Так же остро раздробленность мира ощущал, пожалуй, Георгий Иванов (“Распад атома”). О такой вседозволенности убийства говорил Верховенский в “Бесах” (“уже преступление не помешательство, а именно здравый смысл и есть”). Сколько лет герою “Черной обезьяны” — 36, как автору? У Прилепина снова получился герой времени. Человек таких-то лет, потерянный, без прошлого (мама? папа?), без будущего (смешные детальки от детского конструктора вываливаются то в постель проститутки, то…), мотается по страшной, пустой, липкой стране. Да нет, политика ни при чем. Или при чем? Если один из всесильных мира сего вдруг увлекается детской преступностью, неконтролируемой склонностью 10-летних к убийству. Но о сюжете молчу, каждый прочитает сам. Важнее воздух повести — не воздух, а ветер, безумный, больной. Бессильная, озлобленная отчужденность от людей (посмотреть на лица в метро…), тошнота от их физических проявлений (у кого-то толстая задница, у кого-то повисла слюна…). Опустошенность и тоска русской провинции. Чувство “перекати-поле” в огромном городе. Мерзость мира, который запачкал самое святое — ребенка. Но от собственной раздробленности не хватает сил спасти ни его, ни себя. Сегодня в “МК” — фрагменты из повести Захара Прилепина.
* * *
Когда я потерялся, вот что интересно...
Бредешь за собой, тянешь нитку, истончаешься сам, кажется, вот-вот станешь меньше иголочного ушка, меньше нитки, просочившейся туда и разъятой на тысячу тонких нитей — тоньше самой тонкой из них, — и вдруг вырвешься за пределы себя, не в сторону небытия, а в противоположную — в сторону недобытия, где мне все объяснят.
Потому что едва только очутился здесь — я уже потерялся, запутался в руках родителей, когда еще едва умел ходить, и они запускали меня как косопузый кораблик на сухой белый свет: иди ко мне! — суровый мужской голос. Ну-ка, ну-ка, а теперь иди ко мне! — ласковый женский.
Куда к тебе? Зачем ты меня звал, художник, пахнущий табаком, с порыжелыми от красок руками? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками, побелевшими от стирки? Я пришел, и что теперь? Рисовать, стирать?
Или потерялся в своем пригороде, где забрался на дерево, и вдруг застыл, омертвел, без единой мысли, пока голоса соседской пацанвы, потерявшей меня, не смолкли, не растворились в мареве — и тут вдруг, на другом берегу грязной, сизой реки, возле которой мы искали себе забав, — увидел старуху в черном, она шла медленно и спокойно — как божий сын на картине одного художника; потом, когда я увидел эту картину — сразу узнал старуху, только у моей были странно длинные руки, почти до земли. Тогда я ссыпался с дерева, оставил там клочья белой кожи на хлёстких, корябистых ветках.
И когда уже был дома, вдруг понял, что это и не старуха была никакая. А кто тогда? И куда она шла? Здесь на реке не было моста! Что она сделала, дойдя до грязной воды?
Или потерялся в большом городе, где смотрел на вывеску у магазина, я тогда уже умел читать, и сначала понял смысл букв, а потом вдруг потерял, — и с восхитительной очевидностью, мне, еле смышленому ребенку, стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении — оттого, что и эти значенья, и сами слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна, она просто потрясающая, она обезволивающая! Куда идти, когда все осыпается, как буквы с вывески, которые можно только смести совком, раскрыть дверь и выбросить в темноту, чтоб единственная звезда поперхнулась от нашей несусветной глупости.
А?
* * *
Пляшущими руками полез в карманы, так размашисто, словно у меня их, этих карманов, штук шестнадцать повсюду, а не два. В одном нашел свой мобильный, с такими стертыми цифрами, словно с начальных классов я на нем решаю примеры.
На какую букву она у меня была записана. На имя? Может, как жена она записана, на букву “ж”?
Нет ничего на “ж”.
Или на “с”, как “супруга”? Кажется, есть такое слово “супруга”.
— Или сразу и на “с” и на “ж”, как спутница жизни, — предположил я вслух, листая телефонную книжку, то прыгая с “а” до “э”, до “ю”, до “я”, то подолгу топчась на сонорных.
Наконец, нашел — это было имя ненастоящее, смешное, выдуманное мной когда-то, быть может, в средние века, когда сознание человека еще было цельным, иерархическим, когда самый язык еще излагал понятия, а не извращенное модернизмом представление о понятиях, каждое из которых только и может, что быть целью для пересмешничества.
И единственное, в чем и можно было по-хорошему пересмешничать в средние века, — так это в человеческой нежности, давая близкому второе имя, вывернутое наизнанку, как самая теплая варежка — пахнущая детской ладонью, леденцом, снежками из яблочного январского снега, который никогда больше не выпадет в наших землях…