…В 1987-м приятель позвал в гости «на котлеты». Вечер, окраина Москвы, две дамы, вдобавок какая-то старуха; котлеты вкусные (с голодухи-то), но никакого желания продолжить праздник. А приятель вдруг: «Аллочка, спойте что-нибудь», и старуха потянулась к гитаре. Мысль: ужас, только этого не хватало, не успел уйти — теперь страдай из вежливости. Но первый аккорд, первое слово, и — мысль другая: этого не может быть! Стены тесной хрущобы исчезли, перед нами пела великая русская эстрада — Вертинский, Лещенко, Изабелла Юрьева… Русский романс с цыганскими заходами. То, от чего с ума сходили Пушкин, Толстой и вся Россия, а после 1917-го — вся Европа, Румыния, Париж…
— Откуда это у вас?
— Но я же с ними со всеми пела — с Лещенко, с Вертинским…
Это была Алла Баянова, которую тогда в СССР никто не знал. На следующий день я пришёл в Дом актёра на углу Горького и Пушки (который тогда еще не сожгли, чтобы украсть), к директору Маргарите Эскиной, и стал уговаривать её, чтобы она дала сцену для концерта старухи, с которой я вчера познакомился. Эскина смотрела как на сумасшедшего, но клятвы («если даст, то не пожалеет, а если не даст — всю жизнь будет жалеть») подействовали.
— О сольном концерте не может быть и речи. Но скоро у нас вечер для ветеранов сцены — сборная солянка в честь 23 февраля. Пусть споёт одну песню.
— Три!
— Две. И отстань.
Баянову выпустили где-то на сороковой минуте. Она спела один романс, второй, публика орала, спела третий, четвёртый, пятый… Публика сошла с ума, не отпускала. Эскина металась, не зная, как утащить Баянову со сцены. Сборная солянка на глазах превращалась в сольник.
И всё. И больше ни я, ни Эскина никогда не понадобились. Без рекламы, без телевидения (а интернета тогда вообще не было) — без всяких усилий засияла эта звезда эстрады. Ей было 73 года.
Ей было 96, когда она дала последний концерт.