Стерео
Я ехал в автобусе. На сиденье справа расположилась симпатичная девушка. Она ворковала по мобильнику:
— Понимаешь, он, сука, считает, что имеет право так себя вести.
Мы находились в передней части длинного пассажирского отсека, который почему-то принято высокопарно именовать салоном. Прямо перед нами был огороженный низеньким широким парапетом закуток водителя, который слушал громко включенное радио.
— «Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь», — неслось из репродуктора возвышенное, взволнованно-романсное.
— Он, тварь, вообразил, что я всегда буду угождать и подавать тапочки, — продолжала делиться с кем-то доверенным и посвященным моя соседка.
— «Я подумаю: Боже Всевышний!..» — спорил с ней голос Резанова–Караченцова.
Не сразу сообразив, сколь многозначительна (и многозначна) перекличка, невольным слушателем и осмысливателем которой оказался, я весь превратился в слух.
— «И качнутся бессмысленной высью пара фраз, долетевших отсюда», — пел о божественном Резанов, влюбленный в Кончиту.
— Я этого козла потерплю, да и выгоню, — возражала рефреном о земном миловидная девушка.
Закончилась ария, диктор объявил о начале выпуска новостей. Задорным тоном он пошел начетничать: «Согласно социологическим опросам, россияне в целом довольны итогами первого полугодия. Инфляция не вышла за уровень, определенный правительством, реальные доходы на душу населения возросли, потребительская корзина стала разнообразнее и питательнее…»
Девушка тоже слегка перепрофилировала направление беседы:
— Я восемь лет отдала этой фирме. И вот так уйти и ничего не получить? Они сулят пятьдесят тыщ. Но это первые два месяца. А потом — сдельно. Сколько заработаю, столько получу. То есть будет не больше двадцати. И куда денусь?
— «Объемы строительства социального жилья резко возрастут уже в будущем году», — бодро рапортовал диктор.
— Только за квартиру плачу тридцать, и это дешево. Отцу лекарства покупаю. Ты же знаешь, какие пенсии: либо жрачку покупай, либо лекарства, либо за жилье плати, — одно из трех. Без чего можешь обойтись: без крыши над головой, без лекарств или без еды? А если тебе под восемьдесят?
— «Выборы показали и доказали: народ полностью доверяет кандидатам партии власти», — разливался диктор.
— Они чем занимаются, — сообщала моя соседка неведомому мне конфиденту. — Получают из бюджета и пилят. Специально создали структуру, чтоб перекачивать и делить. Ко мне не было претензий. Чего взъелись? От тех, кто много знает, хотят избавиться? Нет, этого я не сделаю, — после некоторой паузы, выслушав собеседника, ответила она. — Если настучу, они убить могут, это же чистый криминал.
— «Успешно продолжается борьба с коррупционными схемами», — речитативил диктор.
— Кругом облом, — жаловалась соседка. — Так и бывает: всё одновременно. Ни денег, ни личной жизни, ни перспектив, полная задница.
Она была очень симпатичной, эта моя попутчица. И диктор, судя по интонациям, был неглуп и хорошо понимал, какой текст озвучивал.
Я смотрел на шоссе, уходившее вдаль и стремительно проглатываемое движущимся автобусом, и думал: какая из «стереоколонок» (и на какое полушарие моего мозга) окажет наибольшее воздействие?
И еще думал: в подобных стереофонических пространствах живут все. И раздваиваются, а то и разрываются между внушаемым и подлинным. Да и возможно ли моновосприятие жизни?
— Ну, выгоню его, а кого найду? Все такие, — говорила девушка.
— «Полюби меня такой, какая я есть», — затянул приемник шлягерную дребедень.
Не то чтобы голова моя шла кругом или раскалывалась, но сопряжение и столкновение разнополярных полюсов делали свое дело — высекали искру зажигания. Мотор мозга начинал работать.
Таранщица
Чтобы выжить, надо не видеть, не знать, не смотреть по сторонам, а уйти в себя и самососредоточиться. Зациклиться на единственной мысли: мне надо выдюжить, выдержать, выстоять…
В супермаркете на ногу пребольно наехала тележка с продуктами. Я обернулся. Погруженная в себя молодая особа толкала ее, торя путь к кассе. За тележку держалась ручонками маленькая девочка, видимо, дочь таранщицы. Поскольку я оглянулся и замешкался, перед нахалкой открылся просвет, и она затырилась в очередь, опередив меня на тот самый миг моего промедления. Она могла ничего не говорить, я не собирался устраивать препирательств, но она сказала:
— Я тут стояла.
Что не могло не взбесить.
Конечно, она прекрасно знала, что следует говорить в таких случаях. Она привыкла такое говорить, стараясь всюду пробиться побыстрее. Лицо выражало полнейшее равнодушие, ничего не выражало.
Я сказал:
— Да пожалуйста, только не надо ездить тележкой по ногам.
— Это не я.
— А кто же?
Она промолчала. Ответ подразумевался: крошка-девочка. Видимо, наделенная недюжинной энергией и ангельская внешне. Что с такой крохотульки возьмешь? Только изверг мог выдвинуть обвинение против ребенка. Я сказал:
— Так объясните ей, как себя вести.
