«Что вы делаете, господа? Стриптиз в классических операх на сцене Большого театра и ночные развлекательные шоу на телевидении...»
Они очень давно, почти двадцать лет, не давали интервью. «Но „МК“ для нас — особенная газета, — говорит Александра Николаевна, — ведь именно на ваших страницах впервые появилось упоминание обо мне — тогда ученице музыкальной спецшколы — и была напечатана моя еще полудетская фотография». И теперь, сняв обет молчания, они говорят ярко, увлеченно, бесконечно интересно. Между тем я знаю, что в день нашей встречи до глубокой ночи они репетировали новогодний мюзикл, который по тем фрагментам, что удалось услышать, обещает быть настоящим прорывом в области детских музыкальных спектаклей, а все утро провели на похоронах своего товарища, композитора Георгия Мовсесяна.
— Аленька (так Добронравов называет супругу. — Т.Ф.) вышла к микрофону и заплакала, и Кобзон тоже плакал, — вздыхает Николай Николаевич. — Мы не были близкими друзьями, но Александра Николаевна так за Жорика Мовсесяна сражалась, когда его не хотели принимать в Союз композиторов, говорила Кабалевскому: «Будет праздник, пойдут люди по Красной площади, что они будут петь, если не „Священные слова „Москва за нами“ мы помним со времен Бородина“?» А Кабалевский Алю очень любил, но тут вскричал: «Как можно? Это союз профессиональных композиторов, да песенникам в чистом виде надо доказывать всей своей жизнью...» А Аля в ответ: «Если вся страна поет, это тоже на полу не валяется! Кто-то чемоданами пишет, а народ их знать не хочет!» Она и Шостаковичу, случалось, возражала, как-то говорит ему: «Вы так плохо к песне относитесь!» А он: «Нет, ну почему? Есть хорошие песни. Например, у Шуберта!»
Пахмутова улыбается: «Да, Шостакович был строг. Он понимал, что такое Союз композиторов, он все свои произведения коллегам показывал, новую симфонию обязательно в два рояля, в последний раз Евгений Нестеренко пел его цикл на стихи Микеланджело, Шостаковичу было интересно, что думают о его новом сочинении коллеги».
— Александра Николаевна, — мне хочется все-таки начать разговор с вопроса, который я мечтала задать моей собеседнице долгие годы, — а почему женщины не пишут музыку? В области поэзии хоть Цветаева с Ахматовой оборону держат, а вот музыкальную нишу полностью оккупировали мужчины. Неужели женщинам Богом не дано?
— Почему? Я думаю, пол — это не самое главное, в конце концов основное различие у двери женской консультации: один создает детей, другая рожает. А что касается меня, так это спасибо советской стране. Конечно, в царской России был другой идеал женщины, ее воспринимали как хозяйку очага, а потом началось: женщины тоже что-то могут! И они со страстью начали это доказывать. Нет, в консерватории много женщин, которые пишут.
— Пишут-то, может быть, и пишут, да знают только вас.
— Это благодаря тому, что я писала песни. Просто моя жизнь пришлась на очень яркое время в самой стране: выиграли войну, сказали правду о ГУЛАГе, запустили спутник... И тогда народ сказал: «Да мы все можем!» И началось: целина, Братская ГЭС... На мерзлой земле палатки, днем люди работают, ночью поют. А мы были влюблены в этих людей, писали для них. Потом космос пошел. И песня совпала с тем, что нужно государству, а значит, государственным телеканалам, радио. Сегодня я в лучшем случае преподавала бы музыку внукам Абрамовича.
— Вы считаете, что уже настолько все плохо? Кстати, Абрамовичи не предлагали?
— Ой, я вас умоляю, — отмахивается она от ироничной части вопроса и возвращается к основной. — Сегодня это уже в степени опасности: недостаточность внимания к образованию, стремление принизить человека. Сегодня принято ругать телевидение, но оно, видимо, делает то, что ему заказано. Эти телесериалы: окровавленные лица, женщин с размаху бьют по щекам и обязательно блондинки с пистолетами...
— Мы выписываем «Литературную газету», — задумчиво вступает в разговор Добронравов, — и вот там как-то видим, через всю страницу написано: «Порабощенному народу надо давать только развлекательное искусство. Йозеф Геббельс». Хочется верить, что к нам это не относится, но нет сил не спросить: «Что же вы делаете, господа?» Стриптиз в классических операх на сцене Большого театра и ночные развлекательные шоу на телевидении...
