— Вам исполнилось 65. Но я знаю людей, которые до сих пор почему-то считают вас молодым режиссером. Вас это обижает?
— А я тоже считаю себя почти молодым режиссером. Просто потому, что совсем не чувствую своего возраста. Говорю это без кокетства.
— Понимаю. Но нет ли в этом инфантильности?
— Нет, я же не чувствую себя 15—16- или 3-летним. Просто не считаю, что у меня такой уж преклонный возраст, вот и все.
— Есть такая банальная пословица, что на детях великих родителей природа отдыхает. Вы не согласны?
— Можете представить, сколько я за свою жизнь слышал этот вопрос? Сам я вообще об этом не задумываюсь. А оценивать и сравнивать... пусть это делают критики или те, кто смотрит мои картины.
— И правильно, потому что своей работой в кино вы, мне кажется, то и дело опровергаете эту несправедливую пословицу.
— Не я один. В кино довольно много людей из артистических, режиссерских семей, которые работают достаточно интересно.
— Наверное, Григорий Чухрай заразил всю вашу большую семью этой болезнью — кинематографом. Но ведь говорят же люди вашего круга: я своих детей ни за что не пущу в актеры и режиссеры, потому что не хочу, чтобы они прошли то же, что и я. А у вас с этим как-то совсем наоборот.
— Да нет, точно так же. Мои родители и я, когда стал отцом, уж точно не подталкивали детей к этому поприщу. Не потому что это «ужасная» профессия: я ее люблю, мой отец очень любил. Просто есть опасность — если это не твой путь и ты только надеешься, что имя тебе позволит занять чье-то место, — что потом будешь всю жизнь чувствовать ущербность, мучиться. Никто за тебя роль не сыграет и фильм не снимет.
— Да, здесь по блату не получится. Скажите, когда Григорий Чухрай снял свои знаменитые фильмы, вы были еще подростком, но уже тогда ощущали на себе отцовскую славу?
— Да. В общем, я уже понимал, что мой отец вдруг стал известным режиссером. Помню, как он возвращался с Каннского фестиваля, из других поездок, как у нас в доме, в нашей коммуналке, появлялись знаменитые итальянские режиссеры — Де Сика, Де Сантис... Но крыша тогда от этого не уехала, двор и друзья интересовали меня больше. Родители продолжали жить довольно бедно и беззаботно. Жизнь была такой же, как у всех вокруг, ничем не отличалась. Так что у меня всегда сохранялось ощущение реальности, и я ничуть не испытывал в детстве ущемления от того, что у кого-то есть такие игрушки, а у меня их нет. Мне вообще жилось весело: у родителей было много друзей, застолий. Мне уже было 15 лет, когда мы переехали из коммуналки в отдельную квартиру.
— Но, может, очень рано осознанный вами отцовский успех и был главным стимулом для того, чтобы научиться делать кино?
— Нет, я влюбился в кинематограф гораздо раньше, мне было лет 6–7. Отца тогда сразу после института распределили в Киев, мы жили в общежитии, прямо на территории студии, и я мог видеть, как снимаются фильмы. Отец работал ассистентом, перспектив снимать самостоятельно он практически не имел, так как это была эпоха малокартинья, но я уже жил кинематографом, полюбил его.
* * *
— Но что же такое режиссер в вашем понимании? Со стороны кажется, что это просто господь бог. Такая власть над людьми! Может, власть вас привлекает?
— Меня лично нет. Да и какая уж такая в кино власть?.. Если нужна власть, надо идти в полковники. Дело не во власти. Хотя, конечно, режиссер — хозяин процесса. Я думаю, что в кино режиссер — это самая творческая профессия. Я могу об этом судить, потому что был и оператором, и сценаристом. В режиссуре ты можешь реализовать собственный замысел, то, чем ты болеешь, мысли, которыми тебе хочется поделиться... Твои наблюдения, взятые из жизни, или придуманные сюжеты, характеры... они обрастают подробностями, и хочется, чтобы они существовали на экране. Но кино действительно мучительный труд, потому что тебе нужно все сделать не просто самому, а убедить большое количество разных людей, участвующих в работе, двигаться в одном направлении, создавать что-то общее. Это очень тяжелое дело, особенно в России, где люди работать не любят, не умеют и не очень хотят. Кроме творчества это ведь еще производство, и если за свою жизнь американские, французские режиссеры могут снять 50, 100 фильмов, то мы снимаем иногда 15, иногда 20.
