— Ксения, ты довольна собой в данный момент нашей встречи?
— Ни-ко-гда. У меня заниженная самооценка. Все думают, что у меня завышенная, а на самом деле все наоборот.
— То есть у тебя комплекс неполноценности? И ты борешься с этим в себе посредством станции «Эхо Москвы»?
— Да, создавая образ крутого, бесстрашного журналиста.
— А дома ты отмокаешь?
— Дома я молчу. И слушаюсь мужа беспрекословно.
— Когда тебя называют неудавшейся артисткой, ты на это обижаешься?
— Конечно, не обижаюсь. Я же артисткой поработала всего лишь пять лет. А журналисткой — 22 года. Я даже не успела артисткой себя почувствовать по-настоящему, только попыталась в эту профессию войти. Но это такой аргумент, когда вообще нечего предъявить человеку. То же самое, как сказать: а-а, ей вообще 100 лет, она уже ничего не помнит про любовь.
— У тебя есть враги по жизни?
— К сожалению, наверное, да. Я их в лицо не знаю, но, судя по реакции, которую видно на нашем сайте, sms во время эфира… Бывают такие атаки. Еще на телефон, когда мне приходилось номер мобильного менять. Есть люди, которые явно желают мне дурного. Они скорее из огромной армии анонимов, которые есть у каждого человека, общающегося публично. И у тебя, и у всех, наверное, есть своя армия козлов.
— Ты на таких козлов не обращаешь внимания?
— Да сколько уж можно! Но я так не могу, чтобы мы в эфире встречались, спорили, говорили друг другу какие-то ужасные слова, а потом в мирной жизни целуемся и вспоминаем, как мы классно порубились. Нет, я все-таки предпочитаю это делать искренне и в эфире, и в жизни.
— Ну а те, кто тебя любит, обожает (я не имею сейчас в виду членов семьи), для кого ты даже гуру — ведь есть такие?
— Ну конечно, мне очень приятно, что они есть, я им очень благодарна.
— А разве они не равноценны козлам, которые тебя ненавидят? Ты любишь, когда тебе льстят?
— Я не обращаю на это внимания. Но скажу тебе честно: иногда я вижу, что люди фальшивят, что это такие фальшивые ласки, фальшивые признания… и все равно говорю спасибо. Главное, чтобы они мне ничего дурного не делали.
— А разве те, кого ты не любишь, не приходят к тебе на передачу?
— Не приходят. Есть ли у меня стоп-лист личный? Есть. Но я не говорю Венедиктову: никогда не зови, пожалуйста, Пупкина, потому что я его ненавижу. Пупкин даже об этом, может, и не узнает, что я его не люблю. Да он и сам ко мне не пойдет, мы же тоже знаем друг друга.
■ ■ ■
— Скажи, пожалуйста, насколько люди, придерживающиеся других взглядов на политику, будут в жизни для тебя «нерукопожатны»?
— Смотря что мы подразумеваем под другими взглядами. Например, другой взгляд на антисиротский закон для меня невозможен. Другой взгляд — это взгляд подлый. Это не другой взгляд, это невозможный взгляд.
— Но вот тебе хороший человек Светлана Журова, у вас на радио спортивную рубрику ведет. Она проголосовала за этот закон. Ты ее позовешь на свою передачу?
— Ну я же разговаривала с Астаховым, с которым не общаюсь очень долгое время, но было необходимо его участие в программе. Я по телефону задала ему положенные вопросы, не более.
— Но разве ты не принадлежишь к той демократической общественности, для которой, если ты для них чужой, — пошел вон? Знаешь, в моем представлении что власть, что эти непримиримые, все на одно лицо.
— Да, мне очень тяжело, потому что мы живем в такое время сейчас, когда быть беспристрастным журналист не имеет права. Система, построенная Путиным, античеловечна, и то, как в такой атмосфере проявляются люди, — это иногда мой восторг и восхищение, а иногда страшное разочарование до слез. Так хочется, чтобы хотя бы не под запись человек сказал: на самом-то деле я думаю по-другому, прости, старуха, такие обстоятельства. Но когда этого не происходит, когда я понимаю, что человек настолько впустил в себя этого демона, что он не выключается ни на секунду, говоря этим страшным языком, если он играет на этом поле безнравственности и цинизма, — невозможно на это не реагировать. Я реагирую, ну такой человек, прости.
— Но ты же не просыпаешься утром со словом «Путин», правда?
— Не надо меня вписывать в эту схему, я живу нормальной жизнью. Со словом «Путин» просыпаются все в этой стране, и я в том числе. Потому что, когда я просыпаюсь, первое, что делаю — включаю телевизор и радио, и оттуда на меня несется только это имя. Он же все время на слуху и на виду, он каждый день чего-нибудь заявляет. Сегодня он предлагает вернуть школьную форму, завтра — единый учебник истории… Я же существую в информационном пространстве и не могу себя назвать аполитичной или равнодушной к тому, что происходит. Это и невозможно, потому что я работаю в информационном пространстве, как и ты.