Но, к счастью, и сегодня живо в России серьезное и честное искусство. На меня, знаете, произвело огромное впечатление произведение Родиона Щедрина «Боярыня Морозова» — это опера для солистов, хора и четырех инструментов. («Да, всего четыре инструмента, это потрясающе, — замечает Пахмутова, — я бы так инструментировать испугалась...») Щедрин — очень умный и талантливый человек, и то, что в эти годы вышло сочинение о Смутном времени, я думаю, случилась какая-то перекличка времен в его сознании. Там главная мысль — фраза протопопа Аввакума «выпросил у Господа светлую Россию сатана». Если это и не эпиграф, то уж точно основная идея произведения. Эту оперу сейчас играют во всем мире, и в России пару раз исполняли.
— Быть может, для массового зрителя, для молодежи, не имеющей специального музыкального образования, все это слишком сложно, а посему просто неинтересно. А теле- и радиоканалы ведь нуждаются в высоких рейтингах, чтобы выживать...
— Я Чайковского не помню, когда по радио слышала, — размышляет Пахмутова. — Да, музыка живет в концертных залах, но это другое. Кстати, не надо думать, что молодежи там нет, что она выбирает пепси. Молодежь тоже оклеветали, она всегда была думающая, а недумающая — это несчастная молодежь.
— К сожалению, нынешнее отношение к культуре вообще и к искусству в частности, мягко говоря, неоднозначное, — продолжает тему Добронравов. — Более того, именно в наше время она несет материальные потери. Не только потому, что бюджет культуры строится по остаточному принципу, но и потому, что в городе был совершен поистине акт вандализма — сровняли с землей лучший концертный зал Москвы — ГКЗ «Россия». Он находился в идеальном состоянии после капитального ремонта, там был потрясающий звук, великолепный свет, как нигде удобство закулисных помещений. Там проводились не только лучшие эстрадные концерты, но и отмечались великие юбилеи нашей страны, там очень любили выступать зарубежные исполнители. Как можно было оставить Москву без такого зала — до сих пор непонятно.
— Ваше время было другим, потому что так было задано сверху?
— Когда мы росли, была крупная государственная программа, которая определяла, какую вообще давать духовную пищу народу. По радио обязательно передавали отрывки из опер, транслировалось исполнение гениальной популярной музыки: мелодии Глюка, «Куда, куда вы удалились?», «Уж полночь близится, а Германа все нет», были популярными ария Мельника из «Русалки», песенка Герцога, «Шотландская застольная» Бетховена и многое другое...
И так же оставалось во время войны. Мальчишки в войну бегали и свистели фрагменты из Первой части 7-й симфонии Шостаковича! Театры, концертные залы были всегда заполнены, с фронта писали письма: передайте песни в исполнении Обуховой, Козловского, Лемешева. Были патефоны, пластинки. И «Чубчик кучерявый» Лещенко, и «Бублики» звучали, но это на пластинках, по радио такого не передавали.
— Сегодня музыка больше воспринимается как фон, или ее используют, чтобы, как говорит молодежь, «поколбаситься». Тогда было по-другому?
— Конечно, тогда к этому было другое отношение, государственное. Скажем, когда я уже занималась в специальной музыкальной школе для одаренных детей в Москве, а ведь еще шла война, мы, дети, получали рабочую продуктовую карточку высшей категории. То есть как рабочие оборонного завода. Значит, правительство было уверено, что мы выиграем войну, и эти дети, то есть мы, должны будут повести вперед нашу культуру. И у моих однокашников были для занятий скрипки из государственных коллекций, они не имели цены. У Эдуарда Грача, сегодня он профессор, руководитель симфонического оркестра «Московия», была скрипка Амати, у Игоря Безродного была скрипка Страдивари, у Рафаила Соболевского — Гварнери. И кто-то из них ездил на электричке в Подмосковье, вагон переполнен, и вот он, мальчишка, висел на поручнях, под мышкой бесценная скрипка. Они же обычные парни были, шпана, в футбол играли. Потрясающе! И, надо сказать, карточки давали недаром, все выучились, заняли ведущие позиции в музыке, добились международного признания, стали лауреатами различных конкурсов, почти никто не эмигрировал. Я когда приехала, нашу школу заканчивали Коган и Ростропович.
