Российская пресса ищет новый формат. Сначала журналисты растерянно наблюдали, как несколькими «ювелирными ударами» показательно выводятся из игры некоторые СМИ — те, что помельче, прямым запретом, без лишних церемоний, а те, что покрупнее, реорганизацией и увольнениями ключевых фигур. И вот уже кадровые специалисты — в частности глава рекрутингового агентства, анализируя колебания рынка труда в медийной сфере, — буднично говорят об уходе коллектива вслед за редактором как о типовой модели: мол, какие в этом плюсы, какие минусы...
Затем непонятливым стали объяснять — из каждого утюга, — что ситуация близка к 1941 году. Сорок первый год кочует из одной статьи в другую: от «Сплотимся вокруг Отечества» до припоминаний, что и тогда были некоторые, кто немцев встречал цветами. Термин «национал-предатели» прозвучал на самом высоком уровне, и заговорили о том, что «любая оппозиционная борьба теперь — обычный торг и гнусь, разумеется, с деньгами и финансовыми обязательствами, как правило, перед Западом» (цитата из одной центральной газеты). Яснее не скажешь, и если завтра «в условиях военного времени» Госдума решит приостановить действие п. 5 ст. 29 Конституции РФ (о цензуре), никто уже и не спросит, а имеют ли они на это право.
Вот журналисты и раздумывают — что делать. После того как один из самых известных новостных сайтов наказали за ссылку на ссылку на ссылку в Интернете, некоторые издания закрыли свои архивы или ограничили к ним доступ (только для подписчиков), надеясь так пережить неспокойные времена. И уже начались разговоры о том, что вернемся, мол, к эзопову языку. Старые добрые приемы советской журналистики, когда мастера пера делали вид, что говорят о чем-то и вовсе отвлеченном, видятся таким спасительным маяком.
Сегодняшним авторам эзопов язык представляется примерно так.
В самые душные годы выходит, например, такая рецензия на спектакль: «Найден ритм отлаженного механизма, в котором «прогнило что-то» только для обостренного самосознания и миросознания Гамлета — для остальных привычный механизм работает пока еще нормально. Плетутся интриги, заговоры, человеческое достоинство и сама жизнь не имеют цены. Торжествуют властолюбие, личные корыстные интересы искусно выдаются за государственные». Это цитата из рецензии Ольги Кучкиной в «Правде» (в «Правде»!), которую в изумлении обсуждала вся Москва времен позднего Черненко. Все довольны. Доволен автор: удалось пройти «на грани фола», почти открыто сказать о том, о чем говорить нельзя. Читатели в восторге не только от правды, но и от риска и ловкости, а также — сопричастности. А чиновникам уже не до этих «игрушек», потому что все и так трещит по швам.
Но по большому счету такая идиллическая картинка — миф, сочиненный теми же журналистами «старой закалки»: а как они страдали потом, в 90-е, что все их искусство тончайших намеков между строк и тщательно выстроенных многозначных фраз стало никому не нужно!..
На самом деле культ эзопова языка как знамени русской журналистики «раскрутили» после революции. Да, конечно, в XIX веке была жесткая цензура (даже не жесткая, а методично-всеохватная, не чета нынешней: откройте любое академическое собрание сочинений, например Чехова, раздел «Комментарии», и про каждую мелочь прочтете: «Опубликована 17 января, цензурное разрешение от 16 января»). Да, конечно, СМИ в России развивались так, что литературный критик мог сказать гораздо больше, чем газетный репортер (поэтому Писарев, Добролюбов — это, конечно, никакие не критики, а журналисты и публицисты «под прикрытием»). Но про эзопов язык активно заговорили только тогда, когда пришлось заново объяснять, who is Пушкин, Гоголь, Толстой...
Вкратце советская концепция литературы, журналистики, публицистики прежних времен звучала так: все они приветствовали бы Октябрь (если бы дожили), но еще не понимали, не доросли (некоторые, впрочем, дожили, но «не доросли») и боролись за этот грядущий Октябрь в меру своего кругозора. Все, что не очень вписывалось в эту концепцию, объявлялось «эзоповым языком», и советские литературоведы с готовностью поясняли: тут классик хотел сказать это, но так мощно обхитрил цензуру, или недопонял, или не дорос. Доходило до смешного, когда строчку Пушкина «И рабство, падшее по манию царя» заменили на «И рабство падшее, и падшего царя» — под шумок реформы орфографии.
Оказалось, что все прогрессивные люди прошедших веков были как бы «предбольшевиками», и идеологи до того сами в это поверили, что скоро «эзопов» маятник качнулся в обратную сторону.