— Когда говорят, что артист — это самая зависимая профессия... Или вы с этим не согласны?
— Согласен. Очень зависимая, очень уязвимая. Ты как бы всю жизнь сдаешь экзамен, тебя все время выбирают, с кем-то сравнивают. И для большинства актеров это страшно тяжело. Им хочется, чтобы их любили, понимали, хвалили. Им всегда нужен благодарный зритель, аудитория. Такое уж актерское устройство. Недаром говорят, что актерство в каком-то смысле женская профессия. Без любви, без понимания, желательно восхищения, актер угасает.
— И вы, как понимающий актерскую душу, все время гладите их по шерсти, говорите комплименты, боитесь обидеть? Но известен другой вариант, когда режиссер все время унижает артистов и считает, что это им только на пользу. Или все индивидуально?
— Я не идеален и порой могу обидеть актера нечаянно. Но иногда действительно актера нужно разозлить, расшевелить. К каждому свой подход.
— Но ведь артисты прежде всего зависимы не от зрителя, а от вас, режиссеров. И понравиться они хотят прежде всего вам. Вот вам и власть.
— Вы опять о власти. Смешно даже. Это все равно как если бы мы рожали детей, чтоб властвовать над ними. Может, и есть такие маньяки, но это не про меня. Говорю не ради красивых слов — просто без этой профессии я не мыслю своей жизни, и все. Она мне интересна, я отношусь к ней не цинично и занимаюсь ею не для денег и не для какой-то пресловутой власти. Просто это моя жизнь.
— Очень люблю ваши фильмы «Вор» и «Водитель для Веры». Выходит, что вы до сих пор растете, становитесь с возрастом сложнее. Но ведь считается, чем старше становится режиссер, тем быстрее он мельчает, теряет нюх...
— Мельчает? Не знаю. Но да, возраст мешает режиссеру. В основном люди где-то за 60 редко делают хорошие фильмы. Даже такие гении, как Чаплин, ничего выдающегося в старости не сняли.
— У вас как бы получилось наоборот. Нет?
— Возможно, не знаю... Молодым я работал при советской власти, при той цензуре не всегда удавалось делать фильмы на темы, которые меня волновали больше всего. Может быть, в этом дело. Я никогда не врал в своих фильмах, не занимался конъюнктурой. Но ограничения были, и многие мои замыслы и сценарии просто не запускались в производство. В этом смысле при всех недостатках нашей сегодняшней жизни мне сегодня работать горазда легче и свободнее. И жаль, что наша сегодняшняя действительность начинает напоминать прошлый «застой».
— Но этот застой на новом витке. Теперь-то вы лишены той советской цензуры.
— Конечно. Другое дело, что порой на свои фильмы я не всегда могу найти денег. Сам я их искать не умею. У меня лежит много сценариев, но продюсерами они не востребованы. У меня несколько таких проектов, которые я очень люблю и хотел бы сделать. Но жаловаться нет смысла. Я могу ностальгировать о молодости, но по Советскому Союзу я не ностальгирую и с удивлением смотрю на таких людей. Ведь столько там было неправды, невозможности не только повлиять на жизнь в стране, но даже свободно высказаться. А для человека, занятого искусством, творчеством, возможность говорить искренне и так, чтобы тебя услышали, очень важна. Поэтому меня огорчает, когда сегодня некоторые талантливые художники откровенно приспосабливаются к власти, чтобы получить постановку, театр, какие-то блага... Я их не осуждаю, но все же... сегодня не драконовские сталинские времена, когда за свободное слово люди платили жизнью.
— Да, и потом при «совке» человек за свободное слово мог сильно пострадать творчески и профессионально...
— Совершенно правильно. Сейчас этого нет, а люди все равно...
— Такова природа человека?
— Мне, как режиссеру, интересно разбираться в этом. В «Водителе для Веры» я рассматривал людей, старающихся оставаться людьми, в то время как по ним проходит асфальтовый каток государства. Я пытаюсь не судить, а понять механизм: почему этот человек поступил так, а другой иначе. У меня всегда вызывали сочувствие люди, которые хотя бы пытались жить по совести.
— Давайте конкретнее. По поводу пресмыкающихся. В фильме «Вор» у вас играл замечательный артист Владимир Машков. Но когда вы видели его вдохновенное выступление на съезде «Единой России», что подумали?