— То есть Ростропович вас еще за косички дергал?
— И за косички дергал, и все такое. Он по жизни был свободный человек, не зацикленный на себе. Когда встречались в последний раз, он мне в разговоре: «Старая дура!» Я ему: «Насчет „дуры“ я с тобой согласна, а насчет „старой“ — сейчас как врежу, будешь знать!» Он такой был, не нес себя как драгоценную вазу! Он мог сказать «старая дура» английской королеве, если бы ему вздумалось. И та была бы рада! Вот он оканчивал школу в то время.
Мы, уже ученики этой спецшколы, дневали и ночевали в Большом зале консерватории, бегали на репетиции, такое счастье! Были живы такие музыканты, как Гедике, Глиэр, Игумнов, а Гольденвейзер рассказывал о своих встречах с Толстым. Я уже знала, что пойду в консерваторию и буду поступать на композиторское. Как пианистка я бы не состоялась, маленькие руки, был бы ограниченный репертуар.
А в консерватории я была на курсе у Шебалина, это выдающийся композитор, им создана одна из немногих репертуарных опер — «Укрощение строптивой». А что такое учить на композитора? Вот он это знал.
— А разве можно вообще выучить на композитора? Лукавите, Александра Николаевна!
— Научить нельзя тому, что дается природой, богом. Мои родители боялись, что я повторю судьбу отца (у мамы был второй брак, я последний, поздний ребенок), ведь у меня просто капелька от того, что было дано ему. Он играл на всех инструментах, самоучкой, озвучивал немые фильмы, играл как тапер, и люди ходили его слушать. Кстати, Шостакович тоже вначале зарабатывал деньги таперской работой, такое было время. Но если есть талант, то мастерству надо учить, Шебалин был бескомпромиссен, требовал, чтобы было правильное голосоведение, чтобы в звучании не было грязи, чтобы ни один инструмент не мешал другому. Чтобы все было выписано настолько точно, что если вдруг листочек партитуры попадет в какое-нибудь племя мумба-юмба, а там все штрихи прописаны — взяли и сыграли. А потом начинается крупная форма, кто знает, что это такое. Вот у Бетховена в увертюре «Леонора» доминантсептаккорд звучит целых 53 такта. Почему? А кто его знает, почему. Были занятия, мы играли в четыре руки симфонию Бетховена. Казалось бы, зачем? Рядом — Большой зал консерватории, пошел и послушал, но Шебалин воспитывал композиторов, и хотя дистанция от нас до Бетховена как до звезды, но ремесло-то одно!
— Но время вашей юности, согласитесь, было не только располагающее к творчеству, но и его преследующее. Достаточно вспомнить печально знаменитое постановление об опере Мурадели «Великая дружба»...
— Конечно! Это был 48-й год, и было подряд два постановления. Сперва против Ахматовой и Зощенко «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое буквально раздавило Анну Андреевну, а потом появилось об опере Мурадели «Великая дружба». По идее, это было постановление против формализма в музыке, и формалистами были названы самые великие композиторы: Шостакович, Мясковский, Прокофьев, Хачатурян и мой учитель Шебалин. Но назвали это постановление «об опере Мурадели в Большом театре», не называть же «против Шостаковича». Так из обыкновенного, среднего композитора, у которого было несколько удачных песен, сделали знаменитого не только на всю страну, но и на весь мир человека. Он потом так и говорил везде: «Историческое постановление ЦК партии о моей опере...»
— Ничего себе пиар! Повезло...
— Да уж... А у Шебалина отняли два года, ему запретили преподавать, у него случился инсульт правой стороны, и «Укрощение строптивой» он писал левой рукой. Представляете, написать оперную партитуру левой рукой? По сравнению с ним мы все невежды и лентяи. Меня приглашал на свой курс Шапорин, но я осталась верна Шебалину.
«Формат — понятие иезуитское. Сейчас музыкальным форматом стало обслуживание народа, а не служение ему»
— Александра Николаевна, а что такое цензура в музыке? Ведь это не слово, звук не может нести уничижительного смысла.
