анна Алексеевна по этому случаю разрешила нам по рюмочке и себе налила.
«Вы чей хлеб едите?»
— В Италии театр подписал контракт со мной, а не с Министерством культуры СССР. Я был доволен. Потому что раньше, когда меня обвиняли во всех грехах, высокие господа обычно кричали: «Вы чей хлеб едите?» Я отвечал: «Не ваш. Я вам давал валюту. А что вы мне даете — это мой хлеб».
Вы должны знать: меня обнимал сам Андропов! И обучал режиссерскому искусству. Расскажу, если вам интересно.
— Еще как интересно!
— Вдруг мне был звонок от «зелёненьких»: «Вас хочет принять Юрий Владимирович». Конечно, я быстро собрался и поехал. Меня поразило: в его отделе довольно толковые люди сидели. Когда я к нему вошел, он встал мне навстречу — крупный, крепкий — и обнял меня, прижал к себе. Вы понимаете деликатность моего положения! Но я не растерялся, спросил: «За что?» Он улыбнулся, видно, понял как-то мою хохму и сказал: «Как же, дорогой мой! Вы не приняли моих детей в ваш театр! Вы не представляете, какой бы это был позор».
И со всей отеческой чистосердечностью, открыто Андропов сказал: «Ни я не мог их убедить, ни жена. А они пришли от вас в слезах и говорят: «Не принял он». Вы знали, конечно, что это мои дети?» — «Нет, — говорю, — не знал». — «А зачем вы на них целый час затратили?» — «Да жалко было их. Я сказал им, что надо получить высшее образование». — «А мы слышали, что вы берете даже с улицы, если талант. Значит, мои просто бездарные?» — «Нет, я просто пожалел их. Пришли симпатичные дети. Ваша дочь даже немного музицировала. И довольно прилично. Но детям всегда кажется, что театр — это легкая карьера. Сцена, цветы, крики «браво!».
Да я и сам был таким в детстве. Вставал перед большим зеркалом, надевал шляпу папы наоборот, накидывал его сюртук, а то и пальто, читал стихи: «А Францию — только себе!» — и плакал. И видел себя великим артистом, у меня было столько светлых чувств. И думал — конечно, я буду потрясать зрителей. Мне было семь, а они пришли после одиннадцати. И поэтому я им сказал — не надо им этому ремеслу учиться».
И Андропов мне прочел лекцию небольшую и начал спрашивать: «А вы хотите быть режиссером?» — «Да я уже и так режиссер». — «Нет, продолжать эту деятельность?» — «Но я вроде продолжаю…» — «Нет, чтобы благополучно». — «Благополучно — в каком смысле?» — «Ну почему бы вам не обратиться к Горькому — поставить «Мать»?» Я помнил всякие анекдоты по этому поводу. И ответил туманно: «Пока я это не обдумываю». — «Пора бы и обдумать. А вот в Индонезии что случилось! Коммунистов перевешали на столбах. А вы хотите, чтобы мы болтались на столбах?» Так и сказал.
И я поставил «Мать». Но и ее закрывали. Сперва им почему-то что-то не понравилось. Видно, их куплеты испугали: «И забыли о тех, кто сидит в кандалах всё за ту же родную дубину». Актеры это мощно пели. Но верхи потребовали снять эту песню. Там хорошо играла Славина, сильно очень.
Там и в родных пенатах
Юрий Петрович вспомнил о первой встрече со своими актерами после возвращения в Россию. Внимательный взгляд режиссера видел, как иные прятали глаза — значит, «шкодили».
— Еще там, вдалеке, я знал: мне предстоит всё начинать сначала. Но в моем окончательном возвращении наше Политбюро мне отказывало. Правда, Горбачев и Яковлев были «за». И еще кто-то третий. И я вернулся на десять дней. Но меня брало сомнение: как они отнесутся ко мне? Может, какой-то процесс решат сделать? Враг приехал — мы его будем судить. Меня ведь там, за границей, охраняли. И в Лондоне, и в Милане. Я репетирую — и выходят четыре типа с автоматами. Сумасшедший дом какой-то. В гостиницу ко мне не пускали. Если на этаже были русские, их отселяли. Это же дорого правительству — содержать охрану.
