Недавно ждал товарища недалеко от Московской консерватории. Стоял минут пятнадцать, а товарищ задерживался. И я стал рассматривать консерваторских мальчиков и девочек, студентов, которые спешили мимо меня кто на занятия, кто с занятий. У кого-то в руках был футляр со скрипкой, особенно хрупкие почему-то тащили на себе виолончели. Все они были обычными на первый взгляд молодыми людьми. Но — только на первый. Ведь если знать (или представлять), что каждый из них с пятилетнего возраста, почти не имея детства, отдает себя музыке, то внутренне начинаешь преклоняться перед ними. Вокруг столько соблазнов, а они пиликают на скрипках, дуют в гобои, упражняются в технике бельканто.
Конечно, среди них окажутся те, кто сойдет с дистанции. Другие найдут своим музыкальным талантам применение в современной, с позволения сказать, музыке. Но если не большинство, то многие — останутся, извините за высокопарность слога, подвижниками высокого музыкального (и не только музыкального) искусства. Той особой кастой, которая, с одной стороны, хранит великую тайну музыки, слова и изображения, а с другой — старается поделиться ею с остальными.
Как же свят, необходим и в то же время неблагодарен их труд!
Моя покойная мать была замечательной певицей. Певицей и по профессии, и по призванию. Полвека она отдала музыке и сцене. В ее исполнении звучали Чайковский, Рахманинов, Верди. Ее артистическая судьба, как и судьбы многих довоенных детишек, началась в одиннадцатиметровой комнате, в которой жила вся семья из четырех человек. Мама рассказывала: по ночам, чтобы сходить по малой нужде в ведро, стоявшее во дворе барака, ей приходилось перешагивать через спящих родителей и старшего брата.
Потом, много лет спустя, ее удивительное меццо-сопрано услышали в Париже и Нью-Йорке, в Торонто и Берлине, в Амстердаме и Будапеште. И, конечно, в Москве, Норильске, Томске и десятках других городов ее необъятной родины. Но она стала певицей еще в детстве, в той самой барачной комнатке на четверых, и пела до последнего своего дня. Даже в палате Склифа, вечером, накануне операции, с которой ее обратно в палату уже не привезли, — она пела!
В последние годы у нее было несколько учениц, в том числе таких, которые мечтали связать всю свою жизнь с высоким искусством. Она с улыбкой иногда говорила им: «Девочки, вы что, рехнулись? С ума сошли? Зачем вам это неблагодарное занятие? Настоящая музыка давно никому не нужна в этой стране…»
Я знал, что она имеет в виду. Ведь из сотен одаренных и стремящихся пробьется в лучшем случае одна Нетребко. Остальных ждут полупустые залы на концертах, копеечные гонорары, хапуги-директора и худруки, безвестность и забвение после того, как погаснет сценический свет. А кого-то — и вовсе вечное пение в хоре.
Но я знал и другое: говоря своим ученицам эти слова, моя мать гордилась тем, что может передать кому-то не просто секреты мастерства, а частицу своей души, своей философии. И любовь к тем, для кого важны как воздух Большая Музыка, Большое Искусство. Да просто к людям.
Когда-то преподаватель истории искусств знаменитой Строгановки, специалист в области русской иконописи Матвеева кричала студентам-первокурсникам: «Вы о космосе должны думать, а вы трусы рисуете!» Таким воспоминанием о своем студенчестве делился со мной один мой приятель. Хорошее воспоминание. Ведь преподаватель Матвеева как никто знала, о чем говорит. Русские художники-иконописцы многодневно молились и постились перед тем, как взять в руки кисть, но не только: они размышляли, пытаясь осознать, что и как пишут. Святость изображения, «космос» — вот что было главное для них. И приходили они к этому «космосу» через глубочайший душевный анализ и колоссальный труд.