— Эта была музыка, которую они не понимали. А они считали, что они и народ — это единое целое, раз им непонятно, народу тоже непонятно.
— А вы с Николаем Николаевичем попадали под цензуру?
— Еще как! У нас даже была мысль сделать концерт из песен, которые запрещали при советской власти. Там оказалась и песня про Ленина. Она называлась «Ильич прощается с Москвой», — рассказывает уже Николай Николаевич. — Это песня о его последнем приезде в Москву, когда Ленин был совершенно больной, приехал на сельскохозяйственную выставку, он практически уже не разговаривал. В песне были вполне приличные строчки: «А перед ним идут с войны солдаты, они идут в далеком сорок пятом, он машет им слабеющей рукой, Ильич прощается с Москвой». Но нам сказали: «Ильич никогда не прощался с Москвой, он всегда с нами, тут памятники стоят...» И хотя песню спела Зыкина, в эфире она не была никогда.
— Сегодня цензуры нет, но ситуация с эстрадной песней стала не лучше, а куда хуже. Чем это объясняется?
— Как нет? Сейчас цензура еще хуже — сейчас цензура денег.
А чем объясняется... Вот Микаэл Таривердиев еще больше десяти лет назад предсказал, что песня в будущем разделится на две неравные части: меньшая и лучшая уйдет в Большой зал консерватории, а большая и худшая — в кабак.
У нас было несколько популярных песен с Микаэлом, и я ему говорил: «Давай отнесем на «Доброе утро». Он говорил: «Коля, понимаешь, в чем дело, можно, конечно, отнести, но ты там можешь очутиться в такой дурной компании...» Шла развлекаловка, мог быть в программе абсолютно легкий жанр, на грани халтуры, а он всегда говорил: «Надо своим искусством служить народу. Служить! Но не обслуживать». Сейчас музыкальным форматом стало обслуживание, а не служение.
— С музыкальным форматом понятно. Александра Николаевна, вот вы легендарный советский композитор, автор хитов, которые уже стали историей, их пели, перепевают сегодня и будут делать это еще долгие годы. Скажите, что такое неформат?
— Это вежливая и краткая форма отказа. Но в действительности это иезуитское понятие. Вам ничего не объясняют: там, скажем, у исполнителя плохой голос или где-то ошибка в мелодии, а просто говорят «неформат!», и все, дальше это не обсуждается. В итоге есть десять исполнителей, которые кочуют по центральным каналам, везде одни и те же.
— Музыка у тех звезд, кто удержался в эфире, плохая?
— Зачастую равнодушная. Музыка — это ведь сразу: а какая за ней великая цель? А какая сегодня может быть цель?
— Хит можно просчитать?
— Хит можно смоделировать, продюсеры этим, бывает, и занимаются.
— Раймонд Паулс в одном из интервью заметил, что, дескать, ничего не понимает в сегодняшней музыке и просто не может такое писать.
— Паулс чудный! — улыбается Пахмутова. — Он как раз все может, не хочет просто. Сегодня такой шоу-бизнес, что лучше, как говорится, «от тех подальше, к тем поближе». И я стремлюсь сегодня больше работать в жанре инструментальной музыки.
— Александра Николаевна, а можно написать такую музыку, чтобы спеть на нее телефонную книгу?
— Можно. Спеть можно все. Но не нужно. В хорошей песне должен быть хороший текст.
— Хороший текст песни — это уже вопрос к поэту. Николай Николаевич, Пушкин в свое время завидовал Грибоедову, потому что «Горе от ума» растащили на цитаты, а он считал это наивысшим признанием таланта. Тексты ваших песен тоже цитатные: «нам не жить друг без друга», «опустела без тебя земля», «первый тайм мы уже отыграли», «птица счастья завтрашнего дня», «самое главное — сказку не спугнуть», «знаете, каким он парнем был?» и так далее. То есть, апеллируя к Пушкину, вы ничем не хуже Грибоедова. У вас тексты рождались сразу или в мучениях? И что пишется раньше: текст или музыка?