— А в СССР вас цензура охраняла от вашей беды. Вы хотя бы одного цензора в лицо увидели?
— Однажды я до цензора добрался. Он сидел за решеткой под замком. Точно говорю. Ничего не преувеличиваю. Я добился, что меня допустили с ним поговорить. Почему вымарывают? Только с перепугу эти строчки можно вычеркнуть. Меня привели к очень приятному господину с растительностью на лице, как у чеховских персонажей. Довольно скромный. Спросил я его, почему он вымарал отдельные фразы: «Наверное, у вас были неприятности по поводу вот этих вещей?» Он как-то застеснялся и сказал: «Я немножко вырезал для нашей с вами общей пользы. Чтобы и мне было спокойно, и вам». — «Но там же безобидно», — заметил я. — «Это вам кажется. А им кажется обидно». Так и остался он сидеть под замком.
Эрдман и Вольпин
Юрий Петрович с увлечением вспомнил друзей своей молодости. И, конечно, прежде всего Николая Робертовича Эрдмана.
— Сатирик, драматург, человек гротескный, он и в кино делал прекрасные вещи, например, «Смелые люди» вместе с Михаилом Давыдовичем Вольпиным. Худсовет, принимавший картину, возглавлял Ильичев. Он сказал Эрдману, что вестерны не нужны советским людям: «Вы, Николай Робертович, были в далеких местах. Опять хотите туда поехать?» Эти чиновники долго измывались над Эрдманом и Вольпиным. И Эрдман сказал Вольпину: «Михаил Давыдович, будьте добры послать их на х..». Можете представить, что было с худсоветом! Эрдман ушел. А Вольпин остался. Они уставились на него, ждали ответа и понукали: «Ну? Ну?..» Вольпин встал и сказал: «Извините, я могу только повторить то слово, которое он сказал».
Эрдмана и Вольпина спасло вмешательство Сталина. Он посмотрел их фильм и сказал: «Нам нужны смелые люди».
Вольпину дали премию, и он смог покинуть свои 170-ые километры и приехать в Москву. Признаюсь, Николай Робертович приучил меня к бумаге. Когда я выпускал фейерверк моих мыслей, он спокойно замечал: «Нет, Юра, на бумаге мне это изложите. Фонтанировать все умеют. Вы напишите, я прочту и тогда вам отвечу, буду ли я с вами работать или не буду». За это я ему очень благодарен. Он действительно мой близкий друг. Об этом он сказал Михаилу Вольпину: «В мои последние годы Юра помогал мне жить».
Еще один мой друг Юра Елагин, скрипач, элегантный, прекрасно одетый, подтянутый, у всех вызывал восхищение. Когда я приехал в Америку, то в группе встречающих увидел человека настороженного, взволнованного и угадал, что это был он. А когда мы обнялись, он настойчиво звал: «Ко мне, ко мне». Поехали к нему обедать. Он играл в оркестра Кусевицкого. Но когда руки ослабели, работал чиновником. Даже американский орден получил. Нам с ним было хорошо. Юра приходил ко мне на репетиции. Очень помогал своими разговорами.
Опасно комиссарить!
Товарищ Сталин чаще бывал злопамятен. Юрий Петрович рассказал, что Мейерхольд на репетиции «Мандата» Эрдмана говорил актеру Эрасту Гарину, чтобы он в своей роли вообразил себя каким-то важным секретарем, «главным» секретарем: «Ну как вот этот», — намекая на Сталина.
— Кто-то донес, и когда Мейерхольд ставил «Самоубийцу», комиссия во главе с Кагановичем принимала спектакль. И еще не закончился первый акт, а они встали и вышли. И Мейерхольд за ними побежал и кричал: «Посмотрите до конца, товарищи дорогие». Он же комиссарил с ними, носил фуражку со звездой, маузер. Кто с ними связывался, тот погибал. Вспомните Бабеля. Маяковского — и контрольный второй выстрел в него. Да и Есенин, как говорят, был повешен. Разборка у них была.
