— Могу смело сказать: мне везло с режиссерами, которые пытались увидеть во мне то, чего не замечали остальные. Можно как угодно относиться к фильму «Чистилище» и Александру Невзорову, но с его стороны взять диджея с радио и снять в роли чеченского командира — это смелость некая, безрассудство и, в общем, как мне кажется, талант. Потому что, на мой взгляд, получилось неплохо. Но надо понимать, что все мы являемся заложниками той страны, в которой живем. После «Чистилища» в Каннах мы получили приз в разделе «Особый взгляд», кинопресса назвала меня человеком года и присвоила титул «российского Марлона Брандо». Но грянул кризис 1998 года. И все шесть тысяч сценариев — русских, итальянских, французских — в одну секунду превратились в пепел в моих руках. И затем мне снова пришлось тратить огромное количество времени, чтобы доказать, что я существую.
— Прямо-таки шесть тысяч?
— Да, тогда я был на разрыв! Заключил крупный контракт с одним из телеканалов. Но кризис разрушил все планы, как в том фильме, помните: «Пришел гегемон, и все пошло прахом!» Дальше жизнь сделала новый виток, появились прапорщик Задов и сериал «Каменская». Хорошо это или плохо, но на тот момент больше ничего не было. Снявшись в первом фильме о Каменской, я решил больше не работать над этим проектом. Я отказался. Правда, моего героя все-таки оставили в живых, поэтому я появляюсь немножко и во втором, и в третьем фильме. Я не хотел больше сниматься. Поддавшись на уговоры, я снялся в шестой «Каменской», потому что это звучало так: «Димуля, вернись! Мы снимаем последнюю «Каменскую!» Я вернулся, но в результате мы сняли полное г...но!
— Вы так нелицеприятно, скажем мягко, отзываетесь об этом сериале. А сами ведете новую передачу «Мама в законе», о которой тако-ое говорят...
— Я так устал уже слушать все, что говорят, — мне важнее мое благополучие на сегодняшний день. Эта программа позволила мне отказаться от нескольких совсем ужасных телепроектов. У меня нет рояля в кустах, нет параллельного бизнеса. К сожалению. Я очень завидую Джеку Николсону, который сказал, что для него кинематограф с его двадцатимиллионными гонорарами — на карманные расходы. Потому что у него есть параллельный бизнес по выпуску велосипедов, причем один из самых крупных на мировом рынке. Как выяснилось... Я не могу похвастаться чем-то подобным. С удовольствием производил бы спортивные велосипеды или хотя бы конверты. Пока этого у меня нет, только мечтаю. И понимаю, что надо как-то с достоинством вложить сто шестьдесят долларов, которые накоплены, чтобы приносить забавные дивиденды.
— Но вам как ведущему чем-то интересен данный проект?
— Кроме денег? (Смеется.) Вначале ничем не был интересен, кроме денег. На сегодняшний день я убедился в очередной правильности своих слов, что все зависит от людей, от команды. Если на заборе написано неприличное слово из трех букв, то его написали люди, а не забор. А если тебе не нравится твоя работа, то тебе прежде всего не нравятся люди, которые тебя окружают. На сегодняшний день все, что связано с «Мамой в законе», для меня и радость и печаль, и любовь и ненависть. Я полюбил участников проекта. Принимаю деятельное участие в их судьбах. Некоторые перешли для меня практически в разряд родных. И я не лукавлю!
— А что значит «принимаете деятельное участие в их судьбах»?
— Наверное, я громко выразился. Скажем так: меня это стало касаться, я начал пропускать через себя то, что их радует, что их огорчает.
— Скандалы на площадке случаются?
— К сожалению, да. Бывают совершенно отвратительные вещи. Вплоть до драк. И эти драки происходят среди мам! Ужасно... А ведь в проекте практически все с высшим образованием. И тем не менее, когда люди попадают в замкнутое пространство, в них открываются как их лучшие качества, так и гнусные, о которых они даже не догадывались.
— Многие называют подобные проекты отстойными...
— А еще — телешлаком.
— Как вы к этому относитесь?
