15 февраля 1989 года 45-летний командарм Борис Громов последним из советских военных перешел через мост, соединяющий берега СССР и Афганистана. Эти кадры телехроники обошли весь мир. Не верится, но с тех пор пролетело уже четверть века. Мы попросили Героя Советского Союза генерал-полковника Громова вспомнить о тех событиях накануне юбилея.
— Борис Всеволодович, 15 февраля для вас — это праздник или день грустный?
— Это как 9 Мая для людей, переживших Великую Отечественную: праздник со слезами на глазах. Праздник, потому что закончилась война. И день памяти о боевых товарищах, погибших в Афганистане.
— Сколько советских солдат и офицеров там погибло?
— Почти 15 тысяч.
— А прошло через Афганистан сколько?
— Около 600 тысяч.
— Как в историографии назвали то, что было в Афганистане? Это все-таки была война? Или что-то иное?
— Не знаю, как трактуют историки, а для тех, кто там был, это — война. Только странная.
— Вы в Афганистане были трижды. Что запомнилось больше всего?
— На войне все чувства обострены, поэтому запоминается многое, если не все. Но больше всего у меня в памяти остался переход от мирной жизни к фронтовой — от декабря 1979 года к январю 1980-го. Все было совершенно обычно, готовились к Новому году. И вдруг — ввод войск в Афганистан. Я тогда служил в Майкопе и услышал как все — по радио и телевидению. А через пятнадцать дней и сам там оказался. И все, что увидел в Афганистане в первые дни, меня потрясло и осталось в памяти на всю жизнь. Чужая страна, чужая религия, чужая идеология. Шаг в сторону из «оазиса цивилизации» типа Кабула или Баграма, и ты уже в самом настоящем средневековье. Там, к слову, на календаре тогда был век четырнадцатый. Даже не предполагал тогда, что это так затянется, что сам трижды буду в Афганистане, в общей сложности пять с половиной лет…
— Чем-то особенным поразил Афганистан?
— Успел до командировки кое-что прочитать, так что во многом образ Афганистана был ожидаем. Но обстановка давила. Фронта нет, борьбы тогда тоже особой не было. Но было непреходящее ожидание какой-то тревоги, что в любой момент может произойти что-то непоправимое.
— Страх?
— Не совсем. Мы, офицеры, готовились к совершенно иной войне, поэтому в первое время в Афганистане не понимали, зачем мы здесь, кто наш противник, откуда ждать удара. Это вскоре, конечно, прошло.
— Опыт быстро появился? Не только у вас, но и в целом у Ограниченного контингента?
— Опыт на войне, к сожалению, чаще всего приходит с кровью. Учиться воевать в условиях Афганистана приходилось очень быстро. Есть свои специфические особенности боевых действий в горах, в пустынной местности, вблизи населенных пунктов. Были неповторимые нюансы по применению авиации, бронетехники, десантов, спецназа. Но это интересно специалистам.
— Этот опыт потом пригодился?
— Если вы имеете в виду Чечню времен девяностых, то нет, им вообще не воспользовались. Ни боевым опытом, ни опытом налаживания отношений с местными лидерами.
— Переговоры в Афганистане часто приходилось вести?
— Достаточно часто. Мой первый период в Афганистане длился два с половиной года. Тогда я был начальником штаба, а затем командиром дивизии — в Кабуле и в Шинданте. Прежде всего я встречался с командирами афганской, скажем так, официальной армии, представителями местной милиции и спецслужб, старейшинами в селениях. Были встречи и с представителями душманов. Чай пили, говорили. Никакими обязательствами это не заканчивалось, но даже те, кто пробовал на нас давить или условия ставить, понимали, что лучше этого не делать. Когда я был в Афганистане в третий раз, уже в должности командующего 40-й армии, вести переговоры, даже с самыми известными полевыми командирами, было проще. И мы, и они знали боевые возможности противника, понимали, что война идет к финалу. Условие я ставил одно: мы выводим войска четко по графику Женевских соглашений. Если вдруг кто-то решит нам напоследок пустить в спину пулю или снаряд, пощады не будет.
— Провокации на этапе вывода войск были?
— Случались. Не масштабные, но мы реагировали оперативно и мощно. В Афганистане слухи расходятся быстро, так что те, кому надо, об этом узнавали мгновенно.
— 40-я армия была какой-то особенной?
