Коридор с гримерками в “Театриуме на Серпуховке” — именно здесь играют в течение четырех дней проект Кастеллуччи, художника с мировым именем. А вот и он сам — как всегда, в черном элегантном костюмчике, очочках. Подтянут, выглядит на 35, а ему под пятьдесят уже. Настроение бодрое, не соответствующее серьезности заявки его зрелища, которое начнется через полчаса — все-таки лик, все-таки Сын Божий…
— Ромео, мерд, — желаю я ему на ходу “дерьма”, так обычно говорят за кулисами в Европе. Это как у нас “ни пуха, ни пера”.
— Спасибо. Дерьма хватает, — так же на ходу бросает Кастеллуччи.
Потом я да и все зрители убедимся, что в смысле дерьма он оказался прав.
Сцена без занавеса. По центру задника огромное изображение Христа — это копия известной картины Антонелло да Мессины. Два небольших карих глаза Всевышнего смотрят на меня в упор, отчего становится не по себе: я не люблю, когда в упор. А перед ним вполне бытовая обстановка: диван — слева, кровать — справа. Всё белое, в том числе халат старика на диване, бледные венозные ноги, его седая голова, наконец. Пока зрители усаживаются, старик смотрит телевизор так, как это делают только очень старые люди — медленно раскачивается в такт ведомого только ему ритма, шевелит губами. И не человек уже, животное какое-то, приспосабливающееся к уходящей жизни.
Входит мужчина (брюки, рубашка, галстук), говорит по мобильнику, что-то говорит старику. Ни субтитров, ни какого-либо другого перевода. Через пару минут необходимость в нем отпадает окончательно. Перед зрителем и перед Божьим Ликом одна сцена — социальное учреждение для стариков, сын ухаживает за отцом.
Происходит это в самый интимный, неприятный, а точнее — страшный момент. Тот самый, о котором люди стараются не думать: всё равно рано или поздно каждый окажется на месте и отца и сына. Главное тут без “или”. А Дух Святой… Он будет взирать на это с высоты, которая может показаться высокомерностью. Как ни высока эта мерность, но низкое (на сцене или на земле) — перед глазами.
Низкое — это экскременты, попросту говоря, дерьмо. Папа в белом халате, голова у него еще работает, а вот физика, тело — беспомощно. Старик встает, поворачивается к залу на подагрических ногах — на белом халате коричневое пятно. “Папа! “— с ударением на первый слог беспомощно вскрикивает сын: видимо, не в первый раз это. И дальше происходит смена памперса, обычного, бело-голубого. Старик плачет, плечи его дрожат, по ногам течет коричневая жидкость.
Кто-то встает и выходит из зала. Еще пара человек не хочет смотреть на сценическую физиологию. А сын папе во второй раз меняет памперс. А папа повернулся спиной к залу — голый, грязный, по ногам течет… В голос плачет. Не рыдает, а скулит.
Вот, собственно, и всё действие длинною в 50 минут, за которые ловишь себя на нескольких мыслях. Да, физиология, но почему она заставляет на себя смотреть не отрываясь? А рядом какая-то девушка всхлипывает? Почему? У нее кто-то тоже лежачий? И что сказал Ватикан, когда по лику Сына Божьего потекла темная краска в огромном количестве? Краска или дерьмо?
Именно на 40-й минуте, когда отец и сын покинули сцену, уйдя в разные стороны, высветился портрет Иисуса. С обратной стороны его как будто пытались разорвать (ножом, телом? — непонятно). Полилась краска, разбегаясь по портрету ручьями и артериями, пачкая его. Куски портрета стали отваливаться — и когда окончательно упали на сцену, то на основе, на которой держался постер, можно было прочесть “я для тебя пастух” на английском. Сквозь слова, расположенные одно под другим, бил безжалостно белый свет.
Гробовая тишина. Потом аплодисменты. Потом “браво!”. Москва оценила божественно-страшный перформанс Кастеллуччи.
Спустя полчаса он дал мне интервью.
— Дерьмо и лик Божий — тебя за это не назвали в Италии безбожником?
— Нет-нет. Для меня это способ отдать дань уважения Богу. Я уверен, что лик Его забыт, и если Его обливать грязью, это значит проходить через Него, а значит — помолиться. У меня не было проблем с церковью, а только с Министерством культуры. Они почему-то сказали, что не хотят, чтобы “Лик Сына Божьего” был включен в программу Года Италии в России.
— Обнажение на сцене не новость. Но голая старость напоказ, с дерьмом, хоть и сценическим… Трудно было актеру Джанни Плацци?
— Джанни очень смел и широк душой. А для актера это самое главное — он должен всё отдать зрителю. Смысл актерства — это стыд, но не в негативном смысле, а стыд как открытость. Я могу сказать, что Джанни сделал большую работу по памяти и смог передать ее зрителям. Конечно, ему очень тяжело. Если хочешь, это такой способ говорить о любви, о терпимости и о том, что каждое поколение должно убирать за своими отцами.
Как мне удалось узнать, артист Джанни Плацци долго не может успокоиться. Он плачет даже на поклонах и перестает только в душе. И еще одна интересная деталь, характеризующая уважительный стиль работы театра Кастеллуччи. Еще перед прогоном они попросили подняться на сцену технарей и уборщиц и объяснили, что убирать им придется, естественно, не экскременты, а специальный состав, сделанный из экологически чистого материала.