ЦВИНГЕР
От железнодорожного вокзала Дрездена до Цвингера (дворца, где находится знаменитая галерея, хранящая полотна Тинторетто, Дюрера, Рембрандта, Рубенса) — короткий путь, сплошь заполненный магазинами: двух-, трех- и четырехэтажными маркетами, битком набитыми одеждой, обувью, прочим товаром. Людей здесь — как муравьев в муравейнике, тем более в этих оазисах торговли всегда распродажа.
А в галерее — кот наплакал. Почти пусто.
Так, наверное, и должно быть… Или не должно?
ЧТО ОСТАЕТСЯ?
Что из созданного человеком остается, что накапливается и сберегается в веках? Шмотки, барахло или, наряду с предметами быта и обихода, — еще и архитектурно безупречные здания, скульптуры посреди площадей и возвышающиеся над приземленными строениями храмы? Поражаешься: среди этой красоты обитают грубые, пошлые (в большинстве своем) создания. Мелко мыслящие, жалко сводящие счеты, злобствующие на соседей и приезжих, ненавидящие тех, кто не разделяет их утлых взглядов. Но ведь так было и во времена, когда создавалась красота, придающая жизни возвышенный облик, дарящая надежду, что прекрасное когда-нибудь окончательно восторжествует над убожеством.
Мы наглядно видим: в исторической перспективе верх берет прекрасное (обитающее не только в заповедниках музеев, но и в каждодневности: мы читаем умные книги, посещаем хорошие театры, выбираем мебель получше, а не похуже). Это ли не вектор, указывающий направление движения, это ли не стрелка компаса, дарующая верные ориентиры? Предпочтение — не уродству и злобе, а гармонии.
Разрушительную работу времени люди латают, реставрируют, приводят утраченное, износившееся и искрошившееся в соответствие с изначальными, прежними — т.е. вечными эстетическими критериями.
Но, конечно, никогда не дремлющие мрачные силы не могут взирать на это спокойно и вмешиваются, вторгаются в созидательные процессы: взрывают, сносят, уничтожают то, что им удается захватить.
Без утрат на пути к идеалу (коли такой путь существует) невозможно обойтись. Войны стирают с лица земли города — вместе со всем их великолепием, отдельные дикари сжигают на кострах еретические, с их точки зрения, фолианты, а в печке — шедевры великих мастеров. И все же, неся большие потери, мы стремимся захватить в будущее то, что почитаем (немногие понимающие, сведущие, прозревающие нужду в идеале — почитают) как эталон и норму существования. Прибавление, приращивание территории искусства — по капельке, по крохотульке все же свершается.
ПЕРВОБЫТНЫЕ ИСТОРИИ
Что такое искусство, литература?
Я пытаюсь представить огрубленно историческую картинку.
Первобытные люди вернулись после удачной охоты. Жарится на пламени костра мясо убитого ими зверя. На лицах женщин, мужчин и детей улыбки. Сытость, тепло и благодать!
В одном из членов дикой своры вдруг просыпается неведомый ему до того порыв, который толкает его к невообразимому поступку: запечатлеть на каменной стене пещеры сцену заклания животного.
Все потрясены. И рисунком, и, так сказать, самой идеей, неожиданностью эмоционального выплеска. Смелостью иного свойства, чем смелость охотника. Дерзостью первооткрывания новой ипостаси жизни. Людей переполняет гордость: их деятельность увековечена.
Другой вариант той же самой первобытной саги. Возвращается группа охотников с добычей. Мясо пожарено. Все пируют. Но среди пышущих здоровьем добытчиков бледной тенью слоняется их хворый собрат, не принимавший участия в охоте. Состояние здоровья и общая слабость не позволили ему принять участие. На хворого и женщины племени косятся недовольно. От него ни в общественном, ни в интимном смысле никакого прока. Он не воин и не продолжатель рода, обуза, лишний рот, который надо кормить, отрывая кусок у детей и истинных носителей мужского начала. А зачем отрывать?
И вдруг этот доходяга, этот дистрофик начинает петь… слабым или удивительно сильным голосом. Или рассказывает во время трапезы увлекательную легенду, которая захватывает всех… После этого остальным уже не кажется (или не так ярко кажется), что слабака кормят на дармовщинку. На халяву. Сам он тоже воспрянул духом, сознавая, что отработал угощение.
С этих пор его кормят как развлекателя и ублажителя, как некоего облагораживателя скудной, страшной, мрачной доли, выпавшей борющимся за существование дикарям.
Течет время. Доморощенных сказителей и примитивных копиистов сменяют придворные шуты и странствующие комедианты, мастера кисти и резца, откровенно и беззастенчиво угождающие меценатам. Живописцы и эпатирующие публику поэты становятся необходимым причиндалом бытия. Но вот среди этих сервильных служителей муз возникает стихийное протестное движение: хватит угождать! Искусство принадлежит создающим его посвященным. А не тупым богатым обжорам! Искусство ради искусства! А не для расшаркивания перед дилетантами. Только художник может по достоинству оценить созданное его собратом!