Катя, жена Юрия Петровича, прервала опасную тему: «Это все знают». Но Ю.П. в ответ: «Молодежь ничего не знает».
На Таганке он ставил прозу замечательных авторов. Они даже при жесткой цензуре смогли так много сказать о жизни и страданиях народа.
— Основа произведения должна быть крепкой. Я общался с прозаиками прекрасными — с Трифоновым, с Можаевым… А каким самобытным, интересным человеком был Абрамов! Он мне как-то сказал: «Хочу об ученых написать. Отвези меня к Капице».
Едем мы. Я за рулем сижу. Шоссе правительственное, какая-то развилка. И Абрамов мне говорит: «А ты можешь к Микояну заехать?» Тогда Микоян уже был сам по себе, в другом доме жил. На повороте стоял милиционер, я обратился: «Разрешите, я к Микояну поеду». — «Надо позвонить ему. Если разрешит…» Позвонил. «Можете. Сказал, что примет». И мы поехали к Микояну: очень хотелось Абрамову новых впечатлений. Увидел я Микояна в отставке.
Он ходил по аллее своего сада с приёмничком на груди — слушал вражьи голоса. Пригласил в дом чаю выпить. И тут принесли ему большую коробку, видимо, из Елисейского магазина, ну из того, где был расстрелян директор. Микоян извинился, вынул содержимое из хорошо упакованной коробки, проверил со списком внимательно. И сёмга, и икра — черная и красная… Абрамов уставился на портрет Ворошилова с подписью «Анастасу…» Абрамов не сдержался и обратился к Микояну: «О чем вы могли говорить с этим долдоном?» Представляете реакцию Микояна? Он вскинул на меня глаза, дескать, кого я привел? Я его тихо утешил: «Это писатель». И заторопил писателя: «Федор, давай поедем дальше». И мы уехали.
— Икрой вас не угостили?
— Нет. А это у меня было и с министром культуры Дёмичевым. Он вызывает срочно. Я тогда на свою голову надевал шапочку сына маленького Пети. Над козырьком какой-то зверь был нарисован. Вхожу к министру, он увидел меня, и брови жестко полезли вверх: в каком задрипанном виде припёрся режиссер. «Что у вас на голове?» — спросил министр. — «На голове? Зайчик». — «Это не зайчик!!!» — «Извините, это кенгуру». Но уже гнев его пропал.
Дёмичев всё время пил чай с клубникой. И мне никогда не предлагал, хотя всегда вызывали срочно. И я на всякий случай положил бутерброд в карман перед приходом к министру. Он пьет с клубникой. Говорю ему: «Я тоже проголодался». Достал свой бутерброд и стал жевать. Он обдал меня зловещим взглядом. А я придумал вот что. Как раз сняли Подгорного, а Брежнев стал всем. Министр что-то тихо и неразборчиво мне говорил и записывал.
А я осматривал его кабинет, портреты вождей всюду. А Брежнева нет! Всё еще висит Подгорный. Оторвал министр от бумаг глаза и увидел мой нахмуренный вопрошающий взгляд. «Не понимаю?..» — сказал я. Смотрю, министр пятнами покрылся. «Где Леонид Ильич?» — смотрю на министра с некоторым недоумением…
Через неделю опять срочный вызов к министру. Я уже в тройке и с галстуком. Он мне: «Давайте поговорим о вашем поведении… О вашей политике репертуарной». А я вновь по портретам скольжу взглядом. Висит Брежнев! Я расцветаю и перевожу свой взгляд на министра: «Давайте говорить…» Вот так я развлекался. По-моему, это не грех. Ну что делать? Если я тогда так резвился, значит, не очень уж сжимался. В резких житейских случаях я иногда Швейка изображал. Я же бывший артист. Отбирая для театра таланты, я как-то насобачился понимать психологию человека.
Пастернак
— В молодости вы играли Ромео. Что зацепилось в вашей памяти и сейчас еще удивляет?