— Быть может, мои тексты такие цитатные как раз по той причине, что я и сам без ума от Грибоедова. Когда мне было девять лет, бабушка даже водила меня к Кащенко, в клинику, потому что тогда я выучил наизусть все «Горе от ума» целиком, я его до сих пор помню от слова до слова. Конечно, это хорошо, когда в момент создания песни рождается фраза, которая потом становится крылатой, но найти такую нелегко. Скажем, мы задумали с Алей написать песню про Гагарина. Сидели думали: а вот каким он был? Что про него люди знают? И вдруг сама собой легла фраза: «Знаете, каким он парнем был?» По-разному случается рождение песни: иногда первой появляется мелодия, иногда текст; бывает, стихи сразу ложатся, а иногда и нет. Скажем, текст к песне «Мелодия» я писал год, успел бы за это время выпустить три поэтических сборника.
— А когда кто-то из вас работает с другим автором, ревности не возникает?
— Никогда. Наоборот, скажем, я показал Але стихи Юлии Друниной «Ты рядом, и все прекрасно». А однажды в журнале «Юность» было напечатано несколько стихотворений Риммы Казаковой, и одно называлось «Песня», его как-то все увидели, а другое — «Ненаглядный мой» — нет. И я сказал Але: «Смотри, из этого могла бы получиться замечательная песня». Она прочитала и тут же написала на него музыку.
«Обидно не за себя — за героев наших песен. Мы лично знали Гагарина, вместе отдыхали... И вдруг мы читаем, что его не было, что никто не летал в космос».
— Вы пишете новую песню уже под конкретного исполнителя?
— Да, но иногда исполнитель появляется спонтанно. Скажем, мы очень любили Юру Гуляева, лучше его никто не спел цикл песен о Гагарине, и он же первый спел «Горячий снег», а уже после него ее спел Кобзон. Так Кобзон Юру перепел. Там длинный проигрыш, так вот за этот проигрыш Кобзон стареет на 20 лет. Бывает и наоборот. Например, одна наша встреча с Муслимом Магомаевым. Мы были хорошо знакомы, дружили, ни одной нашей песни он не пел. И была Олимпиада в Мюнхене, и мы написали песню «Герои спорта», пришли, и Аля говорит: «Муслим, я тебя очень прошу, запиши!» Он: «Аленька! Ну понимаешь, ну не мое это дело, ну я тебя очень люблю, ну пусть Хиль споет!» Я ему: «Лето! Нет никого! Хиль где-то за рубежом. Запиши! За это тебе будет песня о любви с шестью бемолями». Он записал, но в два раза быстрее.
— А песня с шестью бемолями?
(Александра Николаевна смеется.)
— Она оказалась в ре-миноре, пришлось взять на полтона ниже, и остался один бемоль. Это и была «Мелодия». Когда я ее ему показала, ему так понравилось, что он не стал ждать партитуру. Вообще-то я никогда не отдаю песню без партитуры, но тут он выпросил клавир. У него через три дня был концерт, и он за это время уже успел заказать аранжировку и спел ее с большим успехом. Потом я уже сделала свою аранжировку. Муслим записал «Мелодию» по моей партитуре.
Кстати, сам Магомаев считал, что после него лучше всего ее поет Заур Тутов, человек, который не имел с этой песней экрана телевидения ни разу, — вступает в разговор Николай Николаевич. — А совсем недавно на «Достоянии Республики» с песней «Мелодия» первое место получил Николай Носков, потому что спел ее совсем по-новому, не копируя манеру Магомаева, как это делают большинство исполнителей..
— Муслим был сложным человеком?
— Очень ранимым, сомневающимся, переживающим...Однажды у нас был такой случай, в перестроечные времена. Он еще гастролировал. А тогда, конечно, уже началось гонение на наши песни. И вдруг он нам звонит...Он звонил два раза, два раза рассказывал нам одно и то же, так переживал. Говорил: "Я приехал в Новороссийск, и меня встретило все руководство города. И вдруг они спрашивают: «А вы споете песню «Малая земля»? Я так растерялся и говорю: «Я не помню слов, у меня плохо с текстами. Если вспомню — спою». А это — чистая правда, Магомаев очень плохо запоминал текст. Это Кобзон все запоминает мгновенно и никогда не забывает, а Магомаев клал себе под рампу листок со словами, потому что забывал их. Но вот он их не вспомнил и не спел. И он сказал нам: «Когда я уезжал, хотя я спел очень много песен о войне, меня не пришел проводить ни один человек. Они решили, что я испугался... Решили, что я — трус». И он так переживал из-за этого, потому что Муслим не был трусом.