— Единственной и, слава богу, неповторимой в структуре Вооруженных сил за весь период после Великой Отечественной войны. Во-первых, это была воюющая армия. Во-вторых, у нее был очень необычный, так называемый армейский комплект. Например, в составе 40-й помимо армейской авиации (это вертолеты) была и фронтовая авиация, причем очень мощная. Сейчас в Российской армии нет столько авиации, сколько ее было в 40-й армии. А две бригады спецназа! Это восемь полноценных батальонов, которые работали вдоль границ с Ираном и Пакистаном, где перехватывали караваны с оружием, боеприпасами. Численность армии доходила до 140 тысяч.
— А американцам наш опыт интересен?
— Думаю, да. У меня было по этому поводу четыре встречи. В разное время: и до ввода в Афганистан их контингента, и относительно недавно. Но у них иная ситуация. Другие задачи, другая тактика, другое отношение к Афганистану и афганцам. Я ведь беседовал и с афганцами. Они американцев просто люто ненавидят. А наших бывших солдат и офицеров, бывающих сейчас в Афганистане, встречают по-доброму. Мы ведь не вели себя как оккупанты, немало сделали для Афганистана с точки зрения налаживания их мирной жизни. Много построили, соорудили трубопроводы, помогали гражданской техникой, продовольствием. Если все действия 40-й армии принять за 100 процентов, то 60 из них — это, как ни странно прозвучит, гуманитарная миссия, миротворческая.
— В чем была уникальность операции по выводу войск?
— Во всем: и в целом, и в нюансах. Когда я узнал, что буду назначен командующим 40-й армией специально под задачу вывода войск, честно говоря, сначала даже не представлял, как это можно осуществить в отведенные Женевскими соглашениями сроки. Прекрасно ведь знал, как много у нас гарнизонов, как они разбросаны по всей стране, сколько техники, имущества. Голова кругом шла. Надо было определить маршруты и порядок вывода, учесть массу деталей, провести работу с афганцами (официальной властью и моджахедами). План разрабатывали в штабе армии, в обстановке строжайшей секретности. Утверждал план непосредственно у министра обороны. Все наши предложения были согласованы на уровне руководства страны. Главные задачи: выдержать сроки, которые Советскому Союзу были определены на международной конференции, и не допустить гибели людей.
— И все пошло по плану?
— Нет, конечно. У нас разве так бывает? Из Кабула должны были уйти в ноябре 1988-го, а я его покинул только в середине января. А ноябрь и январь в Афганистане — две большие разницы. 400 километров надо пройти до перевала, который на четырехкилометровой высоте, и после перевала — еще столько же.
— Моджахеды вмешались?
— Вмешался господин Шеварднадзе, который тогда руководил советским МИДом. Он был в хороших отношениях с главой Афганистана Наджибуллой и хотел, чтобы тысяч 30 наших войск там остались — якобы для охраны коммуникаций и Кабула. Еле отбились от этой идеи. Представляете, что было бы, если бы наши люди там остались?..
— Почему вы решили выходить последним?
— Я так спланировал, доложил министру обороны Дмитрию Тимофеевичу Язову. Он немного подумал и согласился. Это касалось не только 15 февраля. Я и из Кабула уходил последним. В Афганистане все события надо видеть и чувствовать самому. В другом месте, скажем, в Термезе или в Ташкенте, я бы себе места не находил.
— А правда, что вы выругались, когда 15 февраля перешли мост?
— Сейчас можно сказать: правда. В ночь на 15-е я был в разведбате. Никто не мог уснуть, все чувствовали необычность момента и ситуации. Вот мы завтра последними мост перейдем, и все — войне конец. Много говорили с офицерами, солдатами в эту ночь. Почему начинаются войны? Почему так устроен мир? Что будут говорить о нас, прошедших Афганистан? И вот — утро. Мост. Вижу огромное количество телекамер, прессы. И вот когда уже официоз закончился, когда меня сын Максим на мосту встретил, наш главный «афганский» телевизионщик Михаил Лещинский — ко мне с камерой и микрофоном: дескать, что вы ощущаете?.. Ну, я их и послал. Тогдашних начальников страны, людей, которые войны начинают, а другие их расхлебывают. Мы ведь из Афганистана вывели не только наши гарнизоны, но и на себе вынесли тысячи обелисков, которые были установлены на местах гибели наших солдат и офицеров.
— Вы приказали?
— Я.