Дальше — больше. Искусство — не как услада, а как попытка сорвать покровы и обнажить суть человека, как мучительный поиск истины. Если метафора — то не ради самолюбующейся манерности, а ради постижения глубины загадочного двуногого создания, полубога-полудьявола, святого и палача, парящего в небе и погрязающего в мерзости. В этом поиске каждый из творцов стремится достичь апогея — прямо как на аукционе: кто больше себе позволит, кто сильнее раздерет грудь ногтями-когтями и выложит большую правду, кто точнее и полнее ответит на вопрос: остался ли человек первобытным людоедом или взошел по ступеням интеллекта в башню из слоновой кости? Возникает натяжение-напряжение между двумя видами, двумя направлениями поиска — развлекательным, легким и постигающим, взыскующим. Первое нужно, необходимо многим, толпе. Второе пользуется признанием единиц — далеких от прозы жизни философов и богоискателей, эстетов и прочих утонченных натур.
За счет чего выживает это второе искусство? Ведь если твои сказки не нужны толпящемуся возле трапезных столов грубому населению, то оно не станет тебя кормить, не бросит кусок дармоеду, обречет его на гибель. Хочешь выжить — угождай! Не можешь прогнуться — подыхай. Погибай, тунеядец! Или двурушничай. Крутись между двух господ: призванием и требованием (и приговором) толпы, ничего не желающей знать кроме погони за удовольствием и праздником, алчущей хлеба и зрелищ. Ей не взять в толк: зачем, для чего копаться в себе, выворачивать душу на обозрение, выставлять сокровенное на продажу (да и к чему, для чего темной утилитарно рассуждающей массе блистающие оттенки сокровенности?), поэтому продажные излияния ей скучны. Отчасти она права, эта однородная толпа: претензия на изощренность ведет к тому, что искомая правда, ради которой затевалось размежевание с массовой культурой, тоже становится ложью, товаром на потребу, возможностью эффектно себя преподнести…
В схватке двух выросших из общего корня и существующих параллельно (и попеременно берущих друг над другом верх) начал наблюдаются прелюбопытные моменты, когда одно из них, кровопийствуя, втягивает в себя соки второго.
СОВРЕМЕННАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
Случайно или не случайно название одного из самых нежных и романтических произведений Александра Грина «Алые паруса» присвоила себе популярная ныне сеть супермаркетов? А зубоскалистая программа на ТВ еще и переиначивает это название, превращая его в кажущееся ей смешным передергивание «Вялые паруса»?
Случайно или не случайно название одной из самых трогательных пьес Чехова венчает теперь банки и целлофановые емкости с хреном и горчицей, а недавно украшало еще и водочные бутылки — «Дядя Ваня»?
Что происходит? Наличествует здравый расчет: этакая шутливая, заигрывающая с покупателями метаморфоза, которая привлечет дополнительное их количество? Или воздается дань уважения искусству, которое хотя бы так может напомнить о себе?
Сразу оговорюсь: названные супермаркеты хороши, хрен, заключенный в тюбики и банки, — наивысочайшего качества, я не наезжаю на фирмы и товары. А хочу понять: это — коммерческая уловка или набирающая темп массированная атака на и без того несущую невосполнимые потери культуру?
Возможно, в сознании читателей и зрителей любовные переживания Ассоль не сопрягутся с ломящимися от обилия яств прилавками, а трагедия дяди Вани и воспоминания о холодце, приправленном хреном со свеклой, не сопрягутся в единое целое. Но очень может быть, что вполне уживутся, и тогда к чувству эстетического восхищения примешаются еще и деликатесные, гастрономические ощущения. Удивительный симбиоз!
Подобные торгашеские приемы вполне отчетливо напоминают мне философию одного из малосимпатичных персонажей упомянутой пьесы Чехова — профессора Серебрякова. По ходу развития интриги выясняется: в искусстве он ничего не смыслит, хотя всю жизнь кормится на его ниве. Он — блистающий пошлостью поверхностный компилятор, плагиатор, паразит, ловко использующий открытое другими — талантливыми (не в пример ему), но не признанными и не возблагодаренными.
Вечный конфликт между Стрекозой и Муравьем и противостояние их взглядов на жизнь? Отчасти так. Но и не совсем так. При нелюбви, которую многие испытывают к неспособному проявить широту чувств и снисхождение Муравью, хочу заметить: в человеческом конфликте между порхающим балаболом Серебряковым и скромным трудягой дядей Ваней я испытываю к последнему гораздо большую теплоту. Да, мне нравятся не выпячивающие себя и без помпы делающие свое дело рабочие лошадки и не нравятся гарцующие на их спинах наездники: всякого рода витийствующие прихлебаи-политики, халтурные рекламщики, а то и журналисты, присваивающие чужие прозрения и превращающие их в злободневные зазывные бренды.
ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО?
Что такое искусство? — в очередной раз спрашиваю я. (Этим вопросом я всерьез задался и пытаюсь найти ответ.) И вот к какому выводу прихожу. Это — радостный карнавал, праздник, маскарад, когда все и всё перевоплощаются в то и тех, кем хотели бы себя видеть. Или в тех, чьи костюмы и маски подвернулись, только бы — перестать быть собой ежедневным, скучным, постылым! Вот какую важную функцию выполняет искусство! Дарит иллюзию. Вы мечтаете и на миг, преобразившись, меняетесь.
Увы, вскоре наступает отрезвление. Карнавалы, праздники перевоплощения недолги. (Как и любая иллюзия.) Маски и веселые карнавальные костюмы сброшены. Наступает серая будничность. Мгновения счастья и самоодурманивания вычерпаны до дна.
И все же миг праздника, который дарит заблуждение, а то и сотрясает сознание, незабываем!
