Аморальный облик строителей коммунизма

— Я мечтал стать следователем прокуратуры с тех пор, как прочитал книжку бывшего следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Льва Шейнина “Старый знакомый” и еще в студенческие годы полноценно расследовал уголовное дело. Мы тогда выезжали на все трупы. В городе население 900 тысяч, только придешь домой — звонок! Выехал как-то на место происшествия, а там бабка уже в гробу, и ее отпевают. Повезли в морг. Осматривали труп, явно не криминальный, а утром звонят: “Владимир Иванович, у нас ЧП: приехали эксперты, а у трупа расколот череп!” Вспоминаю, что мы с участковым грузили его на самосвал, потому что транспорта у нас не было. И я выяснил, что в морге дежурили студенты мединститута. Никто не хотел сгружать труп. Водитель включил самосвал и вывалил труп на порог. Понимаете, мне всегда надо было докопаться до сути.  

— Владимир Иванович, вы были добрым следователем или злым?

— Я не был ни злым, ни добрым. Если на тебя поступает много жалоб, значит, ты не умеешь работать с обвиняемыми или свидетелями. Потому что эта профессия публичная. Я никогда не применял физического насилия, даже голос не повышал — играл на психологии. Если жена убила мужа и я начинаю с ней в 12 ночи беседовать, я понимаю, что она сейчас на стадии нервного потрясения готова мне исповедоваться, как батюшке. И я сажусь и до десяти утра исписываю 50—60 листов.  

Настоящий следователь — всегда лицедей. Когда снимался фильм “Убийство на “Ждановской”, я работал с актерами, показывая, как я “колол” убийц, и так вошел в раж, что режиссер Суламбек Мамилов мне предложил роль моего прототипа — следователя Глеба Ярина: “Лучше тебя никто не сыграет!” Но я не стал отбивать хлеб у профессионалов. Сыграл Иван Бортник. 

— Сегодня чуть ли не каждый день мы узнаем о преступлении, совершенном сотрудником милиции. Когда это началось?  

— Когда в милиции начали укрываться преступления в массовом порядке, а система прокуратуры встала на защиту своих нерадивых работников, мы получили то, что имеем. Реформа милиции требует колоссальнейших затрат. И заменой генералов ничего не сделаешь, потому что менять нужно психологию безнаказанности. Сейчас знакомлюсь с уголовным делом: четыре сотрудника милиции в аэропорту “Внуково” обвиняются в хищении свыше 40 миллионов рублей. Защищаю майора Адамова, основного обвиняемого по делу. Но читаю разговор потерпевших по телефону, зафиксированный спецслужбами: “Нас задержали на кольцевой. Нашли деньги в бензобаке!” — “Так он же двойной! Сколько ты им предложил?” — “300 штук. А они колеблются”. — “Дай им 400, но ситуацию заминай!” — это один из потерпевших по делу. Они открыто называют, кому отстегивают в прокуратуре и в Следственном комитете.  

— А разве убийство ответственного сотрудника КГБ на “Ждановской” не из этой милицейской серии?  

— По этому делу четыре милиционера были приговорены к высшей мере. В противостоянии двух силовых ведомств — МВД и КГБ — я оказался между молотом и наковальней. Когда доказательства закреплены и дело раскрыто, следователь уже ничего не меняет, но в начале расследования от меня многое зависело. Поэтому меня и мою семью охраняла группа “Альфа”, а в период судебного разбирательства охраняли судью и государственного обвинителя.  

— Вам угрожали?  

— Чекисты мне сказали: есть решение о твоем физическом устранении. На кону стояла судьба Щелокова. Меня вооружили, проинструктировали, как себя обезопасить. Я ведь жил в обычном доме в Строгине. Это было единственное дело, по которому меня охраняли.  

— Убийство актрисы Зои Федоровой осталось нераскрытым. У вас есть версия?

— Я знаю, что оно совершено сотрудниками милиции. Эту версию я сам отрабатывал. Она могла привести к раскрытию преступления, но мне не дали. Я считаю, что за этим стоял Щелоков. Знаю, что у него была группа, которая занимались ликвидацией определенных лиц. Зоя Федорова вела двойную жизнь. Если бы сегодня позволили обнародовать все документы, послужившие основанием для ее осуждения в сталинские времена, это было бы трезвым душем для многих. Но убили ее за то, что она занималась бриллиантовым бизнесом и антиквариатом. Она должна была эмигрировать в США, а у нее дома находились ценности, за них ее и убили. Она впустила в квартиру человека, которому доверяла. Это убийство можно было раскрыть.  

