— Эдмунд, поздравляю с юбилеем на две пятерки — 55! Джону Леннону на днях вообще стукнуло бы 70. Многие из ваших коллег тоже отмечают почтенные юбилеи. Странное ощущение — рок-жанр, который всегда считался музыкой молодых, как-то неожиданно состарился. Вам не грустно?
— Нет. Вокруг столько суеты. Сейчас мы оторвались, банально может прозвучать, от световых экранов, которые привезли из Китая. Наши инженеры пытались их подключить, а они, оказывается, не адаптированы к европейским розеткам. Мне кажется, стоит отмечать не дни рождения, а творческие даты. Вот сколько там битловскому альбому Abbey Road лет уже? Меня, скажем, больше заботит юбилей “Пикника”, который на носу.
РОК В БРЫЗГАХ ПОРТВЕЙНА
— Далекий 1981-й! Словно вчера — магнитоальбом “Дым” и все такое…
— В ленинградском рок-клубе еще в те годы, я помню, выступал Владимир Леви с группой “Тамбурин”, ему уже было за 30, а нам подходило к 30, и тогда, казалось, жизнь закончена для музыки. Такие были ощущения. Но, как ни странно, все только начиналось. Причем не столько по нашей воле, сколько из-за изменения политической ситуации в стране.
— Удивительно, как многое в судьбах русского рока связано с обстоятельствами, к музыке никак не относящимися. Как это отражалось на самой рок-музыке и ее истории, на ваш взгляд?
— Так и отражалось: когда уже надо было заканчивать, никто заканчивать не хотел, потому что неожиданно “открылись перспективы”. Тогда была такая ситуация, что своих “Битлов” в стране не было. Не было группы в те времена, музыканты которой так реализовались бы с юных лет.
— А “Машина времени” и вся их волна — разве нет?
— Нет, не было тех, кто уже в 18, как “Битлз”, стали такими же большими и великими. Конечно, многие, я в том числе, начинали со школьной скамьи, пилили гитары. Но это были невидимые миру слезы, как ни крути. Все варились в собственном соку. Что-то где-то полуподпольно записывали, как-то и где-то играли. А возраст уже подбирался к 30, и была дилемма: или дальше продолжать в таком болотном состоянии, или прекращать. Все так чувствовали. Но неожиданно началась перестройка, и у всех открылось второе дыхание. В этом большая особенность рок-культуры в нашей стране.
— А если бы все так чудно не сложилось, вы бы сейчас кем были?
— Профессии рок-музыканта в Советском Союзе не существовало. У каждого была какая-то своя работа, у всех где-то лежали трудовые книжки. У кого — в кочегарке, у кого — в какой-нибудь конторе. Были бы сейчас обычными инженерами. Технические специальности среди нас были распространены, у всех было высшее или среднее техническое образование. Параллельно бегали бы, конечно, арендовали какие-то заведения, клубы, поигрывали бы вечерами, на радость себе и узкому кругу.
— До первого рейда ОМОНа…
— Ну да. Или бы все время репетировали, совмещая с портвейном. Автолюбители вот ходят в гараж. Для них это своеобразная отдушина. А мы бы ходили не в гараж, а на какие-то музыкальные посиделки.
— Да уж, портвейн “Три семерки” был в почете в рок-тусовке тех лет…
— У нас барабанщик регулярно ностальгирует, и ему говорят: не надо пить этот напиток.
— А он до сих пор есть?
— Есть что-то похожее... Ему принесли, например, в городе Чебоксары хороший портвейн, португальский. Он не оценил.
— Тогда о китайских экранах даже и не мечтали…
— Зря иронизируете. Хотя и китайские, но как технологичны! Их можно даже в трубочку сворачивать и везде возить с собой в обычной сумке. Такой прогресс! А у нас ведь каждая программа с новыми декорациями, новыми персонажами. Всегда — видеоряды, но большие и громоздкие экраны не всегда удавалось возить, а хотелось, чтобы красота на концертах была не только в Питере, но и в тех же Чебоксарах. Чтобы не просто выйти, песенку спеть и уйти.
