Должны ли сказки быть страшными?
Когда в детстве читал, как Балда расправляется с попом, испытывал жалость к прижимистому служителю культа. В самом деле, уж очень жестоко: «от первого щелчка подпрыгнул поп до потолка, от второго щелчка — лишился поп языка…» Может, данная сказка воспринималась как часть большой пропагандистской антирелигиозной кампании, которая активно велась в нашей безбожной (только ли в те времена?) стране? Негуманно в параллель с гонением на священников еще и усугублять травлю, рассказывая, как некий расторопный малый щелбанами вышибает ум из старика (уж не говорю об еще одной малопристойной стороне инцидента: молодой поднял руку на старшего, на «батюшку»).
Сегодня осмысливаю пушкинскую притчу аллегорически: поэт провидел, что темные массы не очень-то и древней нации, привыкшие и умеющие баламутить омуты, населенные чертями, поднимутся аж на революционное уничтожение церквей и слуг Господа, призванных окормлять и направлять малообразованных, да что там — диких прихожан.
Вопрос о сказочной доброте и сказочной жестокости никак не перемещается (для меня по крайней мере) в разряд решенных, напротив, разрастается до философских глубин: что вообще есть сказочное добро и сказочное зло? Воздаяние за благость? Кара за грехи? И почему сказки — при безусловной общегуманистической их направленности — почти всегда ужасающе страшны? И должны ли они быть страшны? Отрубил мужик медведю лапу, тот смастерил взамен деревянный протез, хочет отомстить мужику, идет, скрипит… Мороз по коже…
Человеческие качества (не только когда речь идет о животных) проявляются в сказках в лишенном примесей, очищенном виде: здесь если любят — то всей душой, если завидуют, то всепоглощающе, если ненавидят — до смерти. В ход идут отравленные яблоки, злобные ложные наветы или дары масштабом в полцарства, а то и целое царство. Слушатель (и читатель) подобных мифологических назиданий должен сразу усвоить итоговую мораль повествования, для чего условия задачи преподносятся на блюдечке в укрупненном виде и преувеличенном масштабе.
Изощренность зла, отраженного в сказках, тем не менее полностью соответствует изощренности и изворотливости зла в жизни. Если вчитаемся в народные сказки, поразимся их прозорливости и умению видеть суть человеческих характеров и отношений. «Звери в яме»… Это разве не о нашем 37-м годе, когда в общем заточении оказалось практически все население леса, а выжить сумела самая хитрая, а не самая сильная, посоветовавшая остальным животным пожирать себя, лиса?
Убить царицу и ее сынка не традиционным методом, а законопатить их в бочку и отправить по волнам. Почти как будущего пророка Моисея — по Нилу. (Но нет ли в такой изуверской басурманской казни грана порядочности или хотя бы попытки понадеяться на справедливость — с перекладыванием окончательного решения участи обреченных на милость судьбы: пусть она выберет и либо утопит наказанных, либо даст им шанс спастись). Законопаченная бочка — это отнюдь не окончательное решение вопроса, не раз и навсегда состоявшееся устранение царевича Дмитрия. Ушибить, отхватить волку примороженный к проруби хвост, но не так, как был схвачен за причинное место Павел I, когда его пришла убивать группа заговорщиков. Отравить — но не до бездыханности, не как Наполеона на острове Елены, а с правом оживления после недолгого лежания в гробу и в связи с любящим поцелуем в уста или холодный лоб.
Волшебство вмешивается в самые, казалось бы, безнадежные, отчаянные, невозвратные ситуации и выносит вердикт в пользу заранее ожидаемого хеппи-энда. Действительность куда более жестока, чем сказка. «Умерла так умерла» — даже в анекдоте приговор обжалованию не подлежит. Ждать Христа, чтобы поднял из мертвых и воскресил Лазаря, слишком ненадежно. Но бывают исключения, и Христос является. Однако для того, чтобы чудо произошло, сказки должны сперва не на шутку испугать.
О живой и мертвой воде
С детства не давали покоя иносказания о живой и мертвой воде. Удивляло: погибшего надо сначала сбрызнуть мертвой водой, и лишь потом — живой. Почему так?
Сказочная философия дает ответ на это недоумение.
Для того чтобы оглоушенный организм воспрянул, ожил, его — по-видимому, ради пробуждения сопротивляемости — следует еще сильнее уконтропупить, умертвить — а потом встряхнуть! В переводе на житейский язык это значит: сгинувшего, утратевшего себя, надо еще сильнее приобщить к гибельным гадам, а затем отринуть их и заново научить красоте и душевности.
