Иные герои ушли в тень, иные стали антигероями. Мы очень изменились за эти годы. К лучшему ли?
За личное мужество этот человек награжден орденом. Но его имя мало кто знает. Один из двух врачей, перевязывавших раненых и считавших убитых на ступеньках Белого дома с 3 по 5 октября 1993 года, хирург Первого меда Александр Гурьев, военный хирург.
— 86 убитых у меня было — много гражданских, детей... Дети на роликах — какой черт погнал их к Белому дому? 86 трупов. Я за эти слова отвечаю. Откуда я знаю эту цифру, спрашиваешь? Да я каждого считал по головам. На третий день подъехал Международный Красный Крест, привезли какую-то ткань, типа целлофана, непроницаемую, чтобы накрыть ею тела. Начало октября же, еще тепло... Мой друг, тоже доктор, Андрей Шестаков кинулся на дорогу, где-то остановил «КамАЗ» — тогда это все просто было. Я грузил, и он грузил, и еще к нам люди подходили и грузили, на «КамАЗе» увозили убитых.
...Маленькая поликлиника в совхозе «Коммунарка» задавлена с трех сторон растущими коммерческими многоэтажками. «Новая Москва» грядет — это вам не хухры-мухры. Тоже пробки. Тоже дождь. И пока еще не убранная дворниками-таджиками листва...
Обычный прием у обычного рядового хирурга. Наложить гипс или вскрыть абсцесс — для профессионала дело десяти минут. А у него за плечами Кандагар. И не только. Александр Дмитриевич Гурьев не дает интервью и вообще не хочет вспоминать эти три дня в октябре 93-го. О нем мне рассказали друзья. И я поехала наобум. Мне повезло — он был на приеме.
Я спрашиваю Гурьева о том, где он был тогда, в 93-м, и почему сейчас работает в забытой богом больнице. «Ну это просто: ушел на пенсию, езжу сюда каждый день из Конькова, а что — спокойно, тихо, не стреляют, — шутит Гурьев. — Ну о чем мне с вами разговаривать? Зачем прошлое ворошить?»
Я наступаю. Он наконец сдается. Только просит дать перекурить — для этого надо выйти на улицу, за забор, потому что на территории поликлиники курить врачам — особенно врачам — строго запрещено.
Двадцать лет назад мы не были настолько щепетильны.
— Мы, как и все тогда, по телевизору увидели, что творится у Белого дома. Все же показывали в прямом эфире. Я и мой друг, Андрей Шестаков. Оба из Первого медицинского института. Он с кафедры оперативной хирургии. Увидели и решили туда поехать — непонятно же, есть там медики или нет? У меня тогда машина была, «Москвич». Прилепили красный крест на лобовое стекло...
— А как же оцепление?
— Да не было в первые часы оцепления — я точно тебе говорю. Зевак праздных — до черта, а оцепления нет. Никто просто ни хрена не понимал, что происходит. Там же пацаны, подростки на роликах катались… А потом они же лежали у меня на ступеньках. Я видел, что они умирают. Я видел тяжелораненых и не мог ничем им помочь. С собой мы взяли только вату и бинты. Медикаментов не было... 93-й год. Мы не были подготовлены к тому, что произойдет. Поехали туда добровольцами... Наобум. Я остановился справа от ступенек в Белый дом. Ступеньки лежали полукругом.
— А военные?
— Невдалеке сидели солдаты, видно, что срочники, мы на них с Андреем шли в наших белых халатах, глаза в глаза, бац — и мальчишка в форме уже труп. Он на меня секунду назад смотрел — а я на него. И вот он мертвый. Я прошел несколько войн, но такого ощущения — безнадежности происходящего, безумия — не было никогда.
— А как вы думаете, кто стрелял?
— Снайперили... Однозначно не из Белого дома. С другой стороны. С гостиницы «Украина», как мне кажется. Корреспондентов вокруг было полно. Ко мне подошли ребята из CNN, предложили спутниковый телефон, чтобы помощь еще позвать. Официально. Я попросил связать меня с Нечаевым. Был тогда такой министр здравоохранения. Он сам взял трубку. Я ему прямо все сказал, на весь мир — нужны медики и лекарства. Здесь ничего нет. А он мне знаешь что ответил? «Не волнуйтесь, мы в курсе, на ступеньках Белого дома уже развернут полевой госпиталь». Я кричал ему: нет никакого госпиталя, вы про нас и говорите, нас здесь всего двое врачей и подмоги нет, и лекарств нет тоже. Люди на руках умирают. Я министру об этом откровенно сказал — на весь мир. Послал его на... Но ни одна «скорая помощь» так и не приехала.
