Мы познакомились с Татьяной Анатольевной Тарасовой на катке Стадиона юных пионеров, где оттачивали божественную «Кармен» мировые лидеры спортивных танцев Наталья Бестемьянова и Андрей Букин. Великая Тарасова была не в настроении, точнее говоря, рвала и метала. Возмущалась, что ребят засудили на чемпионате СССР самым наглым образом, отдав победу Марине Климовой и Сергею Пономаренко под руководством Натальи Дубовой, с которой она не ладила.
Встретила меня настороженно: вдруг я лазутчик из дубовского лагеря? Сухо кивнула на скамейку у борта: сиди и не мешай. Правда, кинула «олимпийку», чтоб не замерз у льда.
Я не знал, прочла ли Тарасова мой опубликованный потом в «МК» материал. Неожиданно через некоторое время раздался ее звонок: «Сегодня ночью Гарри Каспаров выступает в театре «Современник», расскажет, как его травили. Приходи, мы с Володей тебя встретим».
Отношения с Тарасовой после того незабываемого вечера заметно потеплели. Я бывал у нее в генеральском доме на «Соколе», приезжал на тренировки. Однажды на катке, может, в шутку, она обронила: «Ты парень-то холостой, посмотри, Ирка какая красавица». Фигуристка Ирина Жук реально могла претендовать на титул самой красивой спортсменки СССР.
Тогдашняя холостяцкая жизнь казалась самой дорогой привилегией — на катке я стал бывать реже. Тоже, конечно, пытаюсь шутить — на самом деле футбол и хоккей целиком захватили мое внимание, но я продолжал следить за громкими тренерскими победами Тарасовой.
По горькому стечению обстоятельств в те дни, когда не стало всемирно известного пианиста Владимира Крайнева, президент Олимпийского комитета Александр Жуков по-товарищески попросил меня выпустить специальный номер журнала к 100‑летию олимпийского движения в России. Набросали план номера — несколько полос, само собой, зарезервировали под статью об «отце русского хоккея» Анатолии Владимировиче Тарасове.
С репортерской бестактностью набрал номер Тарасовой — кто, кроме нее, мог лучше о нем рассказать? «Петя, ты что, не понимаешь — у меня умер муж», — с металлом в голосе произнесла Тарасова.
Я все-таки настойчиво попросил о встрече — ради памяти Анатолия Владимировича. Проявилась безграничная сила характера Тарасовой: «Приезжай на каток в ЦСКА».
Зашел в тренерскую, достал диктофон. «Включай и молчи», — сказала Татьяна Анатольевна. За все время я не произнес ни слова.
«Дорогой папа, умер Вова. Твой любимый Вова. Я даю интервью, чтобы тебя не забыли. С твоим именем были связаны абсолютно все победы, нашу страну знали по хоккею. Потом дали название «красная машина». Заслуги в области хоккея принадлежат тебе и твоим товарищам, у нас появился новый вид спорта — канадский хоккей. И ты был родоначальником. Я, будучи в Музее славы в Канаде, прочла, что мир должен быть благодарен России за то, что она подарила ему выдающегося человека и тренера — Анатолия Тарасова.
Ты должен знать: кто бы ни ходил возле твоего памятника, все подходят к нему, а там написано: «Тренер Анатолий Тарасов». И до сих пор все тебя помнят и знают. И будут помнить, пока я буду жива, и пока будет жив Леша, твой внук, пока будут живы его дети. И Федька — ему еще нет 4 лет, скоро исполнится, — очень здорово катается на коньках. На хоккейных коньках. Тренирует его моя подруга Ира Люлякова, которую ты знаешь и любишь. В секцию его еще не берут, а он уже катается как семилетний мальчишка. Может быть, это будет продолжение нашей истории ледовой. Может быть, он пойдет в тебя. Ведь все, что связано с хоккеем, связано с тобой.
Ты всегда был вдалеке от власти, она не поддерживала тебя. Ты не хотел от нее зависеть, потому что знал и умел делать свое дело, как никто другой на планете. И чувствовал в себе эту силу и уверенность. Что бы ни говорили сейчас твои бывшие ученики, ты сделал из них выдающихся спортсменов. Ты увидел в них то, что не видели мама с папой. И ты показал их способности всему миру. Ты лепил их, ты вылепливал. Конечно, они преодолевали кошмарные нагрузки. Я не знаю ни одного человека, ставшего олимпийским чемпионом или чемпионом мира, который бы не плакал от нагрузок, ты привил это мне, спрашивая меня: «Тренируется ли Андрюша Миненков до рвоты?» И когда я говорила, что нет, ты отвечал: «Плохо».
А главное, что у всех в стране, в мире была вера в тебя, в твой хоккей, в то, что ты будешь со своей командой и с Аркадием Ивановичем Чернышевым вместе бороться до последней капли крови. И запоешь гимн, не имея ни слуха, ни голоса, потому что именно в этот момент и в эту секунду нужно было его спеть. И разорвешь в последнем матче всех и достанешь эту медаль золотую со дна.
Спасибо тебе за то, что ты в то тяжелое время увел, не боясь ничего, команду со льда за несправедливое судейство и за неправильное время, которое показывали часы.
(В сезоне 1968–1969 годов главным соперником ЦСКА, команды Анатолия Тарасова, стал московский «Спартак». Решающее дерби между ними в апреле собрало, разумеется, аншлаг. Прибыл на матч и болельщик хоккея №1 Леонид Ильич Брежнев.