— Но кто-то нажал на тормоза. Вам дали указание?

— Прямых указаний мне никто не давал. По жизни это выглядит так. Я работал над версией, что убийство совершил сотрудник милиции. Выхожу на раскрытие серии особо тяжких убийств. А по этим делам были осуждены невиновные люди. Несколько расстреляны. Если я раскрываю текущее убийство и тяну весь шлейф, полетят все мои руководители в УВД и в прокуратуре. Мне начинают вставлять палки в колеса, а потом говорят: “Владимир Иванович, время уходит — хватит”. Почему не раскрыто убийство Листьева? Если бы Бориса Березовского, как это планировалось, задержали своевременно, уверен, что убийство было бы раскрыто. Не дали. Все идет по схеме, никто ничего нового не придумал. Иногда это продиктовано интересами государства, потому что раскрытие иного преступления, которого требует общественность, может потрясти все устои.  

— Как вам позволили добраться до руководителей высшего звена?  

— Позже я стал понимать, что те, кто давал нам “добро” на эти дела, забыли один принцип. У начальника следственного управления Германа Каракозова на стене висела схема преступных связей. Он говорил: “Ребята, мы начинаем сложное дело. В ходе расследования нельзя допустить выхода на самих себя”. Это, конечно, звучало с иронией. Небожителям — и Брежневу с его окружением, и Щелокову, и Кунаеву — в дурном сне не могло привидеться, что объективное расследование по делу приведет к ним же. Они не допускали, что следователь с таким же партийным билетом посмеет даже подумать об этом. Мы, конечно, не были камикадзе и, когда появлялись громкие фамилии, действовали аккуратно. Знали, через кого запустить бумагу: “В ЦК КПСС в порядке информации. В ходе расследования по такому-то делу такой-то дал показания”. И мы все ждали, когда последует отмашка. Но гарантии, конечно, не было.  

— Неприкасаемые были?  

— Конечно. В расследованиях фигурировали многие. Они живы. Я не Гдлян и могу называть фамилию человека, если я доказал его вину, направил дело в суд и есть приговор. Недавно я встречался с человеком, который написал книгу о Щелокове для серии “ЖЗЛ”. Понимаете, в чем трагедия Щелокова? Он не прошел через суд, его вынудили покончить с собой, потому что понимали, что такое арест Щелокова, и не дай бог, если он заговорит. У него была яркая жизнь, он прошел войну, но потом началась такая несусветная грязь! Мне говорят: “Он принимал решение о твоем убийстве, поэтому ты его ненавидишь”. Нет, мне его жаль. Были люди — друзья Брежнева, которых нам не разрешали трогать. Когда мы информировали о них, Леонид Ильич просто отправлял их на пенсию и предавал забвению.  

— При Брежневе никогда не посмели бы тронуть Чурбанова.  

— Конечно, нет. Был подготовлен проект указа о назначении Чурбанова министром внутренних дел, а Щелоков должен был стать зампредом Совета Министров. Я Чурбанова знал, мы говорили о нем: не имей 100 баранов, делай так, как Чурбанов. Одиозная фигура с потрясающей карьерой из майоров в генерал-полковники.
Отбыв срок, он пришел ко мне: “Я всегда тебя уважал, ты уже адвокат, помоги мне реабилитироваться. Ты ведь знаешь, что мое дело шито белыми нитками”. Я не мог ему помочь, потому что это был приговор Верховного суда. На стадии следствия Юра наговорил на себя столько, что это даже не вошло в обвинительное заключение, потому что не было доказательств. Из тех эпизодов ему вменили 12, а осудили по трем. Обыски у него ничего не дали, хотя отбойными молотками работали.  

— Почему же ему дали такой большой срок?  

