Два раза в неделю в зале ожидания Курского вокзала появляются хорошо одетые тетки, человек шесть. Всякий раз они несут огромные баулы с посудой — тетки из славного города Гусь-Хрустальный. Приезжают так они уже несколько лет. Одну из них зовут Нина (ряд имен изменен. — «МК»). Как и остальные, она работала на знаменитом Гусевском хрустальном заводе больше тридцати лет. За это время вышла замуж, родила троих детей, сейчас помогает воспитывать внуков, хотя назвать ее бабушкой трудно. На пенсию Нина вышла рано: в цеху, где работала, год шел за полтора. О том, как завод процветал, а вместе с ним и город, вспоминать не любит — грустно, что все кончилось. Ее поездки в Москву начались с того момента, когда зарплату впервые выдали хрусталем.
— Своим-то, понятно, такого добра и задарма не надо, не то что продать, — говорит Нина. — А мне детей тогда нужно было кормить, да и сейчас никто не принесет, в рот не положит. Вот и поехали в Москву торговать. Кто где тогда сбывал хрусталь-то наш. Одни на рынке место снимали, пока не распродадут. На предприятия ездили, по электричкам ходили, но много-то с сумарем не походишь. Когда приезжаем — живем на вокзале. А что? Здесь тепло, чисто, да и ненадолго же это все. Сейчас приловчились: привезем товар, найдем скупщика — и махом все продаем, еще что-то по дороге в поезде распродадим, вот здесь, на вокзале, берут... Да, теть Маш?
Тетя Маша — одна из немногих, кто в зале ожидания работает официально — дежурной. А еще тетя Маша тот человек, который всегда поможет и таким, как Нина, и тем, кто на вокзале живет постоянно. Несмотря на то, что ее несколько раз обворовывали, она все так же берет домой к себе местных бабушек помыться и дать возможность поспать на кровати.
— Таких, как Нина, здесь много, — рассказывает тетя Маша. — Есть одна женщина, Жанна, приезжает сюда на выходные из Владимирской области торговать иконами. Она их сама пишет, нигде не училась. Жанна родом из Грузии — беженка. А вот Надя, она из Мордовии, — знакомит меня тетя Маша с женщиной лет пятидесяти. — Мы ее Черепахой зовем — она ими торгует. За день может шестьдесят штук продать, а они у нее по двести рублей стоят, так она всю выручку в игровых автоматах и оставляет, говорит: «Я лучше играть буду, чем с мужиком жить». Квартиру свою в Мордовии сдает, здесь живет, детей нет. Разные люди сюда приходят…
— Тетя Маша, дайте двадцать шесть рублей на электричку, — без смущения, будто и не о ней говорили, просит Надя.
Тетя Маша тянется в сумку за мелочью. В черных магазинных пакетах у Нади черепах не видно, вместо них — эти забавные приспособления для массажа головы, с деревянной ручкой и металлическими тонкими лапками.
Подходит полноватый мужик и начинает хвастаться, что за день похудел на пять килограммов, для доказательства задирает свитер, оголяя рыхлый живот. Мужика зовут здесь Суслик — за то, что он отлично изображает это животное, развлекая весь зал ожидания.
— Работяг здесь много, правда, приезжают в основном летом, зимой холодно, — говорит тетя Маша. — А так сама видишь: публика разнообразная. Здесь вообще одно ворье и жулье. Раньше они в вагонах спали, а сейчас их повыгоняли оттуда, и они все здесь. Наркотиками торгуют в открытую. У одного спрашиваю, у кого «дурь» берет, он мне: «Собака приносит» — думаю, что за собака, а потом смотрю, и правда в зубах одна тащит. Знаешь, что обидно? Спрашиваю у них: «Сколько заплатили, чтобы в зале ожидания спать?» Говорят: пятьдесят рублей. Вот! А мои бабки почему тогда по сто платить должны?!
Бабки тети Маши живут на вокзалах уже лет по десять. У них есть квартиры, но они их сдают.
В этот раз Нина с подругами пробыла в Москве недолго — всего день. Сейчас обратно в Гусь-Хрустальный — отдохнут, наберут товара и к выходным опять будут в столице.
— Нина, вы не устали, неужели негде работать, у вас же частный дом, хозяйство?