— В те годы на самом деле большинство людей составляли впечатление о рок-группах только по магнитозаписям, часто весьма потертым. Безо всяких видеоэкранов! Но и тогда “Пикник” впечатлял “потусторонней” музыкой, мистикой какой-то. Этот ваш “дребезжащий” вокал... Не говоря об обычной эстраде, ваша эстетика даже в антураже ленинградского рок-клуба смотрелась диковинно…
— Дело в том, что источники были у всех одинаковые — наши магнитофоны и то, что было на них записано с “забугорных” пластинок. Каждый брал себе что-то близкое. Вокальные уроки, если так можно сказать, я брал у Йена Андерсона из Jethro Tull. Правда, мне больше хотелось петь, как Роберт Плант из Led Zeppelin, но вокальные данные позволяли петь исключительно в той тесситуре. Поэтому “Безумный локомотив” (Locomotive Breath) из “Акваланга” (альбом Aqualung) я пел где-то в студенческие годы на свадьбах, не зная при этом английского языка, и очень успешно. Таковы были мои ориентиры.
— Никогда бы не провел параллелей с Йеном Андерсоном! Мой любимый из ваших альбомов — “Танец волка” (1984 г.) — до сих пор остается для меня совершенно особым миром в музыкальной вселенной. А у вас есть что-то любимое из собственного творчества?
— Про себя не совсем объективно говорить. Субъективная оценка связана с альбомом, который как-то повлиял на всю жизнь. Это первый альбом “Дым”. Первая музыкальная формация. Он разошелся по стране благодаря пресловутым ларькам звукозаписи.
— Боюсь, многие из ваших поклонников и читателей “МК” более молодого возраста уже и не понимают, о чем речь. В магазинах единственной тогда советской фирмы грамзаписи “Мелодия”, если без очереди, продавали Кобзона и Толкунову, с очередью — Пугачеву, АББА, “Бони М”, а в убогоньких ларьках в грязных подворотнях можно было записать на чистую кассету неофициальную музыку, тот же русский рок…
— Помню, как мы были сильно удивлены, когда приехали люди из каких-то краснодаров-владивостоков и говорили, как нас слушали на кассетах. То есть, когда мы записывали, мы даже не знали, зачем это надо, кому надо? Думали, сами запишем, сами и послушаем. А оказалось, что запись разошлась по стране. Не было ни радио, ни, естественно, голубого экрана. Кто-то где-то слышал название, часто толком не знал, что мы играем. А потом ведь был еще период, когда нас вычеркнули из распространения даже в “ларечном” репертуаре — после шумной антироковой кампании в центральной комсомольской прессе..
— Это правда! Мочили, как в сортире. “МК” в те годы тоже нелегко пришлось, “Звуковую дорожку” пытались несколько раз закрыть за “пропаганду тлетворной музыки”, долгое время были списки запрещенных к упоминанию групп — в т.ч. “Пикник”, “Аквариум”, “Зоопарк”, практически весь ленинградский рок-клуб. А о “Машине времени”, например, можно было писать только как о “вокально-инструментальном ансамбле под управлением А.Макаревича”…
— Весь наш антураж, который до сих пор присутствует, пошел именно с тех времен. Мы понимали, что вот мы приехали куда-то, но человек, который пришел на наш концерт, часто ничего не знает — что мы, кто мы. Его надо чем-то завлечь, заинтересовать, человек должен впечатлиться. Поэтому и грим был яркий, и начесывались как дикобразы. Это очень хорошо работало, потому как звук был часто далек от совершенства и слова было трудно разобрать. Аппараты были самопальные, слабенькие, залы неприспособленные.
— Несмотря на все черные списки, рок-клуб не разгоняли. Считается, его “крышевал” КГБ, чтобы вся ваша неблагонадежная публика со своей “тлетворной” музыкой была под колпаком и в поле зрения. Вы это чувствовали?
— Мы мало об этом думали. Рок-клуб был какой-то надстройкой, которая никак не влияла на то, что происходило за его пределами. Два концерта в год — открытие, закрытие, и все.