— Отвратительно отношусь. Причем еще три месяца назад я был в первых рядах тех, кто хаял и обличал такие вот проекты. Но на сегодняшний день моя внутренняя проституция и жажда приспособления победили. Я перестал видеть только плохое. Начал оправдывать ситуацию тем, что у людей есть право выбора. Не хочешь — не смотри. Это касается всех моих проектов, начиная с радио «Модерн». Огромное количество людей хаяли то, что я делаю: кто-то смеялся, кто-то плакал, кто-то плевался. Затем был прапорщик Задов. Телесериал считали абсолютно легким и не имеющим отношения к искусству зрелищем. А после этого — тринадцать переизданий на DVD. Можно не знать кого-то, но Задова знают все! Следом появилась программа «Окна», к ней тоже все относились по-разному. Но, когда Валерий Петрович Тодоровский стал мне рассказывать, как все ужасно, а особенно то, что было в четверг в «Окнах», потому что во вторник было гораздо лучше, я понял: нет такого человека, который не знал бы о передаче. Гениальный режиссер Юнгвальд-Хилькевич сказал, что умные люди, а тем более режиссеры, должны учиться у этой программы. Как получается, что на актеров отвратительно смотреть в сериалах, а в дешевом ток-шоу страна не может понять, подставные это персонажи или нет? В чем секрет? Как люди с улицы могут так профессионально играть?
— То есть вам не стыдно за то, что вы делаете в жизни?
— Да, мне не стыдно за то, что я делаю в жизни! Вот вчера Константин Эрнст спрашивает: «У кого ты сейчас снимаешься?» Я ответил: «А зачем? Это же дерьмо, которое тянет наш кинематограф на дно». Но тем не менее мне надо работать, чтобы не вылететь из обоймы внутри себя, — потому что профессию можно потерять, а затем потратить уйму времени, чтобы вновь найти, в каком углу твоего обрюзгшего тела прячется крупица, которая зовется талантом.
— Ваша мама, когда вы ее знакомили со своими девушками, как реагировала? Давала ли какие-то советы: мол, эта особа тебе не подходит, а вот эта просто создана для тебя?
— Нет, советов, с какими девочками общаться, она не давала. Но мама — очень властный человек, местами умная, местами ее подводит интуиция, поскольку она всего лишь женщина. Так или иначе, каждое ее слово для меня и брата падало маленьким камушком где-то там в душе, в сердце и постепенно начинало разрастаться до айсберга. И время вдруг показывало, что, даже если мама не права, будет все равно так, как она предрекла. Мама, к слову, всегда принимала деятельное участие в моей жизни.
— Случалось, что она была резко против вашей избранницы?
— Да, когда я встречался с темнокожей любовницей — была категорически против. Я не скажу, когда это происходило, дабы никто не провел параллели, не вычислил.
— Считается, что обычно мужчины находят себе спутниц жизни, которые чем-то напоминают их мам. Вы согласны с этим?
— Я с этим абсолютно не согласен. В голове. Но как на поверку, даже боюсь задуматься: не дай господи! Я все-таки хочу, чтобы для меня мама осталась мамой, а моя любимая — моей любимой. Но наверняка тот, кто будет писать мою биографию (а я через сто шестнадцать лет умру, больше не дано будет), поймет, что, видимо, все мои женщины так или иначе напоминали мою маму. По крайней мере факт, что среди них не было глупых, — это совершенно точно. Чирикающие блондинки — не мой вариант, к сожалению, не перло мне с ними.
— Какой должна быть девушка, чтобы на нее обратил внимание Дмитрий Нагиев?
— Что нужно, чтобы понравиться, — это другой разговор. Моя отвратительная всеядность в этом деле зачастую тянет меня на дно. Но чтобы существовать вместе хотя бы какое-то количество времени, встречаться более-менее регулярно либо постоянно жить и подживать — для этого нужен какой-то набор качеств, которых я даже не перечислю. Я, конечно, об этом размышлял, но, думаю, на поверку все проще, какой-то еле уловимый запах может сыграть свою роль... Думаю, где-то так.