— И пра-а-а-вда, — растягивает Нина и изображает идиотскую улыбку на лице, — а про картошку-то я и за-а-а-была совсем. И это сколько же мне ее нужно посадить и вырастить, чтобы три копейки, которые за нее платят, заработать? Ты думаешь, мы сюда от хорошей жизни приезжаем?..
— А ваши внуки — чем они будут заниматься, когда вырастут, так же поедут в Москву с баулами?
— Да не дай Бог им такой жизни! Отучатся, поступят в институт, а там устроятся где-нибудь в городе — во Владимире или здесь, в Москве.
Москва — город хлебный
На вокзалах для жизни есть все. Душевые, прачечные, туалеты, кафе и рестораны, магазины одежды и электроники. Но это для другой жизни. В вокзальной реальности живут добрые полицейские, которые не тронут, если знают, что ты не бич какой-то, телефон можно купить у местных проституток рублей за триста, помыться — на дезстанции соцслужб города. Если совсем тяжко — нет работы и денег нет, — то накормят при храмах, еще есть благотворительные фонды, в некоторых местах дают с собой тушенку, хлеб, чистую одежду.
Среди трудяг, как Нина, есть те, кто в зале ожидания живут не днями, а годами. Попав впервые в 2005 году в Москву, Александр понял, что здесь можно заработать быстро и легко. За пару недель перед праздниками у своего знакомого в палатке по продаже салютов он «наварил» столько же, если бы работал у себя на Украине полгода. Потом устроился в строительную бригаду сварщиком. Хорошо получал, жил в общежитиях, иногда на том же объекте, который строили.
— В нашей бригаде были украинцы, молдаване, белорусы, русские. Платили очень хорошо, две с половиной тысячи за день. Когда работали в Софьине, жили по пять человек в комнате, все чисто, аккуратно. Мы на первом этаже, таджики и узбеки над нами.
Однажды после аварии Саша очень сильно повредил руку. О том, что работать, как раньше, он уже не сможет, тогда не думал. В больнице ему наложили гипс, и он снова вышел в смену. Потом была операция, другая работа, подработки. Друзья взяли к себе чистить крыши — они наверху, он внизу, следил, чтобы никого не задело. Потом их поменяли на таджиков.
— Мне платили двадцать тысяч в месяц. Это неплохо, учитывая, что у меня больная рука. Когда у нас один объект забрали, мы нашли другой, но тут меня совсем скрутило. Начальник приезжает — меня нет, так день, два… Потом спрашивает: «Где?» — ему говорят, что человеку плохо, заболел. Он: «Ну, раз заболел, пусть валит, как поправится, возьмем обратно».
У Саши левая рука крутится в любую сторону. Он достает из кармана горсть таблеток:
— Вот только обезболивающее и спасает…
Перед Новым годом ему пообещали помочь в фонде «Милосердие». Не обманули, собрали деньги на операцию, скоро он ляжет в больницу.
— Сейчас главное для меня — сохранить руку, а без работы я не останусь. Морально только тяжело, но все наладится, — успокаивает себя Саша.
— А почему так держишься за Москву?
— Так это же хлебный город, так о Ташкенте когда-то говорили. Если хочешь, работу здесь всегда найдешь. Под забором валяешься — тебе помогут, дадут вина, водки. Если слабый, так и опустишься.
От Саши пахнет алкоголем; он говорит, что раньше не пил, начал, когда попал в зал ожидания.
— Зная, что придется жить в зале ожидания, поехал бы в Москву?
— Нет.
Саше в этом году исполнится пятьдесят один. На Украине у него живут бывшая жена и двое взрослых сыновей; о том, что папа на вокзале, они не знают. Саша им не рассказывает: «У них своих проблем хватает».
Мы идем с ним в Хлебный переулок. Тут, в офисе «Армии спасения», кормят бездомных. Сам Саша здесь питается редко, только когда совсем тяжко.
— Ну надо же, вы совсем на бездомную не похожи! — встречает меня в «Армии спасения» крупный, рыжеватый Геннадий.
— Она далеко не бездомная, — отвечает за меня Саша.
— Все мы немного бездомные, рядом с этим ходим, — обнадеживает новый знакомый. Геннадий — из бывших бомжей. Или из вероятных, если придерживаться его логики.