Перед самой сменой ворот в середине третьего периода (тогда были такие правила) клуб армии под звук сирены отыграл у «Спартака» одну шайбу, но рефери гол не засчитал.
Тренер Тарасов потребовал пересмотра судейского решения — он считал, что шайба пересекла линию ворот, пока последняя секунда еще длилась.
Но судьи настаивали на своем. Тогда Анатолий Владимирович увел свою команду со льда.
Пауза затянулась сверхопасно — многие головы могли полететь, в первую очередь голова тренера армейцев.
Шутки плохи: время главы государства рассчитано по минутам.
А полковник Тарасов вынуждал Главнокомандующего пассивно ждать продолжения матча. На такое бы и штатский диссидент никогда не решился. В итоге в действие пришлось вступить министру обороны, маршалу Гречко. — П.С.)
Ты был абсолютно прав, и ты подчинился только министру обороны Гречко, который позвонил тебе на телефон Анны Ильиничны Синилкиной (директор дворца спорта «Лужники». — П.С.). И как военный человек, носивший военное платье, ты обязан был этому подчиниться — и ты подчинился. Это был поступок, которому нет равных: с тебя сняли «заслуженного» и тебе обратно его отдали. Ты плакал, первый раз в жизни я видела, что ты плачешь. Ты пришел и в этой двухкомнатной квартире — жил ты скромно, — в которой мы прожили всю нашу жизнь, на «Соколе», упал на кровать и заплакал, потому что для тебя звание заслуженного тренера СССР было высшим званием в мире.
Тебе его возвратили через несколько месяцев. И ты сказал: я понял, за что сняли... Ты сказал это председателю Спорткомитета Сергею Павловичу Павлову, который любил тебя и который, конечно, и снимал с тебя звание, и возвратил его тебе… Ты сказал, что понял, за что сняли, но не понял, за что отдали. В этом весь ты.
Мы очень любили тебя. Мы любили тебя разного — такого, какой ты был. Мама служила тебе, служила до последнего дня, перебрала твой архив, подписала каждую твою фотографию. Твоя Нина Григорьевна, которую ты очень правильно выбрал в свои 20 лет и с которой прожил прекрасных, разных, долгих 56 лет. И не было больше счастья, чем быть у вас на золотой свадьбе и гулять всей деревней. Домик у тебя был маленький, мы его любили — финский, — в нем было три комнатки. Ты там разводил свои тюльпаны, заставлял нас выкапывать квадратные метры под каждую розу, и мы боялись тебя ослушаться.
Ты не поехал тренировать «Нью-Йорк Рейнджерс», потому что власти в той стране, которую ты любил и которой ты служил, даже тебе не сказали об этом предложении. А сказал тебе шведский тренер Стрёмберг.
Ты должен был поехать туда, ты не умер бы здесь от заражения крови, от смертельной инфекции, которую внесли тебе в 67‑й больнице. Ты продолжал бы жить. Ты отправлял за океан Славу Фетисова, который приехал к нам на дачу за советом: как ему тренироваться, а уехал с огромной тетрадью знаний. Но ты не представлял себе, до какой степени упадет твой хоккей, как изменится страна — и в лучшую, и в худшую сторону.
Как сложилась бы жизнь твоя в другое время? Ты бы тренировал «Нью-Йорк Рейнджерс», и половина игроков были бы русские. Но ты не представлял себе, что сможешь покинуть родину, которая 14 лет не говорила о тебе, 14 лет, когда шли хоккейные кадры по телевизору, не произносили твою фамилию.
Я благодарна тебе, что ты меня в 19 лет повернул к тренерской работе. Моя сестра Галя, и твоя тоже Галя, которая ездила с тобой по всей стране, которая сопровождала тебя последние годы на все «Золотые шайбы» вместе с Алешей, умерла. Я осталась одна, папа, вместе с Лешей. Я буду с честью нести любовь и преданность тому делу, которому ты служил. И дай бог, чтобы Лешин маленький сын унаследовал от тебя все твои прекрасные качества.
Я горжусь тобой, горжусь твоими Олимпиадами. Горжусь тем, что ты заканчивал на Олимпиадах, а я начала. Что мы с тобой вместе были в Саппоро. Что мы с тобой прожили огромную счастливую жизнь. Что я была у тебя на закорках всегда и держалась за твою голову. И что я не утонула, когда ты меня выбросил за бортик в Гурзуфе, — а мне не было тогда еще 4 лет, — и поплыла. За то, что ты прожил с мамой и с нами всю жизнь. За то, что ты сидел в кресле, которое я сделала для «Спящей красавицы», — оно до сих пор стоит на даче. Вся деревня проходила и знала, что у нас в стране все хорошо, потому что ты сидишь на этом троне.
Сейчас мы не знаем, когда же наконец выиграет наш хоккей. Когда же найдут ту единственную игру и те правильные слова и действия, которые позволили бы служить своей стране так, как ты служил. Я люблю тебя. Буду любить всегда. Я горда, что у меня такие родители, такая сестра и такой был Вова. Мы с Лешей будем всегда верны принципам нашей семьи: работать, работать, работать и приносить пользу людям в том деле, за которое отвечаешь».
И по сей день не могу забыть этот монолог.
Я вышел тогда с катка и свернул на цээсковскую аллею славы. Знакомые лица в бронзе: Харламов, Рагулин, Тарасов...
Около бюста Анатолия Владимировича руки непроизвольно потянулись к диктофону. В вечерней тишине аллеи зазвучала щемящая запись: «Дорогой папа...»