— Тогда тебе не кажется, что это болезнь? Ты больна Путиным!
— Я не больна Путиным, Саш. Просто меня волнует то, что происходит в моей стране.
— Но ты же не демшиза, правда?
— А что такое демшиза? Назови! Лия Ахеджакова — демшиза? Я могу тебе назвать шизу, шиза — это Леонтьев.
— Для демшизы существуют только Путин и анти-Путин, у них больше ничего нет.
— Я таких людей не знаю. Вот на тех митингах, куда мы ходим и где встречаемся, ты видел сумасшедшую демшизу? «Ты только на Путине помешана», — говоришь ты. Я помешана на своей собственной Родине и надеюсь, что большинство граждан такие же в нашей стране. А те, которым все пофигу, — они и получают потом то, что получают.
— В декабре 2011-го я пошел на Болотную, и там было прекрасно, мне это напомнило митинги времен перестройки. Потом был на Сахарова, а потом… увидел шагающую толпу, скандирующую «Путин — фашист!». Ты знаешь, как я отношусь к Путину, но почему-то шагать с ними рядом мне не захотелось.
— Наверное, это были какие-то радикалы. А я была там среди нормальных, хороших людей, и мне эти люди нравятся. Вот шел Игорь Ясулович, шел один, потому что не мог не пойти. И когда мне говорят: вот вы все… Ну какие мы все, мы все отдельные. У нас даже на работе, когда доходит до горячего, говорят: вот вы, либералы… Что это за обозначение такое? Я что, справку давала, что я либерал?
— А лозунг «кто не с нами, тот против нас» ты для себя принимаешь?
— Разве ты не чувствуешь, что этот лозунг сегодня абсолютно государственный? Это главный лозунг, который олицетворяет собой и Владимир Путин, и вся его камарилья, и вся эта мишпуха патриотическая. Ну куда нам лезть с такими угрозами, сколько этих людей? Какую опасность они представляют для этой власти, объясни мне? Почему их так боятся? Не меня, я лишь только винтик, меня могут посчитать, что вот было 100 тысяч — и среди них есть я.
— Народ в России часто совершенно не понимает тех людей, которые в Москве выходят на эти митинги.
— Да, в других городах выходят по 10–15 человек, и я преклоняюсь перед этими людьми. Помню ролик: зима, город Йошкар-Ола и Юра Шевчук на площади. К нему пришли всего несколько человек, а он говорит им: «Как я рад, что вы здесь, спасибо большое». Все-таки люди у нас лучше, чем о них думают.
— Но, может, в том, что большинство людей сейчас пассивны, инертны, и есть народная мудрость? Они же помнят 90-е, когда их просто обманули, и не верят тем, кто опять зовет их на улицы.
— Люди очень плохо живут, это самое страшное. Меня поразила история на недавних выборах в Жуковском, когда старики и старухи получили жалкие 500 или 1000 рублей, благодарили за это. У меня такое вызывает лишь чувство невероятной горечи и стыда. Люди этого не заслужили.
■ ■ ■
— Как-то во времена расцвета программы «Школа злословия» туда стали приходить чуть ли не все подряд реформаторы из 90-х: Гайдар, Чубайс, Немцов — и ведущие, такие жесткие со всеми, с ними почему-то лишь мило сюсюкали. Я спросил тогда Дуню Смирнову, зачем вы это делаете? А она: но они же такие слабые, в меньшинстве. А мне кажется, журналист должен быть оппонентом любому, с кем бы ни встречался, и никого не жалеть. Ну почти никого.
— Может быть, ты прав. Но я пристрастна, признаюсь.
— И не считаешь это минусом в профессии?
— Не считаю. Ну послушай, если есть такой пристрастный ведущий, мягко говоря, твой любимый Владимир Соловьев, который всегда защищает одну точку зрения, когда есть пристрастный цепной пес режима Михаил Леонтьев…
— Почему ты все время на кого-то киваешь? По-твоему, выходит: они кого-то мочат, и я буду мочить, только в другую сторону?
— Но по-другому я не вижу смысла существовать в журналистике. Объясни мне, как?
— Если даже кто-то, симпатичный мне и политически, и по-человечески, скажет по телику какую-то глупость, я обязательно об этом напишу и не буду его жалеть.
— А я нет. Я, как Дуня Смирнова, скажу: нельзя ногами бить человека. Я не разрушитель, я строитель. Да, меня заносит в эфире, да, я максималист… Я понимаю, что это мой недостаток, безусловно. Но я не знаю, что с этим делать, уже не могу это в тюбик обратно запихать.
— И тебе не хочется от всего этого абстрагироваться: закрыть глаза, уши и хоть час ничего не видеть и не слышать?
— А как, где? В туалете? У меня и там радио работает. Нет, дома я другая, совсем другая. Тихая, послушная, плаксивая. И петь люблю, и путешествовать, и в кино, и в театр… И сын у меня, и муж хороший. Только это для очень близких, тех, кто меня знает. Но потом я прихожу на радио, и… Остальное ты сам знаешь.