— В сцене фехтования кусок от моей шпаги отлетел и впился в кресло между Андреем Вознесенским и Борисом Пастернаком. Кстати, мне англичане говорили: «Хорошо вам играть Шекспира — у вас классные переводы». Ведь талантливый переводчик другой эпохи всегда осовременивает Шекспира. Я ставил «Гамлета» в переводе Пастернака. Но «Нет повести печальнее на свете» поставил в переводе Лозинского, потому что читающий народ знал наизусть все крылатые выражения из «Ромео и Джульетты».
Я дружил с Пастернаком, когда его топтали. Я, тогда актер Вахтанговского театра, приоделся и поехал к Борису Леонидовичу. Надел заграничное пальто, ботиночки на высоком каучуке, костюм хороший. Явился. Стою у калитки. И вижу, показалась нога в скороходовоской белой тапочке, такие мы обычно мазали белым зубным порошком. Вижу задрипанные брючки от пижамы. Неужели Пастернак? Выглядывает какая-то экономка и кричит: «Нету, нету его! Иностранцев он не принимает». А я — чем не иностранец: хорошо одетый, с букетом? И закричал: «Борис Леонидович! Я ваш знакомый. Не иностранец!» И тогда он вышел. Сели мы с ним на скамеечку, говорили. Он ни разу не сказал мне о своем несчастье — об отказе от Нобелевской премии, о волне оскорблений. Неучи и хамы оскорбляли поэта жуткими словами. Он ни разу об этом даже не упомянул…
Мужчина берет ребенка!
Поэт Михаил Бузник, особенно ценимый во Франции, давний друг Ю.П., когда-то, приветствуя приезд Любимова, подарил ему огромную корзину с дарами и в этот вечер спросил мэтра, помнит ли он, что было в корзине. И Ю.П., которого недоброжелатели готовы записать в старцы, молодо и весело вспоминает малейшие подробности давнего времени.
— Там была огромная дыня и безумно красивая ткань с золотыми полосами. И записка была: «Приучайтесь укачивать сына своего». Завернул я дыню в эту ткань и продемонстрировал, как я буду укачивать будущего сына.
Он обратился к жене:
— Катя, я позвонил тебе, но дозвониться не мог. Тогда я попросил Высоцкого: «Володя, не могу дозвониться, а Катерина должна рожать. Позвони на станцию, куда я не могу пробиться».
И Любимов точно повторяет интонацию Высоцкого, уговаривающего телефонистку:
— «Машенька, это я говорю. Да, я зайду. Не волнуйся. Ты вот что…» — «Да линия занята, важные люди говорят-говорят…» — «Что значит, важные, Маша? Это мой шеф. У него вот-вот должен ребенок родиться. Отсоедини этих к чёртовой матери и дай ему поговорить с роженицей». И я застал Катерину, она уже выезжала в роддом.
Эти типы не выпускали меня, чтобы я забрал жену и сына из роддома. Чем объясняли? «В этом году вы уже были. А полагается — в год один раз». Я ничего не преувеличиваю. Я звонил в эту инстанцию по телефону и очень возмущался: «У вас что — нет детей? Или вы Ирод какой-то?» Вы кто по национальности? Есть обычай русский — отец должен принять сына, взять на руки, а роженица идет рядом. Мужчина берет ребенка! Я так резко по-мужицки возмущался, что они предпочли меня выпустить.
— А нынче сколько лет сыну?
Ответила Катя:
— Петру уже 32.
— Очень время бежит… — вздохнул муж.
— Юрий Петрович, когда обрадуете нас премьерой?
— По плану вроде в конце марта, если успею. У вахтанговцев поставлю «Бесы». Музыка Стравинского и Мартынова. Это ведь Стравинский благословил Мартынова на сочинение музыки. Послушайте его «Реквием». Он нисколько не уступает великим создателям этого жанра.
Всем интересно читать книгу Юрия Любимова «Рассказы старого трепача», изданную 10 лет назад. Память уникального режиссера хранит великое множество встреч, эпизодов, столкновений. Рассказчик Юрий Петрович первоклассный. Он посвятил друзей, что уже написал сто страниц будущей книги.