То, что в Киеве снесли Ленина, мне не кажется странным. Странным мне кажется то, что он у них там так долго простоял. Может, его просто не замечали? Впрочем, теперь это уже не важно. Сначала его защищала милиция, потом и она бросила. И Ленина снесли, что это есть факт, месье Дюк, как говорил один из положительных (в советское время) персонажей в «Короне Российской империи». Думаю, если бы в Киеве стоял сам Мавзолей, вождя вынесли бы и оттуда. Тут можно радоваться, можно возмущаться — поделать тут ничего нельзя. Памятники правителям всегда напоминают людям о том хорошем и плохом, что было когда-то. Если памятник сносят, значит, плохое в человеческих воспоминаниях или ассоциациях перевешивает. У нас ведь так тоже было, когда на Лубянке рухнул Дзержинский.
Но все-таки монументы падают по-разному. Потому что обратной дороги нет, когда памятник рушишь прежде внутри себя, а уж потом на улице. В противном случае, снеси хоть тысячу Лениных и Дзержинских, вернешься обратно. В этом смысле наш Дзержинский и украинский Ленин — две разные истории.
В отличие от многих моих коллег я сегодня не в Киеве. Не участвую в событиях, не веду о них репортажи. Но все равно — мне не все равно. Во-первых, потому что я русский, но во мне течет и украинская кровь. Но главное — по другой причине.
У меня в жизни тоже был «мой» Ленин. И тоже в Украине (или на Украине, чтобы было приятно филологам). Но давайте обо всем по порядку.
Из моих четырех кровей: русской, еврейской, польской и украинской, последняя — самая революционная. С Украины родом был мой дед, отец моего отца. Я не застал деда живым, но люди, которые его знали, говорили, что незаурядный был человек. Родился в Луганске в 1896-м, в 1915-м рядовым был отправлен на фронт, где за два года дослужился до младшего унтера и получил Георгия за храбрость. Революцию принял сразу, поскольку был из рабочей семьи. И всю гражданскую воевал в Красной Армии. Если кто помнит, был такой Николай Щорс — один из легендарных красных командиров. (Песенку про него мы все знали в детстве: «Шел отряд по берегу, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка…») Щорс воевал за советскую власть на территории Украины. А мой дед был у него адъютантом. Как Петька у Чапаева. Говорили, что если Сергей Петрович Гапонов шашкой супостата конного рубил, то чуть ли не от темечка до седла, надвое. Это скорее всего преувеличение, хотя отец рассказывал, что дед совершенно точно поднимал с пола двухпудовую гирю без рук — зубами схватив пристегнутый к ней офицерский ремень. Так что дед, можно так сказать, был героической личностью в масштабе молодой советской Украины.
На Украине (или в Украине, если так будет приятнее другим филологам) долго жили мои родственники: бабушка, вдова героического деда; ее дочь (моя тетка) со своим мужем, тоже, как и дед, полковником; их сын, мой двоюродный брат, с семьей. Разумеется, и он был советским офицером. Жили в Харькове. В Москву перебрались только в конце 80-х.
А я, москвич, как раз в 88-м отправился на/в Украину — сразу после школы начинать карьеру военного журналиста. В красивом городе Львове находилось знаменитое орденоносное военно-политическое училище, в котором готовили кадры для армейских газет. Я принял присягу в 16 лет, надел красные курсантские погоны и стал маршировать по плацу.
По выходным нас отпускали в город. Большинство моих товарищей запаслись «гражданкой»: спортивными костюмами, джинсами, рубашками, которые хранили кто у знакомых, кто просто у случайных людей. Выходили за территорию училища — и бежали сломя голову переодеваться, чтобы до вечера чувствовать себя в городе нормальным человеком. Те, кто ходил в увольнении в шинели, иногда возвращались с оплеванными спинами. Ведь это было во Львове, всегда считавшемся столицей западной части Украины, с ее органическим неприятием большевизма, Красной Армии и красного цвета вообще. И это было в 88-м, когда набирал силу украинский «Рух».
Я не снимал шинели в городе — у меня просто не было спортивного костюма в квартире у знакомых. Как-то не подумал об этом сначала, а потом привык обходиться без него. По счастью, с сильно оплеванной спиной к вечерней поверке лично мне ни разу возвращаться не приходилось. Но помню, как не стал стричь парикмахер, потребовав, чтобы я говорил с ним на «ридной мови». И таких мелочей я мог бы вспомнить немало, но суть не в них. Суть в том, что я стал задумываться: почему они в нас плюют?