Да, бессердечие непременно будет наказано, добро — восторжествует. Ребенок станет царем и укоротит засадивших его в бочку палачей. Жадина-поп получит по заслугам, черти будут посрамлены. Тот, кто искалечил медведя, надолго расхочет доставлять другим животным боль. Если же прочитаем произведение нынешними глазами, то и вовсе не сможем не задуматься: литература литературой, в действительности же речь о буквальном законопачивании людей в непромокаемую тару, что прямо перекликается с законом о детских домах. Ребенка обрекают на гибель… Но по воле волн и рока он избежит участи утопленника и вскоре счастливо попадет за границу.
Даже съеденного Колобка по зрелом размышлении перестает быть жалко: он в конце концов был предназначен для трапезы, а не для туристических путешествий.
Что, если бы в судах при вынесении приговора руководствовались не нормами общепринятого Уголовного кодекса, а сказочными правилами и нормативами? За то, что впихнул в бочку мать с сыном — подвергнуть укусу шмеля в правое око. За то, что пощадил лебедушку, — наградить чудо-островом. За то, что отпустил рыбку, исполнить заветное желание. За то, что превратился в скареда и забыл о чести и совести, — снабдить разбитым корытом.
Может, такие приговоры были бы справедливее и действеннее, чем ссылки, расстрелы и тюремное заключение?
Простим волку серость
«Не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел»… Что сие означает? Казалось бы, ясно и понятно: не имеет значения, какова твоя внешность, важна суть и содеянное прегрешение.
Но в нацеленные на сдачу ЕГЭ и не нацеленные на обретение всамделишного образования дни напрашивается другая версия: простим волку его убогость, дикость, дремучесть, пусть остается неучем и малокультурной личностью, что поделаешь, если такова се ля ви, таковы законы, касающиеся школы и вузов.
А еще речь в поговорке, по-видимому, о национальном вопросе. Налицо намек, касающийся масти, то есть происхождения (или вероисповедания, религиозной принадлежности) имярека. Эта трактовка тоже претерпевает вполне объяснимые метаморфозы: будь хоть ваххабитом или презренным беспаспортным гастарбайтером, но веди себя пристойно, не покушайся на государственных или частных барашков, не стреляй на улицах из оружия, не трогай коз, овец, коров и прочий парнокопытный и мясомолочный скот, приносящий хозяевам стад и отар неплохой гарантированный доход…
Коренной вопрос русской жизни
Что говорят народные сказки о коррупции и борьбе с нею? Элементарный, известный сюжет: «Гуси-лебеди». Сестренка в поисках брата обращается то к печке, то к реке, то к яблоньке. И слышит в ответ: «съешь мое яблочко», «скушай мои кисельные берега», «отведай моих пирожков». Не желаешь? Ну так пошла прочь!
Конечно, коррупция эта своеобразная, можно сказать, допотопная, полная неверных и опрометчивых представлений о выгоде, которую из своего начальственного положения реально извлечь. Но и в этой коррупционной схеме во главу угла поставлен один из коренных вопросов русской жизни: «Ты меня уважаешь?» Тогда прояви, продемонстрируй, подтверди, докажи свое хорошее отношение. Оцени мою трудовую деятельность по заслугам. Помоги мне выдюжить, получая от моих щедрот.
Что и говорить, горлохватство в прежние, былинные времена было хлебосольнее. Однако вывод из сказочной предыстории однозначен: закон «ты — мне, я — тебе» существовал всегда. Поэтому: какие результаты усилий по искоренению взяточничества могут ожидать нас сегодня? Ответ найдите сами.
Драконы
Если люди перестают придумывать сказки, жизнь придумывает их сама. Приглядимся к ситуации в Корейской Народной Демократической Республике. Там недавно был отправлен в отставку человек громадной власти — начальник генерального штаба Корейской Народной армии Ли Ён Хо. Он считался едва ли не самым близким Ким Чен Ыну человеком, был его наперсником и воспитателем. Что случилось? И в чем сказочность произошедшего? В том, что живо вспоминаются многие сказки о добрых королях и злых королевах. Мы невольно возвращаемся к вопросу: бывают ли добрые правители, могут ли они вообще быть добрыми и способны ли удержаться на троне, если будут культивировать в себе благие качества? Дураками — да, могут, вспомним о голом короле. А вот добрыми?
В сказках о вползающих на трон драконах никогда не угадать, чего ждать от находящегося поблизости извивающегося и пресмыкающегося существа. То ли укусит, то ли оближет. Применительно к реальности закон сказочных преувеличений соблюдается не всегда: престолы занимают не столько драконы, сколько боязливые, пугающиеся каждого шороха ящерицы.
Недавно мир облетела весть о добродетельной старушке, которая собственными силами реставрировала пожухшую церковную фреску. Вдохнула в нее вторую жизнь. В меру своего таланта бабушка заново начертала истаивающий лик святого — и прихожане ужаснулись. Благие намерения обернулись кошмаром. Пародией. Но, может, это произошло временное окропление святыни мертвой водой? И воскрешение еще случится?
Кому, однако, прихожанам теперь молиться?