В общем зале уже сидят человек двадцать. От запаха пота и еще какого-то — тошнотворного, сладкого — мне становится дурно.
— Видите, тут все чистые, аккуратные, не конченые бичи. Я вас специально сюда привел, чтобы вы посмотрели, — с Сашей я соглашаюсь, но стараюсь не дышать. — Многие думают, что если бомж, то все, это не человек. А на самом деле среди них есть те, кто не по доброй воле стал таким, кто хочет выбраться из всего этого; их мало, но они есть.
Индикатор неблагополучия
Работа работой, а морозы никто не отменял, поэтому зимой в залы ожидания приезжают реже. Да и не на всех вокзалах есть такие жители. На Белорусском холодно, на Казанском — страшно: местная маргинальная публика отпугнет любого, на Павелецком недавно сделали ремонт и теперь гоняют, как поймут, что приехал пожить, на Ярославском бабушек тоже разогнали — поступало много жалоб на неприятный запах. И все же они есть. Один из сотрудников Ярославского вокзала рассказал, что у них живут в основном мужчины. По утрам, на пятачке у метро «Комсомольская», они собираются и вместе с такими же бедолагами, кому так же не повезло со страной — работягами из Средней Азии, — ожидают своего счастливого часа: найма на работу.
— А что им еще остается делать? — говорит мне один из тех, кто на вокзале не живет, а работает. — Денег же надо заработать, на что им жить? Вот они и едут сюда.
Мой собеседник просит, чтобы я не называла ни его имени, ни должности. Начальник вокзала — человек строгий, бабок прогнал, и его может. Пока руководство смирилось с работягами, да и приезжают они ненадолго, находят работу и пропадают, до следующего раза. Вообще, по вокзалам можно изучать уровень жизни в регионах. Чем он хуже, тем больше на Курском вокзале тех самых Нин из Гусь-Хрустального, а на Ярославском — бывших работниц ткацких фабрик из Иванова, которые практически ежедневно сменяют друг друга.
— Русская деревня никому не нужна, — говорит мне еще один абориген зала ожидания Курского вокзала Женя. — У нас там одни бабки остались.
«У нас там» — это под Смоленском. Как называется деревня, Женя не говорит: «А зачем тебе? Они все такие».
Женя приехал в свою деревню из Казахстана, давно, всей семьей — с родителями, сестрами, племянниками. Тогда там были магазины, школы, дети. Сейчас — тоска и телевизор.
— У нас за день одна машина проедет, и то счастье. Вот племянник скоро сюда приедет, буду его на работу устраивать. Он с армии пришел, говорит: «Дядь Жень, можете помочь?». А я могу, что не помочь-то…
Чтобы хоть что-то заработать, Женя уже много лет приезжает в Москву. Устроится на стройку сварщиком, поработает — и домой. Потом возвращается, живет в зале ожидания. Тетя Маша говорит, что еще он едет сюда, потому что дома страшно. Жене, конечно, в деревне несладко: работы нет, даже освещения на улице нет. Из деревенских он самый молодой, остальные спились, и тут бы и ему рюмашку с тоски, а он не пьет, вообще. Сейчас дома его ждут мать, сестра. Женя мечтает купить в Рязани квартиру, перевезти туда старенькую маму и больше не возвращаться в Москву.
С этого года начинает действовать Федеральная целевая программа по развитию сельских территорий. Планируется, что за шесть лет с ее помощью в деревнях создадутся «комфортные условия жизнедеятельности», «благоприятные инфраструктурные условия», «высокотехнологичные рабочие места» и еще много чего интересного. На все это выделено около 300 миллиардов рублей. Рассказываю об этом Жене.
— А старые рабочие места зачем закрывали? — не понимает он. — А жилье у нас и так есть, только жить некому…
P.S. ...Через неделю после нашего разговора к Жене приехал племянник, но в Москве пробыл всего день. Позвонила мать и сказала, чтобы возвращался. Они купили билеты и уехали, вдвоем.
У Саши украли банковскую карточку, на которой были деньги для больницы. Говорит, что сделали это свои. Но все обошлось, деньги снять не смогли — пароль не знали. Саше осталось потерпеть еще одну неделю боли, и когда он сможет снять деньги, то ляжет в больницу, ему сделают операцию, и, может быть, он вернется к прежней жизни.
