Его творческие дерзания отмечены премиями Андрея Белого и Аполлона Григорьева. Недавно Виктор Соснора удостоен национальной премии “Поэт”. Торжество награждения состоится позже, но главное — накануне юбилея дошла до него радостная весть о награде в 50 тысяч долларов. Сегодня, 28 апреля, Виктору Александровичу исполнилось 75. Трудно жить и справляться с недугами на пенсионные гроши. Только в России у Сосноры вышло 30 книг. Но нынче поэтические книги не приносят дохода ни автору, ни издательству. Его переводили и печатали во множестве стран, но платят только переводчикам.
Соснора предпочитает отшельничество. Петербургская небольшая квартира, книги, картины, пишущая машинка “Гермес Бэби”, пленку для нее шлют друзья из-за границы. Виктор Александрович потерял слух. Глухота усилила масштаб отгороженности от мирского шквала. В молодости он часами мог читать наизусть стихи гениальных поэтов. Они и сейчас живут в его памяти и вдруг впрыгивают в его сочинения, совпадая с сиюминутностью настроения: “Уже устал, ты, ладно, не лгала. И незачем тебя будить и беспокоить”. Строки из гениального стихотворения Маяковского — всего лишь свидетельство того, что лучше не скажешь. У Сосноры случаются и собственные афоризмы: “У слова есть власть”. Он весь в этой неотступной власти — служить слову.
Поэт живет духом. Энциклопедист, знаток мировой культуры, работая над текстом, легко переносится воображением в античную Грецию, в Рим, подстегивает свою страсть энергией эллинского мира. Ему интереснее познать, догадаться о странностях любви, о страстях Катуллы, написать речь этой интереснейшей личности, чем понуждать себя тащиться на литературные тусовки, мелькать перед телекамерами. Одиночество, размышление о великих предшественниках и крупных современниках, уже покинувших этот свет, ежедневная, необходимая, как дыхание, погоня за словом, за нужным ритмом, за музыкой поэтического высказывания — вот его привычная, родная стихия.
В одном опусе он словно вытанцовывает факты своей родословной: “Вот идет моя жизнь, как эстонка...” И мы слышим “шепот папоротника в январе”. “Вот идет моя жизнь, моя полька…” И до нас доносится “мазурка-метель”, сердце поэта охвачено гордостью — ему видится “кафедральный крест и мятеж”. А ритму танца сопутствует новый звук: “Вот идет моя жизнь, как еврейка, скрипка-Руфь, эра Экклезиаста…” Стихотворение завершается эпическим обобщением: “Так три девы, три чрева, три рода, триединство мое”.
Родился Виктор в семье акробатов-эквилибристов, работавших в Ленинградском областном цирке. Отец мальчика Александр был в группе циркачей за старшего. Вместе с ним выступал и его брат Петр. Александр позволял другим актерам подрабатывать у них в номерах, например, Борису Чиркову, любимому племяннику Молотова. Сестра Бориса, Вера Чиркова, вышла замуж за Петра, тоже акробата. В одном интервью Виктор Александрович рассказывал: “Когда отца арестовали в 37-м и год пытали, мать поехала к Вере Чирковой. Та позвонила Борису, а тот — Молотову: “Друга Сашу, который кормил меня в цирке, посадили”. И назавтра уже матери позвонили, чтобы она приходила забирать отца. Тот от пыток уже почти ходить не мог”.
Отец поэта — поляк. Он воевал у Рокоссовского в Войске Польском, командовал корпусом сибирских поляков. Отец помог вывести сына из блокадного Ленинграда, а позже взял к себе в действующую армию. Сын полка обнаружил талант в стрельбе: из дамского револьвера сразу попал в десятку, с восьми до десяти лет рослый мальчишка и в разведку ходил, и фашистов на мушку брал. Среди поляков он чувствовал себя поляком.
А вот его бабушка по советскому паспорту считалась эстонкой, хотя ее девичья фамилия Барклай-де-Толли. Выходит, Виктор Соснора не только по мировоззрению, но и по крови — гражданин мира. В элегии он с ироническим вызовом именует себя романтично: “Меченосец судьбы и чернил санкюлот, узник устриц, сам себе — сын и друзья…” Поэтические циклы Сосноры — это страстный самоанализ ценителя удовольствий и чувственных наслаждений: “Все, что я любил в жизни, — книги и ноги”. Он остается щедрым раблезианцем. Его лирический герой посмеивается над эротическими забавами: “Широкополую рожу надел на узкие зубы. Надел на демона девушку без перчаток…” Он судит себя холодно и жестко: “Эрос мой резок, но пуст. Что ты меня обнимаешь, как ножницы, дева?” Соснора-психолог подарил чувственникам свой мудрый афоризм: “Жить без греха — вот самый гнусный грех мужской”.
Проза поэта — захватывающее чтение. От его “Апологии самоубийства” не оторваться. Штрихи к психологическим портретам поэтов нарисованы аналитическим, иногда даже беспощадным пером, при этом автор явно склоняется перед их гениальностью. Таковы Блок, Маяковский, Цветаева, Есенин. Пастернака Соснора не пощадил: “Он уцелел только физиологически”. И доказывает, что “Пастернак-гений гибнет, и остается жить-поживать просто Пастернак, и это длилось ровно 38 лет до смерти от простуды”.
Соснора — прекрасный эссеист. В цветаевской манере разговора о жизни, о времени, о своей страдающей душе он угадывает “поздний футуризм”. И, к слову, футуризм цветаевского свойства присутствует в творчестве самого Сосноры. В ее стихах важен жест, особая драматургия и “красота синтаксиса”. У Сосноры та же эмоциональная содержательность знаков препинания — восклицательного, вопросительного, тире, скобок. Они требуют при чтении вслух выдоха, усиливая интонационную экспрессию. Один пример: “Я спал, как все, как все, во сне я смерть — свою — смотрел”.
С каким юмором Виктор Александрович рассказывает в письме к Лилиан в Марсель о тяжелой и полезной каторге на своих болотистых сотках: “Пни от дубов не выходят из моих рук, вырываю их, как зубы драконоидов. Тело стало отточенным, лицо цельнометаллическое… Наши газеты, радио и ТВ говорят, что в моем виде сбываются футурологические идеи Маяковского: “Землю попашет, попишет стихи”.
Вглядитесь в фотографию Виктора Александровича. Не правда ли, в облике поэта, в мудром ироническом взгляде читается судьба? Вот сейчас он произнесет незабвенные пророческие строки: “Я веселый Мефистофель, я лишь миф, а мафий столько! Все в отчаянье — ой, мама! — в мире мифов или мафий”.
Нет, не заржавели струны его кифары.