— Вы ушли из рок-клуба, кажется, со скандалом?
— Скандала особенно не было. Мы хотели, как ни странно, колесить по стране. По крайней мере была такая затея. Другое дело, могла она реализоваться или нет. Но были перед глазами примеры (тот же Кузьмин, которого приютила какая-то филармония, та же “Машина времени”), а членство в рок-клубе сильно ограничивало возможности. Концерты в родном городе, конечно, хорошо, но мы понимали, что это параллельная жизнь — быть инженером, дворником и музицировать, а мы хотели только музицировать.
— Но это членство было, с другой стороны, охранной грамотой, не так ли?
— Группы рок-клуба не были кому-то нужны для разгона. Единственная группа, которая пострадала, “Трубный зов”. Ее разогнали, а ребят посадили — кажется, за какую-то сектантскую деятельность на религиозной почве. Страшное обвинение по тем временам. А все остальные — слезы, их всерьез не воспринимали, никуда не пускали, но и не давили. Все жили, кушали, работали кто где.
ВОЙНА ПОКОЛЕНИЙ
— Но вот, как спели “Скорпионз”, дунул “ветер перемен”, и по крайней мере рок-музыканты обрели свободу. Все теперь творят как хотят. Но есть ощущение, что все лучшее группами вашего поколения создано именно в те годы. Рок, мол, тухнет при отсутствии раздражителей.
— Так раздражители остались. Куда делись эти раздражители? Я все-таки не сторонник таких оценок. Это большое упрощение. Почему мы можем слушать тех же “роллингов”, “битлов”? У них не было никакой советской системы, но были раздражители, которые более универсальны для рок-музыки, чем особенности политических систем. Главный раздражитель для рок-музыки — война поколений.
— Это вечная тема…
— И мне она понятна. Я воевал не с системой, а с поколением, это было главной мотивацией. Внутренний протест, который необходим каждому человеку. Просто в наших условиях он приобрел некоторые “суверенные” особенности.
— Очень важные особенности! Когда вы пели “Пытать меня приехал сам великий инквизитор”, все понимали ваш эзопов язык однозначно. Публика хихикала в кулачок, а цензура свирепо вносила вас в черные списки. Это не просто проблема отцов и детей, как у “роллингов” и “битлов”.
— У Маяковского был “Гимн сытым”. Неприятие духовной сытости осталось до сих пор. Раздражаюсь внутренне, условно говоря, видя сытого, пресыщенного.
— А у рок-музыкантов разных поколений вы не находите теперь признаков “сытой пресыщенности”?
— Бог их знает. Это надо разбираться с каждым отдельно. У кого-то есть, у кого-то нет. Ничего нет плохого в том, что все занимаются любимым делом. Зарабатывают себе этим на жизнь. Главный и большой плюс в том, что мы обрели возможность стать профессиональными музыкантами. А могли на всю жизнь остаться любителями.
— То есть без ностальгии?
— Ностальгию я чувствую по времени, когда мне было 5 лет. Это единственное время, которое меня как-то трогает. Все остальное — этапы. Понятно, что, когда музыка зарождалась, и у нас, и на Западе, она была в новинку, не было таких ни звуков, ни песен. В своем начале она была революционная и оттого интереснее. Сейчас любой начинающий рок-музыкант должен понимать, что никакой революции не сделает, никакого откровения. Это просто невозможно, потому что нет ситуации. Помню, был музыкант, он взвешивал ноты. Одна нота у Pink Floyd весит много. Такая же нота, сыгранная сейчас, весит значительно меньше. Не потому, что плохая, а потому, что время прошло.
— Музыкант Олег Нестеров недавно написал рецензию на ваш последний альбом “Театр абсурда”, где сделал вывод после прослушивания, что рок-н-ролл все-таки — удел молодых. Он вас пнул?
— Отнюдь. Ну Олег уже сам не юн, и он, видимо, не пинать хотел, а философствовал. По большому счету он прав. Недавно на нашем концерте организатор удивленно спрашивал у нашего директора: “Я не понимаю, откуда здесь столько молодых?”. Наверное, стоит сделать акцент — важно, не кто играет, а кто слушает. Как ни странно, для “Пикника” в этом смысле мало что изменилось.
