«Уважение к духу и букве закона — не самая сильная черта россиянина». Такого рода формулы обыкновенно звучат как самооправдание.
— Мы же знаем особенности нашего национального характера, — говаривал Дмитрий Медведев в бытность свою президентом. — Мы действительно незаконопослушные люди, это правда. В нас это проявляется в массе бытовых привычек. У нас это есть и на самом верхнем уровне. Мы все правовые нигилисты до мозга костей.
Среди известных современной медицине врожденных пороков неуважение к закону не значится. Это воспитывается, формируется. Разве в последние сто лет воспитывалась привычка жить по закону?
Большевики начали с того, что отменили в стране все законы. Потом ввели новые, свои. Сразу обозначили место Конституции. Нарком просвещения Луначарский констатировал: «Законы Конституции не распространяются на ЦК». Один из видных партийных секретарей говорил на партсъезде:
— Всяким разговорам о действительной демократии мы противопоставляли твердый военный режим и даже уклон от Конституции. Но все это во имя победы. И мы победили…
Стало ясно: Конституция — вовсе не Основной закон, обязательный для всех. Какое значение имеет, что записано в тексте Конституции? Сталинскую превозносили как образец демократизма. Кто-то всерьез воспринимал дарованные сталинской Конституцией права и свободы?
Особоуполномоченный УНКВД по Омской области младший лейтенант госбезопасности Елизаров написал рапорт начальству:
«Начальник отдела Болотов в период всенародного обсуждения проекта Конституции СССР встретился с областным прокурором Рапопортом, который говорил:
— Вы бросьте теперь заводить дела по статье 58-10, теперь свобода слова.
Вышеизложенное сообщается на ваше распоряжение».
58-я статья Уголовного кодекса предусматривала самое суровое наказание (вплоть до смертной казни) за все виды политических преступлений. Она состояла из множества пунктов. 58-10 — антисоветская пропаганда и агитация; по этой статье можно было посадить за самое невинное критическое замечание. Принявшего всерьез сталинскую Конституцию прокурора Омской области Евсея Лазаревича Рапопорта арестовали...
Так и установилось: закон можно принять любой, но к реальной жизни он отношения не имеет. Скажем, в феврале 1944 года Сталин распорядился поменять Конституцию, и союзные республики неожиданно получили право вступать в отношения с другими государствами, заключать с ними прямые соглашения, обмениваться посольствами и консульствами. В республиках появились собственные наркоматы иностранных дел. Но делать им ничего не позволялось. Республики по-прежнему шагу не могли ступить без санкции Москвы. В чем же смысл изменения Конституции? Тогда создавалась Организация Объединенных Наций. Сталин надеялся ввести в ООН все советские республики (потому наделил их атрибутами самостоятельности), чтобы получить больше голосов на Генеральной Ассамблее. Но приняли только Украину и Белоруссию.
Но и после смерти Сталина, и после ХХ съезда, осудившего сталинскую практику, не была осознана самоценность правосознания и законности.
— Под непосредственным руководством Центрального комитета КПСС, его президиума и лично товарища Хрущева в стране полностью восстановлена революционная законность, а виновники нарушения ее наказаны, — гордо говорил председатель КГБ Александр Шелепин, недавний вожак комсомола. — И каждый советский человек может быть уверен, что больше это позорное дело — нарушение революционной законности — у нас не повторится.
Заметим: не законность, а «революционная законность». Это разные вещи. 17 июня 1961 года Хрущев на заседании Президиума ЦК обрушился на Генерального прокурора:
— Я вчера читал в газете заметку «Из зала суда». Я возмущен! Как это можно: дали пятнадцать лет?!
Иначе говоря: почему обвиняемых не расстреляли? Генеральный прокурор Руденко объяснил, что таков закон: по этой статье Уголовного кодекса максимальное наказание — пятнадцать лет лишения свободы. Ссылку на закон Никита Сергеевич не принял.
— Да пошли вы к чертовой матери, простите за грубость! — взорвался Хрущев. — Грабители грабят, а вы законы им пишете! Ишь, какие либералы стали, чтобы их буржуазия хвалила, что они никого не расстреливают…
Распорядился немедленно изменить закон. И пригрозил:
— Руденко мы накажем. Если вы не осуществляете надзор, тогда вы просто либералом стали. Верховный суд — товарищ Горкин, мы вас накажем за это дело и новых людей назначим. Вы боитесь, что у нас варварские законы? Я за варварские законы. Когда не будет убийств, тогда и не будет варварских законов, а сейчас — надо…
После Хрущева так откровенно никто не высказывался. Торжествовало лицемерие: на торжественных собраниях Конституция почиталась как святыня, а делалось то, что считалось целесообразным.