Мне тоже один человек написал как-то про космос и трусы. Другими словами написал, правда, но суть была той же. Дело давнее. Я только вернулся из армии и привез домой целую тетрадку своих стихов. Баловался этим делом (стихосложением) лет с семи, насколько я помню. И вот к двадцати годам дозрел до мысли вынести свои вирши на суд какого-нибудь мэтра. Мэтр подвернулся серьезный: сам Евгений Александрович Евтушенко. Я знал его сестру, Елену Васильевну (у них были разные отцы), и она передала мою тетрадку. Через пару недель тетрадь мне вернули, а с ней — записку в несколько строк, начертанных мэтром. Не буду приводить ее полный текст, суть которого сводилась к тому, что Евтушенко не хотел брать на себя ответственность и утверждать однозначно, хороший ли я поэт или никакой и надо ли мне продолжать писать. Но одна фраза там звучала примерно так: «В творчестве надо больше «вывернутости».
Я тогда крепко задумался над этими словами и над завуалированным отказом поэта дать мне «путевку в жизнь». И даже — на несколько лет — перестал писать. Потом вернулся к стихосложению, но вот это, про «вывернутость», кажется, понял совсем недавно, уже когда вышли книжки. Это ведь, по сути, тот же самый «космос», который имела в виду Матвеева, говоря о художниках. Услышать что-то сверху, осмыслить, изложить это в слове, пронеся через всего себя, отдать людям, а не просто подобрать рифму и размер — вот что такое «вывернутость» по Евтушенко, я полагаю. Писатель или поэт должен перелопачивать тонны слов для того, чтобы найти единственное, верно звучащее в том или ином случае. Адский труд. До изнеможения, до слепоты иногда. И труд художника таков же. И труд певца, скрипача. Не останавливаться ни на минуту, всю жизнь слушать, чувствовать, искать.
Мать, как человек эмоциональный, конечно, сгущала краски, говоря, что серьезная музыка не нужна никому. На ее концертах зал почти всегда был заполнен. Просто она понимала, что настоящий творец должен много отдавать другим, зачастую чересчур много, а получать вынужден гораздо меньше. В этом и разница между космосом и трусами. Ты черпаешь из космоса — и отдаешь другим. Кто-то выбирает трусы. Но пока есть такие, для кого главное — услышать, увидеть, понять космос и поделиться им, мы будем жить.
Общество должно отдавать себе отчет в том, что творцам нужно помогать или хотя бы не мешать. Давать им чувствовать себя нужными. И, если хотите, избранными. В современной России это не всегда так. В моде блатняк, попса, многие приличные классические музыканты вынуждены гастролировать, а то и жить за границей. Чтобы не спиться лабухом в ресторане. Страна Стаса Михайлова и Ваенги неласкова к ним. Возможно, в их элитарности есть что-то от проклятого Запада. Худой человек с виолончелью не нужен для шансона и патриотических маршей. Грустно смотреть в пустоту провинциальных залов, где исполняют классику. Да, есть телеканал «Культура», но Культура — это ведь не только телеканал, а еще и состояние общества, его повседневные запросы.
Один мой близкий друг, очень неплохой немецкий виолончелист, пятнадцать раз играл на конкурсе соискателей для того, чтобы попасть на освободившееся место в симфонический оркестр (кстати, в Германии и в целом в Европе их немало, как и соответствующей публики). Там за красивые глаза или по протекции не берут. Но уж если берут — то и ценят, и платят, и дают жить музыкой. Друг так и объяснял мне: «Я хочу играть ту музыку, которую люблю. Но делать это я должен достойно, чтобы не отвлекаться на ерунду и не размениваться по мелочам!»
Друга приняли в оркестр, он несколько сезонов играл, а потом, когда умер его отец, решил продолжить его дело, взявшись руководить детской музыкальной школой, основанной когда-то отцом. Теперь, вот уже почти десять лет, он не музыкант, а менеджер, но иногда я вижу печаль в его глазах. Он хочет, как прежде, играть. Хочет слышать космос.
Тот мой товарищ, который вспоминал про свое студенчество в Строгановке и про матвеевский «космос», тоже стал хорошим художником, а потом и менеджером. Он считает, что художник не должен быть голодным. А я добавлю от себя: и обделенным вниманием. Тогда и космос будет ближе. К нему, а значит, и к нам. А трусы пусть останутся трусами. Тоже нужная вещь.