— Вас сильно травили в перестройку?
— Сильно, — говорит Александра Николаевна. — Но нам было обидно даже не за себя, а за героев своих песен. Когда западная пресса перепечатывала публикации из наших же СМИ, как будто не было никакого полета Гагарина... Мы знали его лично, вместе отдыхали, когда оставались без свидетелей, были с ним на «ты», звали по имени (в присутствии посторонних мы, конечно, называли его Юрий Алексеевич и обращались к нему на «вы»), он нас познакомил с Королевым... И вдруг мы читаем, что его не было, что никто не летал в космос. Да когда нас пригласили на то же радио, еще были живы Блантер, Соловьев-Седой, Новиков, Флярковский, и по секрету сказали: «Этой весной предполагается запуск человека в космос, вы подумайте, может, вы что-то напишите...» Да мы чуть под машину, когда вышли, не попали!
Это были такие люди — герои наших песен, — они работали просто за зарплату, сегодня же это — пенсионеры на уходе из жизни. А у них тогда было какое-то совершенно аристократическое пренебрежение к денежной жадности. Ну подумаешь, надо поработать! Всегда с гитарами, полуголодные, но если придешь — тебя угостят. И притом делается большое дело, до сегодняшнего дня та ГЭС, на которой мы были, обогревает пол-Сибири. И вот этих людей превратили в ничто.
И когда нам пишут в письмах: «Дорогие наши, спасибо за стихи и музыку к ним, спасибо, что остались с обманутым народом, вы — наше национальное достояние! Берегите себя и пишите, народ ждет вашей правды!» Это написала женщина из Курска, это ведь счастье. Значит, и наши сегодняшние песни доходят до народа.
— Судя по письму, автор знает вашу песню «Остаюсь с обманутым народом». Очень сильная вещь, я помню оттуда строчки: «Не зови в дорогу, не зови, верой мы сильны, а не исходом, не моли о счастье и любви, остаюсь с обманутым народом». Значит, она тронула людей, раз стала известна, несмотря на то, что ее нет в эфире!
— И нам пишут иммигранты, как им горько оттого, что их дети больше не приедут в Россию, а внуки уже и по-русски говорить не будут. Значит, песня эта звучит не только в России, но и по всему миру. Недаром ее пели и Гурченко, и Кобзон, и Зыкина, и Юлиан.
У нас есть еще одна песня, похожая по смыслу. Она называется: «Мать и сын», ее пели Зыкина и Юлиан, там есть такой призыв «не молись чужим богам». И на одном концерте после ее исполнения вышел на сцену патриарх, еще Алексий Второй, и сказал: «Как только что было сказано с этой сцены: только истинной верой все мы спасемся, не молитесь чужим богам», — а он был строг на комплименты. Но после Зыкиной песню «Мать и сын» очень трудно спеть, она была великая певица. Сейчас ее поет Кубанский хор. Значит, то, что мы сегодня делаем, все-таки востребовано. И люди это находят для себя где-то в Интернете. Потому что в эфире этого действительно нет.
— Вам часто, как это ни парадоксально, ставят в вину, что вы — известные советские композитор и поэт. То есть вас как-то априори обвиняют в принадлежности к партийной советской элите. Но насколько я знаю, вы же даже не были членами партии!
— И это притом, — пожимает плечами Николай Николаевич, — что у отца Александры Николаевны был партийный билет с одним из первых номеров.
— Он мне сказал: «Не надо! Это уже другая партия...»
— Не давили на вас? Ведь просто не верится: чтобы вы, Александра Николаевна, — секретарь правления Союза композиторов СССР, и вы, Николай Николаевич, — лауреат Государственной премии СССР, могли сопротивляться партийной системе.
— Квартиру долго не давали. Мы жили в коммуналке, в комнате. Но я не хотела связывать себя, — рассказывает Александра Николаевна. — Приехал бы ко мне высокопоставленный член партии, провел профилактическую беседу, сел в «Волгу» и уехал. А я что? Потом всю жизнь на них работай? Я ни о чем не жалею. Сложилась бы жизнь совсем по-другому — и многих песен вы бы уже не услышали.