— Кому? — она по-прежнему не смотрела на меня.
— Да ребенку.
Она лишь хмыкнула.
Опять-таки подразумевалось: дитя не понимает, что делает, лишь склочник вроде меня может это не уразуметь и инициировать придирки.
— А вот интересно, — сказал я, продолжая, раз уж начал, и надеясь достучаться, — если бы это я устремил тележку на вашу дочь? Или она сама понеслась бы тележкой на зеркало? Вы бы тоже не вмешались или все же попытались бы остановить? Дело в том, что для вас никто не существует, только вы сами, остальных нет, на остальных плевать.
Тирада не произвела.
— Валяйте, воспитывайте и дальше так, — продолжил я. — Потом она наедет на вас.
Но посмотрел на продукты, которые она выложила на движущуюся ленту, и осекся: консервная банка скумбрии и два йогурта. Большего, по-видимому, позволить себе не могла. Ей и в самом деле было ни до чего и ни до кого. Ей надо было выжить.
Сумасшедший
На Арбате, возле букинистического развала, явно сумасшедший на вид, но понимающий свою выгоду мужчина торгуется с продавцом, сбивает цену на приглянувшуюся книгу:
— Да ведь она не новая.
— 300 рублей.
— И пятно на обложке.
— Хорошо, 250 рублей.
— Да она помоями облита.
— 250.
— 200.
— 250.
— Помоями облитая, паденьями разбитая, — азартно и в рифму начинает хохотать мужчина. — И вообще страниц не хватает.
И он уходит, взяв книгу и ничего не заплатив. Продавец смеется ему вслед. Вероятно, потеря невелика. Книг у него полно, а забавных, умеющих порадовать неожиданностью покупателей — кот наплакал.
Профсоюз нищих
Мимо по перрону проковылял, шаркая, обрубок-инвалид в пестрой защитной форме и такой же военного образца фуражечке. Не ехал на тележке, шел сам, волоча по каменному полу культи ног. Словно полз на коленях к иконе бить поклоны. Ни тени спешки или озабоченности (а то и присущего инвалидам остервенения) не проскальзывало в его движениях. Достиг лавочки, находившейся в конце платформы, и легко вспрыгнул на нее, заставив сидевших трех женщин потесниться. Они не выказали неудовольствия его вторжением. Но и сочувствия не проявили. Почему выбрал именно эту лавочку? Рядом была не занятая, свободная, он мог вспрыгнуть на нее. Женщины могли туда пересесть, дав инвалиду больше свободы. Почему не возроптали? И не покривили горестно губ при виде откровенной чужой беды.
Я вгляделся в тех, кто сгруппировался на тесном сиденье, и меня осенило: они знакомы! Они — сообщество попрошаек. Бродящих по вагонам и клянчащих, паразитирующих на людской доброте. Я даже мог определить роль каждого. Вот — девочка-калека. Вот — несчастная мать, потерявшая сына или собирающая ему (или себе) на операцию. Вот (женщина постарше) — погорелица или обворованная. Сдавалось, я видел их прежде, когда умоляли пассажиров поверить и предъявляли справки о пошатнувшемся здоровье или о безнадежном состоянии кого-то из близких.
Теперь они устроили перерыв, передышку. Или собрались на совещание? Чтобы согласовать дальнейшие планы: по каким линиям рассредоточиться, где встретиться вновь?
Я смотрел во все глаза. Никогда прежде не доводилось видеть столь открытую демонстрацию столь откровенного и бесстыдного сговора, никогда прежде я столь ясно не отдавал себе отчет, что разрозненные попрошайки представляют собой единый профсоюз. А может, банду?
Впрочем, какое мне было дело? Подаешь не ради (и при виде) отчаянного горя, а для облегчения собственной души, замаливая прежние черствость и неотзывчивость. Авось давние и все прочие грехи простятся!
До чего благостно и мирно они общались! Залюбоваться было можно этой идиллией. Не существовало между ними зависти, конкуренции и свар. По крайней мере сейчас.
Я сел в подкативший поезд. Попрошайки остались и пересмеивались. А потом — снова тяжкий труд, трагические гримасы, оскал нищеты. Труд — на благо огрубевшего общества, на благо каждого из нас, ради совершенствования человеческой природы.
Няня
При входе в парк краем уха я услышал, как молодая мама дает молоденькой няне наставления касательно прогулки с младенцем. Няня кивала. Обеспеченная мама села в авто и укатила.
Сделав круг по дорожкам и аллеям, я наткнулся на эту няню. Коляска с маленьким ребенком стояла в сторонке, а няня интенсивно занималась чем-то вроде аэробики, делала упражнения — заботясь о сохранности и стройности фигуры. На меня она глянула страшными глазами, совершив наклон и опустив голову, через рогулину расставленных ног. Что-то было в этой позе и этих качающихся волосах от висящего вниз головой на ветке и прячущегося, наблюдающего за окружающей обстановкой зверька.
Какой вывод сделать? Верите, что поручаете надзор за детьми человекам? А если зверькам?