— Что-нибудь из творчества коллег — старых ли, новых — цепляет?
— Русскоязычная музыка меня не может зацепить по простой причине — потому что есть источники. Зачем я буду слушать, как русский человек поет английскую музыку, которой он наслушался и мне ее переводит? Мне нет в этом необходимости.
— Но вы-то тоже по-русски поете!
— А мы и не претендуем, чтобы нас слушали другие музыканты. У нас есть слушатели. Мы для них поем. Я не воспринимаю свою музыку в экспортном варианте. Она применима только для русскоязычного человека. Были бы мы продюсерами, тогда, конечно, смотрели бы вокруг, слушали, отслеживали. Мы начинали, когда все начинали, и не было тогда никакой русскоязычной группы, на которую можно было бы ориентироваться. Единственное, что было неким откровением для многих — “Машина времени”, такая инициация, когда оказалось, что рок можно петь по-русски. И это была первая группа, у которой стали слушать слова.
— Неужели так никого и не отметите?
— Назову Земфиру из всех имен, если позволите.
— Вы же записали с Вадимом Самойловым альбом “Тень вампира” в 2004-м.
— Он был инициатором трибьюта “Пикника” в 2002 году, записал песню “Я невидим”. Потом мы сыграли вместе на концерте во МХАТе. Нам было комфортно с музыкальной точки зрения существовать. И когда помимо записи мы делали нечастые концертные программы, поднимался какой-то градус настроения. Вадик играл соло, у “Агаты Кристи” были другие формы, а тут он давал такого Гилмора. Это был хороший и удачный профессиональный союз. Так же, как с Валерием Кипеловым — одним из лучших, на мой взгляд, музыкантов, адаптирующих тяжелый рок на русской почве.
ГЛАВНОЕ, НЕ ПОВЕСИТЬСЯ
— Мы говорили, как власть душила рок, а теперь иные наши рок-деятели радостно “сращиваются” с властью. Что вы думаете о возникшей рок-музыкальной олигархии?
— Я не вижу разницы отечественного рока с иностранным.
— Иностранный рок никогда не сращивался с властью.
— Допустим, товарищ Боно. Чего тебе еще надо? Пиши свою музыку. Нет, он все равно лезет в Африку или еще куда-то.
— Он занимается политикой, а не с властью сращивается.
— Тем не менее ему же надо вести какие-то переговоры.
— Переговоры тоже разными бывают. Есть Шевчук с неудобными вопросами, а есть сервильные посиделки в “Ритм-Блюз-кафе” в стиле кукушка хвалит петуха. Не предают ли иные из рок-музыкантов былых идеалов?
— Могу одно сказать: у “Пикника” сраститься с властью не получилось.
— Жалеете?
— На одном концерте вышел мэр города, в котором мы играли, и попытался сраститься. Прямо во время концерта. Потом мы его видели в криминальной хронике. Дальнейшая судьба неизвестна… На самом деле разные бывают темпераменты. Допустим, у Боно такой темперамент, который ему не позволяет жить спокойно. Вот недавно мы отдавали фотографии Чулпан Хаматовой для ее выставки. Я преклоняюсь перед теми артистами, которые занимаются благотворительностью. Человек занимается своей профессией, но у него еще что-то шевелится в душе, и он не может проходить мимо.
— Это называется “гражданская позиция”.
— Наверное, да.
— У вас самих не возникает желания что-то продекларировать помимо песен, которые сами по себе хоть и мощные послания, но все же?
— Нет. Мне кажется, наша сверхзадача делать то, что мы можем. Не сеять негативного в противовес тем, кто упрекает “Пикник” в сумрачности. Как-то я читал книгу о жизни Ван Гога, там все заканчивается нехорошо, но тем не менее книга оставляет светлые чувства, не мрачные. А можно сделать стопроцентный хеппи-энд, но от которого захочется просто повеситься. Наш хеппи-энд — в сумрачной полосе, но зато в конце туннеля виден свет.