— Это политика. Он мне рассказывал: “В “Лефортово” меня вызвали в кабинет Петренко — начальника изолятора и повели без наручников. Захожу: сидит Чебриков (председатель КГБ. — Е.С.), который был другом семьи Брежнева. Мы обнялись, расцеловались. Я ему говорю, что виноват, конечно, но не настолько же!” “Юра, — ответил он, — решение о твоем аресте принималось на Политбюро. Ты ведь правила игры знаешь. Политбюро у нас не ошибается”. Поэтому за девять лет он ни разу не жаловался.  

Когда я был у него в гостях, мы сели на кухне. Он нарезал вареную колбасу, поставил нехитрую закуску. Если бы мы у меня сидели, я бы его лучше принял. Живет он скромно, а о Брежневе вспоминает с уважением и любовью.  

— А с Галиной Брежневой вы были знакомы?  

— Вел дело мой коллега Слава Миртов, он сидел в соседнем кабинете, и я ее видел. Она приходила под градусом, озлобленная, неадекватная, мне ее было жаль. Обыск на ее квартире снимали на видео, Галина периодически выходила на кухню, и после этого ее поведение менялось. Она там пила. Миртов сказал: “Если бы ты знал, что она пьет, старик!” Она пила самогон.  

— Знаю, что вы допрашивали многих партийных функционеров высшего звена. Решение принималось наверху?  

— Нас нацеливали только на значимые фигуры. Дела того времени получались, потому что было политическое решение. Сегодня его нет. Поэтому все по мелочевке, и борьба с коррупцией только на словах. Ситуация ухудшилась в сотни раз. Если серьезно кого-то потянуть за ниточку, обрушится все. Когда мы брали крупных руководителей тех лет, они охотно начинали давать показания о преступных связях. Как только теряется уверенность, что тебя спасут, — мама моя! Успевай записывать! И один вопрос у всех: “Почему я?”  

— К вам, наверное, старались найти подходы?

— Думаете, мне взяток не предлагали? Сначала маленькие, а потом такие, что и говорить страшно. Я никогда не брал взяток по принципиальным внутренним убеждениям. И я знал, что если я это сделаю, буду сурово наказан.  

— Интересно, какие суммы вам предлагали?  

— Когда я был старшим следователем по особо важным делам при генеральном прокуроре, мне предлагали миллионы. Директор Пахтакорского завода Худайкулов на допросе в Бутырке писал мне на бумаге (он считал, что кабинет прослушивается): “Ты умный парень, ты меня только отправь в Узбекистан, три “лимона” получишь!” Шел 1986 год. Я ответил: “Фазыл, я изучал твою биографию. На тебя трижды возбуждались уголовные дела, и я понимаю, как ты выходил. Так я хочу, чтобы ты понял, что не все покупается и продается. И ты получишь приговор”. Он махнул рукой: “Не возьмешь ты — возьмут другие”.  

— Так и вышло?  

— Не совсем так. Я закончил дело и сделал так, чтобы оно не попало в Верховный суд Узбекистана. Дело слушалось в Верховном суде России. Приходят ко мне два гособвинителя: “Владимир Иванович! Мы хотели обсудить наказание. Будем просить 8 лет”. Я взорвался: “Тем, кто помогал следствию, хоть по 2—3 года давайте, но здесь вопрос принципиальный. Если он получит меньше десятки, я в отношении вас начну расследование, потому что он мне предлагал баснословные деньги”. Он потом мне приветы передавал из колонии: “Как этот дурак там живет?”  

— За взятки карали строго, но это, похоже, никого не останавливало.

— Когда был арестован начальник “Союзпромсбыта” Рогов, на его место назначили Ивана Денисенко, который тут же перевел на себя всех взяткодателей. А он был участником Сталинградской битвы, о нем писали “Правда” и “Известия”, я к делу приобщил газеты 1942—1943 годов. У него был весь “иконостас”, кроме Героя Советского Союза. Я его арестовывал в 79-м году.  

Взятки были всегда. В 79-м они не превышали 300—500 рублей. Для сравнения: “Волга” стоила 10—13 тысяч, “Жигули” — 5—7 тысяч. Взятки в 1000—2000 рублей были очень редки. Я, конечно, не затрагиваю Узбекистан — там суммы возросли в сотни раз. Но коррупция состоит не в том, что берут следователь, дознаватель, начальник милиции. Всем не дашь! Самое страшное, когда появляются преступные связи по принципу “я не трогаю тебя, ты не трогаешь меня”.  