— Я очень люблю этого актера, считаю его талантливым и глубоким человеком. Как режиссер он в кино и особенно в театре ставит интересные спектакли. А выступление на съезде... Это его дело. Я не хочу это комментировать, не хочу судить своих коллег.
— Скажите, а ваш отец, герой Великой Отечественной, так же относился к СССР, как и вы? Все-таки он прожил другую жизнь и жил в другое время.
— Я стал так относиться к жизни только оттого, что мог наблюдать за ним. Он был бескомпромиссен. Отец всегда защищал и ценил человеческую личность. В 60-е он говорил, что этот строй страшный. Уже тогда я знал от родителей, что такое ГУЛАГ или трагедия Катыни. Отец рассуждал о двухпартийной системе, когда это было запрещено. Но в 90-е годы он очень разочаровался тем, что произошло. «Демократы разворовали страну», — говорил он.
* * *
— Вернемся к кино. По-моему, в ваших фильмах Редникова, Бабенко, Петренко и Панин сыграли свои лучшие роли.
— Это замечательные артисты. А Ступка? Великий актер! Я о них все время думаю. Если будет возможность, обязательно их приглашу в работу.
— Ваш «Вор» вошел в пятерку лучших фильмов на иностранном языке, номинированных на «Оскар». В связи с нашими нынешними коллизиями с «Цитаделью» — существуют какие-то «оскаровские» критерии подобного кино? Или все это субъективно и зависит от личных отношений?
— То, что субъективно, — несомненно, потому что это искусство. Но выбирает-то не один человек, а группа людей. Правда, важно, какая группа. Но, если честно, эта тема не самая животрепещущая. Есть более важное. Я считаю, что кинематограф наш находится в глубоком и системном кризисе и, ей-богу, в нашем кино гораздо больше серьезных проблем, чем организация «оскаровского» комитета.
— Но вот вы тогда сидели на церемонии «Оскара» и надеялись на победу, а так и не выиграли. Очень расстроились?
— Конечно, хотелось победить, и шансы, не скрою, были. Не хочу говорить о подводных камнях, но единственное, что меня успокоило — это то, что «Оскара» на иностранном языке тогда получил замечательный фильм «Отец» голландского режиссера. Я понимал, что это настоящий достойный соперник. Так что ощущения несправедливости у меня не было.
— Знаю, что вы еще и документалист. Даже про Жириновского сняли фильм «Сокол». Вы смеялись над этим персонажем?
— Когда я начал снимать о нем фильм, то уже имел представление, что это за личность. Это циничный манипулятор.
— Скажите мне как режиссер, он артист-то все-таки хороший?
— Он замечательный артист, но эстрадный. Во время съемок был такой случай: мы снимали его в кабинете на фоне огромной карты страны. Он начал кричать: «Ошибка нашей страны в том, что мы не потопили Кавказ в крови». Конечно же, орал, что всех нужно расстрелять. Распалился, руками машет. Мы все сняли, а на следующий день оператор вдруг мне говорит: «Ты знаешь, брак получился». Пришлось опять к нему идти. Я ему: «Владимир Вольфович, надо переснять». Он: «Хорошо». Берет указку и, как скучный бухгалтер, начинает рассказывать. Я ему: «Вы знаете, таких политиков, как вы сейчас изображаете, тонны, на них никто не смотрит. Вы же вчера выглядели совершенно иначе». Он: «Я понял». И тут же опять, с пол-оборота, начал истерично шуметь. Артист!
— Слушайте, вы же еще и рекламу снимали. Но почему-то не халтурили, а даже получили за нее каннского «Льва»?
— Это было в первой половине 90-х, когда кино у нас умирало. У меня было, к сожалению, много свободного времени, терять квалификацию не хотелось, вот я и взялся за рекламу. Было интересно. И деньги мог заработать, и в профессии не было простоя. Реклама приучает к лаконичности. Кроме всего прочего, я попал в счастливые времена, мы сами все придумывали, многое могли изменить. А потом пришли иностранные инвесторы, которые стали уже к рекламе относиться по-другому. Шла такая заданность, когда ты уже ничего не мог поменять.
— Поговорив с вами, я понял, что, наверное, самое важное для вас — это свобода...
— Да, это правда. Но такая свобода, когда ты делаешь то, что считаешь необходимым. Когда можешь поступать в согласии со своей совестью. Вот это и есть моя свобода.