В использовании языка намеков начали подозревать всех неблагонадежных, а потом это пошло как обязательный десерт к приговорам писателям и журналистам. Выискивание «шифров» превратилось в спорт, когда коллектив радио обвиняли, что в день оглашения приговора троцкистско-зиновьевской банде в эфир пошла траурная мелодия, а глава советской Украины Павел Постышев, вооружившись лупой, изучал то обложки тетрадей (в орнамент оказалась вплетена фашистская свастика), то коробки спичек (в рисунке была замаскирована японская каска), а на разрезе любительской колбасы и вовсе обнаружился профиль Троцкого.
Что касается русской литературы первой половины ХХ века, то вся ее история пронизана поисками «скрытых смыслов», «намеков», «вредных идей, для маскировки вложенных в уста отрицательных героев» и т.д. и т.п. Не важно — был это «Тихий Дон», впоследствии увенчанный всеми премиями, или чудом опубликованная «Повесть непогашенной луны», в которой Борис Пильняк якобы намекал на насильственную смерть Фрунзе. «Но даже при беглом чтении видно, что это поверхностная перелицовка, видно, что у автора за красными словами скрывается белая сердцевина», — написали критики о другой, вполне «советской» повести Пильняка — и автор был расстрелян как японский шпион...
Уже потом жизнь вошла в более или менее мирное русло, но болезненная приверженность к самой теме эзопова языка оставалась. И неудивительно, что этот язык — первое, о чем вспоминают журналисты сейчас, когда отмирает прежний порядок мироустройства («контролируются только центральные кнопки телевизора, в малых СМИ делайте что хотите»).
И зря. Ренессанс эзопова языка невозможен.
Попытки описать происходящее в форме рецензии на «Гамлета» обречены на провал. И не только потому, что этот фарш уже нельзя провернуть назад. И не потому, что в XXI веке публики, готовой читать между строк, домысливать и вытаскивать намеки по крупице, уже не найдешь: все-таки другие технологии, и желающий говорить о чем-то прямо будет находить возможность — посмотрите, никакие решения суда не могут остановить превращение Навального из плоти и крови в «коллективного Навального» (блог начинают вести соратники), блога — в систему «зеркал» сайтов, по сложности перебора не уступающей шифровальной машине «Энигма», и далее, и далее.
Или так: ничто не остановит читателя, твердо решившего найти тексты определенного плана: через любые «зеркала» он их найдет.
Вот ключевой момент, выявленный двучастной драмой последних месяцев (Киев и Крым): читатель уже четко знает, какую именно правду он хочет услышать, и в общем-то заранее знает новость, которую он целенаправленно найдет, и заведомо согласен с комментарием, который он также разыскивает на страницах нужных газет. Другой комментарий он просто не станет читать (если спорить до хрипоты надоело). Другой новости он просто не поверит. С этой точки зрения уже не важно, кто по кому стрелял в Симферополе и кто стоял за снайперами на Майдане. Вы уже знаете, кто стрелял, и нуждаетесь лишь в «творческом развитии» вашей правды.
Ведь так?..
Никакой эзопов язык не нужен, если люди научились по-разному понимать прямой, как палка, безо всяких намеков текст. Вообще говоря, это забавный эксперимент последних дней: наблюдать, как читается (и обсуждается) тот или иной текст. Альфред Кох опубликовал заметку о том, что «родной землей является только та земля, за которую люди готовы умереть... Украинцы не были готовы умереть за Крым... Значит, это не их родная земля». Так массовая истерика по поводу этой заметки даже не пересеклась в пространстве. Один лагерь читателей возмутило то, что Кох отрицает мужество украинских солдат, которые остаются на боевом посту в Крыму. Другие обвинили Коха в том, что он «сожалеет, что в Крыму не началась бойня». Это не спор — это просто разные языки. Диалог между этими группами читателей невозможен, как невозможен и «общий» текст для чтения.
Эзопов язык востребован только тогда, когда читатель хочет что-то услышать и разобраться, зная, что на этом пути есть помехи. Но нет применения этому языку, если один читатель сам же радостно и активно насаждает эти помехи, приветствует и требует их появления, а другой читатель знает, как их обойти, тупо «технически».
Собственно говоря, да какие там «языки»! — в этой сшибке и журналистика в ее классическом понимании ставится под вопрос — но это уже отдельная больная тема...
Смотрите видео: Получив российский паспорт в Крыму, юноша порвал украинский «на камеру»