— А домашние хоть знали, где вы?
— Домашним сообщить, где находимся, мы не могли. 93-й год — какие мобильные? Хаос, бардак, мракобесие, без связи. Никто ничего не понимает. В туалет ходили куда попало. Какие-то бабушки разносили какие-то пирожки. Ночью было спокойнее. Утром мы с Шестаковым хотели пройти в Белый дом, понимая, что там тоже могут быть раненые. Нас не пустили. А рядом аккурат прошла автоматная очередь. На несколько сантиметров левее или правее, сейчас уже и не вспомню.
— Промахнулись?
— Скорее попугали. Чтобы не ходили, куда не просят. Это было сделано специально, думаю. Убить нас — легче легкого, мы были на самом виду. Но цели такой, видимо, не было.
— Неужели никто не пытался помочь?
— Люди стояли под мостом. Обычные москвичи, и не только москвичи. На набережной танки — а под мостом люди. Многим было просто любопытно. Я крикнул: «Есть здесь еще медики?» Несколько человек вышли, мои студенты, кстати, были. Разделили мы всех на четыре бригады, чтобы помогали. Еще Федоринов Владимир Михайлович, ветеринар, он привез лекарства. Но вывезти всех раненых в больницы мы сразу не могли — машина все три дня была только у меня. Трупы... Они же не сразу стали трупами, вы понимаете, что это такое — когда у тебя на глазах умирают люди, которым ты еще можешь помочь, — Гурьев повторяет эти слова снова и снова... Как будто не может простить...
— Больше двухсот раненых мы перевязали. За это я тоже отвечаю. Многих удалось спасти. Когда немного прояснялось, мы начали просить зевак-зрителей: кто с машиной — выходи, людей нужно срочно везти в Склиф. Андрей искал транспорт. Раненые лежали просто на земле, мертвых складировали отдельно.
— Вы видели официальных переговорщиков, которых пускали в Белый дом?
— Я видел, что туда проходил Кирсан Илюмжинов с людьми. По ним не стреляли. Значит, договор какой-то был, наверное... Но это не в моей компетенции, не до того мне было.
Гурьева зовут в больницу. Кто-то пришел на прием. Он тушит бычок и, ведя меня за собой, возвращается в поликлинику. Сажает в перевязочную комнатку — метр на два — и просит подождать. Предлагает растворимый кофе и пряники.
Минут через десять возвращается. У него красные глаза. Наверное, от работы. Или...
— Если бы не вы, я старался бы об этом не вспоминать. В этой истории много темного, и я не хочу об этом думать. Меня два месяца потом мотали по спецслужбам, чтобы я писал объяснительные — почему я туда поехал? Зачем? Им было сложно в это поверить. Что есть такое понятие: врачебный долг.
— У вас одного долг — на всю Москву? И это все, что от вас требовали рассказать?
— Вызывали меня не за тем. Трупы-то неопознанные были. У многих при себе не было документов. Одного мужчину мы нашли в стороне вообще без головы. Не помню, на второй, что ли, день появился вокруг какой-то сброд с оружием. Какие-то ряженые казаки. Я не знаю, что они хотели и кто это был вообще. Один из них, глядя на тяжелораненого, предложил: давай я его дострелю, чтобы не мучился. Я его отогнал.
— А что было потом?.. — спрашиваю я.
...Медсестра снова зовет доктора в кабинет. Там тетенька со сломанной ногой или рукой. И я понимаю, что мешаю ему работать, в отличие от меня делать что-то реальное, настоящее, стоящее.
— Так что было потом?.. — переспрашиваю я, когда Гурьев возвращается с приема.
— Я уехал оттуда пятого вечером. Там все уже зачищали. Меня внутрь не пустили... Да и незачем было... Через пару месяцев, после мытарств, дали орден, за личное мужество. Было мне тогда 42 года. Сейчас 62. Думаю, мы все так и не узнаем, что там на самом деле произошло и почему...