— Вы уже утомились от титула секс-символа или же умело пользуетесь им?
— Я этот титул никогда не пиарил, не пропагандировал. Я просто такой, какой есть. Если кому-то кажется, что мой образ хотя бы отдаленно напоминает секс-символ, ну, значит, я что-то правильно делаю. И заметьте: вы меня не видели никогда ни с одной из моих женщин — никогда! Я ни разу в кадре не целовался ни с одной из моих подруг — ни разу!
— А почему, кстати?
— Я не хочу, мне это отвратительно и противно. Не хочу примыкать к гнусной толпе золотых голосов и голубых задниц, которые целуются со своими псевдолюбовницами и женами на сцене. Мне гадко на это смотреть, особенно когда все знают истинную ориентацию псевдогероев. В этой толпе я быть не желаю. Видимо, где-то иногда из меня прет мужской стержень. С какой стороны он вылезет, мне тяжело прогнозировать, но, наверное, порой он виден.
— А между тем вы уже отец взрослого сына. Кириллу Нагиеву двадцать два, и он довольно успешно снимается в кино. Хотите сыну такой же судьбы, что и у вас?
— Копейка в копейку — нет. Но давай не забывать, что у меня папа — из Средней Азии. Совсем из Средней Азии средний папа. Папа моего сына — известный российский актер. Я надеюсь, что этот свинтус воспользуется таким козырем, подраскрутит немножко нашу фамилию. То, с чего начинает он, и то, с чего начинал я, — все-таки разные старты. Это как в фильме «Курьер» Шахназарова один герой спрашивает другого: «У тебя есть мечта?» — «Я мечтаю пальто купить». Тот снимает и отдает ему свой плащ: «Носи и мечтай о чем-то великом».
— А как вы отнеслись к тому, что сын пошел по вашим стопам?
— Отвратительно! Отвратительно! Но с семью «двойками» в аттестате у нас не было другого варианта. Все-таки до девятого класса мы растили адвоката, потом отчаялись, стали растить прокурора, а позже, когда нам принесли предварительный аттестат, поняли, что этот гад пойдет все-таки в театральный. С одной четверкой по пению. Как в анекдоте: «Он еще и поет!»
— Скажите, видите в нем себя молодого?
— Нет, я был другой.
— И в чем различие?
— Во мне метр семьдесят пять, в нем — метр восемьдесят пять. Я подвижный и шустрый, он — такой задумчивый бизон. Он уже более рассудительный. Я в двадцать два года был совсем без царя в башке, вообще! Я мог упасть замертво и проснуться утром под памятником защитникам Родины. Я мог проснуться на заброшенном полустанке, где электричества-то нет. До сих пор вспоминаю эти моменты ужасные...
— Алкогольные, как я понимаю, загулы?
— Да... Помню, проснулся в какой-то незнакомой местности, спрашиваю у первого встреченного селянина: «А где город?» Когда услышал вопрос на вопрос: «Какой город?» — понял, что ближайший населенный пункт действительно далеко. Он, мой сын, такого не творит. С того момента, когда он в наркотическом угаре завалился в Лондоне на миллионерскую ограду, я так понимаю, что-то в нем щелкнуло и больше он старается так себя не вести.
— А вы? Вы тоже больше не пьете?
— Нет, что вы! Я, например, когда выезжаю на гастроли в Германию, с большим удовольствием пью пиво. Или — когда прихожу вечером домой — рюмку коньяка. Я ненавижу посиделки, меня это угнетает, тянет в какую-то бездну, меня это изнутри растаскивает. Потом болею, чувствую себя нехорошо, как будто желтая пресса покопалась в моем грязном белье.
— Почему так?
— Не знаю, но вот так на меня действуют шумные компании. Может, оттого, что я понимаю: эти разговоры — какое-то пустобрехство. Это не значит, что я пью только в одиночестве. Просто мне важно, чтобы рядом был человек, с которым мне приятно. Зачастую — все-таки человек женского пола. Видите, разговор опять вернулся к прекрасной половине. К чему бы это?
Журнал «Атмосфера» — скоро в продаже!