Законодательный орган, то есть Верховный Совет, был совершенно безвластным. Законы принимались партийным руководством. Но в протоколах Политбюро и секретариата ЦК делали пометку: «оформить в советском порядке». Это и означало, что формально закон будет принят Верховным Советом СССР. Решение Политбюро оставалось секретным, а в газетах печатался текст закона, единогласно одобренного товарищами оформителями, то есть депутатами.
Страна привыкла: закон — нечто показное, предназначенное для широкой публики. В отличие от реальной воли начальства, которая устно излагается подчиненным в тиши кабинетов. Или в письменном виде рассылается доверенным лицам по узкому списку.
Некоторым странам хватило одной Конституции. В других она менялась, когда совершались революции. А у нас чуть ли не каждый властитель заводил собственную. Первую приняли при Ленине. Сталин предпочел свою. Хрущев захотел ее поменять, но не успел. Зато Брежнев себя порадовал. Андропов и Черненко правили слишком коротко. Горбачеву быстро стало не до Конституции. Зато Ельцин обзавелся своей. А сейчас уже звучат голоса юристов, что и этот текст устарел, пора менять…
Вот и сложилось представление, что Конституция — не более чем атрибут действующей власти. Никого же не удивляет, что новому хозяину в служебном кабинете перекрашивают стены и меняют мебель. Приносят аквариум — если его не было. И уносят — если он служил прежнему хозяину. Почему Конституция 1993 года, написанная правоведами высшей квалификации, не изменила ситуации? Она тоже воспринималась как личная Конституция президента Ельцина, не подтвержденная практикой жизни. Демократия — не только свобода и власть закона. Это лишение властителя права управлять жизнью и имуществом людей. Разве это произошло?
Демократическое устройство формируется постепенно, когда различные социальные группы осознают, что нуждаются в согласовании интересов и определении жестких правил, общих решительно для всех. И для них самих — тоже! Закон лишь закрепляет нормы и правила, разделяемые обществом в целом.
А какие нормы и правила господствовали в нашем обществе?
Лауреат Нобелевской премии экономист Василий Леонтьев писал в перестроечные годы: «У вас семьдесят лет учили людей халтурить, увиливать от работы. Большая часть энергии употребляется на воровство, на халтуру, на обман, на уклонение от работы». Вот с таким багажом и вошли в новую жизнь. Многие тогда голосовали за демократически настроенных политиков вовсе не от того, что разделяли их политические и моральные ценности, а потому, что те обещали быстро наладить жизнь ко всеобщему удовольствию!
Образованная публика полагала, что миллионные толпы, выходившие на улицы в перестроечные годы, желают демократии и равных возможностей. В реальности страна жаждала социального равенства. А перестройка и последовавшие перемены в политике и экономике, напротив, привели к еще большему расслоению. Причем как никогда очевидному, зримому, больно ранящему. Истеблишмент перестал таиться, привык жить на широкую ногу. И не стесняется это демонстрировать.
Пока чиновники наслаждались своими привилегиями за непроницаемым забором, общество как бы ничего не ведало. На тайное неравенство не обижаются. А когда разница в уровне жизни колет глаза, это рождает злобу и ненависть. И жажду справедливости в самом архаическом его понимании. Дайте доброго и справедливого начальника, пусть он будет какой угодно самовластный — лишь бы следил за тем, чтобы соседу не доставалось больше!
Принято считать, что люди, которые разбогатели и обзавелись имуществом, принципиально меняются: хотят жить по твердо установленным правилам, чтобы накопленное не отобрали и его можно было оставить в наследство детям…
Да, люди с деньгами и имуществом желают установить правила. Но вот самое удобное для них правило: если начальник мне друг, то у меня все хорошо. Не это ли и есть основной закон нашей жизни?..
В такой системе Конституция остается элементом оформления. Люди привыкли: не Конституция определяет систему власти, а начальники решают, какая Конституция им удобна. Скажут наверху снисходительно: «Не надо ничего менять» — и юристы будут гордо повторять: «Основной закон незыблем!» А прозвучат слова: «Надо учитывать веяния времени» — и с тем же рвением примутся его перекраивать.
Это повторялось из поколения в поколение: молодой человек у себя в деревне, районе или городе видит, как устроена реальная жизнь. Берет пример с преуспевших сограждан, ушлых и умелых, и быстро усваивает все неписаные правила и нормы.
Какое, спрашивается, отношение к его жизни имеет какая-то Конституция?