— Владимир Иванович, вас боялись сильные мира сего?  

— Когда я приехал в Казахстан, мне Кунаев при первой встрече сказал: “Очень много о вас наслышан, но вы должны понимать: Казахстан — это не Узбекистан, вы у нас такого не найдете”. Но я нашел. Когда встал вопрос об аресте члена Политбюро Кунаева, Колбин, в то время первый секретарь ЦК компартии Казахстана, поехал к Горбачеву, и тот сказал: “Если Калиниченко уверен, пусть арестовывает”. Но я его пожалел. Я просто отказался от ареста, считая, что это будет неправильное решение. Кунаев был тяжелобольным человеком. Когда я его допрашивал, врач делал ему уколы через каждые 10 минут. Я понял, что если не доведу дело до суда, а он умрет при задержании или на предварительном следствии, его сделают знаменем, потому что для своего народа он национальный герой.  

— Сегодня деньги потратить не проблема. А советским миллионерам некуда было девать “деревянные”.  

— Это во многом торпедировало взяточничество. Вот я арестовал первого секретаря Чардарьинского горкома партии Бекжанова. У него мы вывозили тремя “КамАЗами” одежду: костюмы, пальто. Я ему говорю: “Зачем тебе столько? Костюм сегодня модный, а завтра нет”. Я приобщил к делу фотографии партийной конференции, где он делал доклад. За его спиной висел огромный плакат “Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!”. Но самое интересное: у них такой национальный обычай — держать отары овец. Бекжанову подарили “Мерседес”, который стоял в десятке километров от города, там, где была его отара, и в субботу он приезжал на служебной “Волге” погонять на “мерсе” по степи. Потом ставил его в стойло и пересаживался в “Волгу”. Красоваться и кичиться богатством нельзя было. И дачу большую не построишь, и участок большой не возьмешь. Гульнуть они, конечно, любили. Это значило поехать в цэковский санаторий в Сочи, заказать в горкоме машину, взять девочек, уехать на Красную Поляну и там погудеть как положено.  

— Куда же тратили?  

— Кто был поумнее, превращал деньги в золото, как Каримов, который держал богатство в трех бидонах, в степи закопанных. У Тарады, второго секретаря Краснодарского крайкома, деньги лежали в бидонах в курятнике. Золото было замуровано в “чушки” и впаяно в стены. Часть денег держали на сберкнижках на предъявителя. Я считаю, во многом обрушение Советского Союза произошло из-за невозможности реализации гигантского накопления теневого капитала.  

— Владимир Иванович, почему вы ушли из прокуратуры?  

— Я ушел в 43 года. Для меня стал трагедией распад страны. Меня потрясло, что началась ликвидация союзных органов. Нас ставили перед выбором. Если ты человек демократических взглядов, мы тебя возьмем. Меня брали, но все равно это было унизительно. Моим последним расследованием было дело о 140 миллиардах, и в нем сверкали все люди, которые пришли к власти. Я как никто другой знал, чего они стоят. У меня были копии их личных счетов в швейцарских банках. В Бельгии я допрашивал человека: “Сколько вы имели от сделки?” — “Моя доля была 25 миллионов долларов”. — “А какие же были откаты в России?” Он засмеялся: “Владимир Иванович! Я всего лишь посредник!” Потом было предложение от Гайдара войти в комиссию по борьбе с коррупцией. Полгода поработал, пока не понял, что там идет сбор компромата на противников.  

— Знаю, что вы дружили с журналистом Юрием Щекочихиным. Он умер сам или его убили?

— Смерть Щекочихина сомнительна и, безусловно, требовала расследования. Я считаю, что Юру убили и это было отравление тяжелыми металлами. Мне позвонил Миша Шилов, наш общий друг, когда Юрка вернулся из Рязани: “Володь, ты знаешь, что Юрке плохо? У него волосы выпадают и отслаивается кожа на голове и на руках”. Для меня это классическая картина отравления тяжелыми металлами. На похоронах ко мне подошли два генерала, и один сказал, что Юру отравили таллием. Прошло семь лет — теперь это безнадежно. Я профессионал и знаю, как дела раскрываются и как они гробятся.