— Несмотря на то что отечественный шоу-бизнес сегодня мало чем отличается от западного, вы очень востребованные авторы. Совсем недавно, например, был творческий вечер Александры Николаевны, в котором приняли участие многие нынешние звезды.
— Да, были почти все. Билан с Кобзоном так замечательно спели «Песню о тревожной молодости»! Дима, кстати, потом плакал, тональность для него оказалась низкой, и в итоге его первый голос прозвучал менее ярко, чем голос Кобзона. В этом же концерте Дима Билан замечательно, очень проникновенно спел нашу песню «Мне с детства снилась высота».
Но сейчас мы больше работаем именно с оперными голосами. Правда, их очень быстро приглашают работать за рубеж, а там сразу у артиста появляется продюсер, заключается контракт, определяющий, где и как он может выступать. Поэтому, скажем, Дмитрий Корчак, который пел многие наши песни, в том числе и «Девочку-грезу», для исполнения которой требуется именно его голос — а Дима на сегодняшний день один из лучших теноров мира, — не всегда может приехать и принять участие в наших концертах.
— Но 22 января, когда будет ваш, Александра Николаевна, творческий вечер, он будет выступать?
— К сожалению, нет. Но надеюсь, что в концерте выступят молодые оперные певцы, которые пока еще не уехали — Павел Колгатин, Оксана Волкова, Сергей Радченко, Алексей Лавров, Евгений Кунгуров. Будут звучать не только песни, но и симфонические произведения. Пройдет выступление в Большом зале консерватории, в сопровождении симфонического оркестра Министерства обороны, дирижировать будет сам Валерий Халилов. Мы очень готовимся к этому событию.
— Расскажите про детский новогодний мюзикл, по тем отрывкам, которые удалось услышать, это, похоже, будет нечто феерическое: и классическое и популярное одновременно, причем точно рассчитанное на детскую аудиторию
— Для нас это особенная работа, — говорит Николай Николаевич. — Когда я только закончил Школу-студию при МХАТе, то работал актером в Театре юного зрителя, и там мы с моим соавтором Сергеем Гребенниковым очень много писали для детей, и в том числе сценарии новогодних елок. Ну и сегодня, когда мы писали с Александрой Николаевной новогодний мюзикл, у меня было такое чувство, что я вернулся во времена своей молодости.
— Кабалевский говорил, что каждый художник должен раз в году написать хоть одно произведение для детей, в каком бы жанре он ни работал, — продолжает Александра Николаевна, — вот мы и написали мюзикл «Волшебный Новый год». У нас там есть все: мушкетеры, Буратино, Кот в сапогах, Красная Шапочка, Снежная Королева, феи всех четырех частей света, конечно, Дед Мороз и Снегурочка, но они — даже не основные фигуры. Жар-птицу поет меццо-сопрано. Отрицательные герои — пираты, дети сейчас их очень любят, — Джек Воробей, все это очень востребовано. Действие происходит в стане Вообразилии. По тексту там разные фрагментики сегодняшнего дня, понятия их времени — ЕГЭ и Интернет. Художник по костюмам Чапурин, кстати, делал костюмы к «Спящей красавице» в Гранд-опера в Париже, музыку записывает оркестр «Госкино», хореограф Николай Андросов. Все это можно будет увидеть с 25 декабря в концертном зале «Академический». Очень получился современный, но в то же время традиционный детский мюзикл.
— Подводя итоги, продолжите одним словом фразу: наша семья ...
(Александра Николаевна смеется.)
— Нетрадиционная! Но в хорошем смысле этого слова. А то я как-то пошутила, давно, сказала: «У нас нетрадиционная семья, потому что мы живем нормальной семейной жизнью». А на днях еду в такси, и вдруг шофер протягивает мне одно «желтое» издание, которое у него лежало среди газет. Смотрю, на обложке моя фотография и подписано — Александра Пахмутова: «Я — нетрадиционной ориентации». Правда, далее в статье они привели мою фразу полностью и даже написали много хорошего, но зачем надо было на обложку выносить такой заголовок?
Поэтому мы с Николаем Николаевичем можем сказать только одно: наша семья нетрадиционная — у нас в жизни все именно так, как надо и должно быть, поэтому мы вместе прожили более пятидесяти лет и до сих пор не развелись...