И тут я встретился с одним необычным человеком. Звали его Юрий Шухевич. Знатокам советской истории эта фамилия говорит о многом. Отец Юрия, Роман Шухевич, был ближайшим соратником Степана Бандеры, руководителем боевого крыла ОУН — Украинской повстанческой армии. Служил в частях СС. Командовал батальоном «Нахтигаль», сформированным из украинских националистов.
Я ни на секунду не сомневался (а сейчас и подавно не сомневаюсь) в том, что генерал Роман Шухевич, будь он жив в наше время, стал бы моим врагом. Только потому, что носил форму тех, кто миллионами уничтожал ни в чем не повинных людей — и моих предков тоже. Но речь не о нем. А о его сыне.
Юрий Шухевич впервые попал в лагеря в 15 лет именно (и только) за то, что был сыном своего отца. И провел в лагерях без малого четыре десятилетия. Ослеп там, потерял здоровье.
И вот с этим человеком встретились мы вместе с моим другом и однокурсником где-то в центре Львова. Встретились, чтобы записать интервью. Разговаривали два часа. Не помню, чтобы я испытывал какую-то неприязнь к Шухевичу. Не думаю, чтобы и он нас ненавидел. Больной, немощный человек. Никого не убивший, никому лично не сделавший зла. И я уже тогда решил для себя, что он не должен был сорок лет сидеть. И миллионы украинцев, русских, других сидеть не должны были. Что-то тот разговор сдвинул во мне. Интервью, кстати, мы отправили в «Огонек», и его вроде бы даже сверстали. Но потом позвонили из редакции и сказали, что Виталий Коротич снял материал с публикации…
А потом был Ленин. Он стоял в центре Львова. И там, у Ленина, всегда проводил свои митинги «Рух». Когда прозвучали первые призывы снести памятник, наш начальник училища генерал-майор Пушнов построил старшие курсы, приказал курсантам переодеться в гражданскую форму одежды и отправил несколько сотен будущих политработников защищать памятник. Строем. В колонну по четыре.
И вот они встали в каре у Ленина. Курсанты политучилища в спортивных костюмах. А напротив — «Рух». Телевидение в тот день сообщило, что трудящаяся молодежь и комсомольцы Львова не позволят демонтировать памятник вождю.
Меня не было в том каре. Потому что за неделю до этого я подал рапорт об отчислении из орденоносного училища и уже не годился в защитники Ленина. И не хотел его защищать. И для меня тут не было никакого противоречия. Да, мой дед воевал за советскую власть. И это был его выбор. А я не хотел защищать Ленина. И этот выбор был мой. А сегодня свой выбор делают украинцы.
Многие люди, в том числе уважаемые, говорят, что не надо сносить памятники. Никакие. И никому. Говорят, что это объекты искусства, что над ними трудились талантливые люди. И они не виноваты в том, что их творения напоминают о плохом. Это тоже мнение, и я его слышу. И согласен с тем, что, наверное, можно поступать с памятниками, даже очень одиозным персонам, по-другому, более чинно, цивилизованно.
Но речь вообще-то не о граните.
Вот сейчас у нас хотят вернуть Дзержинского на Лубянку. И очень многие (вроде бы 45 процентов, согласно последнему опросу) за это. Да и пусть вернут, раз такое дело. Лично я за. Внешний и внутренний мир у человека должны быть в гармонии. Потому что Дзержинского у нас, по сути, и не сносили. Уронили. Но не разрушили памятник в себе. А у них там, на Майдане, мне кажется, иначе. Они начали с себя все-таки.
...Ленина во Львове тогда снесли. Теперь, двадцать с лишним лет спустя, снесли в Киеве. Ленин в их жизни лишний. Не востребованный, как в нашей жизни, — и он, и Дзержинский. Они хотят быть свободными — от старой памяти, от системы, от коррупции, от вранья. Мы не знаем, принесет ли им счастье Европа. Станут ли они когда-нибудь полноценными членами европейской семьи. Не ошибутся ли в выборе. Но пусть и ошибутся. Не ошибается тот, кто ничего не делает и ничего не хочет. Кто не хочет ломать в себе памятники. Это тоже выбор. Те, кому по самым разным причинам жалко памятник в Киеве, могут успокоить себя тем, что с нами Ленину еще долго быть. И внутри, и снаружи.
