Куда девается время?
Я постиг, куда девается время. Перетекает в произведения искусства! И там сохраняется и обитает — в неизменном виде. Художникам, писателям дано умение — пропуская через себя эту непостижимую субстанцию, переформатировать ее. Потому и живы созданные ими шедевры, что содержат экстракт вечности.
Потусторонний мир
Что можем знать о потустороннем мире, загробном мире, если не знаем ничего о реально творящейся у нас на глазах жизни? Наша планета — одна из миллионов планет Солнечной (или не Солнечной) системы… Что происходит на тех, других планетах, кто там обитает, какая роль отведена Земле во всей этой системе непонятных нам взаимоотношений — ничего этого мы не ведаем. Кто такие люди и зачем они? Какую функцию выполняют? Может, Земля — место ссылки, отстойник, зеркальное отражение чего-то невидимого нам?
Существуют странные совпадения, которые не объяснишь ничем, кроме как наличием высшей воли, существуют странные вещие сны, существуют сны наяву, когда видим то, что словно когда-то уже было с нами (изобретение видеомагнитофона странным образом подтвердило возможность такой видеозаписи в человеческом мозге). Существует прослойка людей, которые во все времена твердят одно и то же: есть привидения, есть загробный мир, есть другая, потусторонняя жизнь. Откуда такая настойчивость, откуда такая повторяемость, откуда, наконец, эти схожие знания в разные века и почти одинаковые доводы и язык, которым это знание изложено, будь то у Василия Жуковского, Гоголя, у Данте или Эдгара По?
* * *
Мысли повторяются, сюжеты повторяются и варьируются, впору задуматься не о том, что человечество буксует и идеи его бытия исчерпаны, а о том, что некая высшая сила настойчиво нашептывает, подсказывает людям одно и то же, как бы настаивая: урок должен быть выучен, усвоен, затвержен.
Подневольность
Утверждение, что Николай I был мракобес и душитель Пушкина, подверглось с течением времени коррекции: царь, выходит, читал поэзию, пусть не вполне ее понимая, мог беседовать о ней с автором, известным всей мыслящей России. Вообразите Хрущева, читающего Пастернака и собеседующего с ним о литературе, или Брежнева, знакомящегося с текстами Бродского. Сталин, говорят, читал произведения, выдвинутые на соискание премии его имени и лично давал распоряжения: присуждать или не присуждать, делал издевательские пометки на полях созданных Горьким творений. Троцкий и Ленин вовсе называли себя литераторами.
Из перечисленных примеров видно, какое подневольное, зависимое положение занимает литература в кругозоре власть имущих. Но сама литература (если она настоящая) всегда остается свободной.
* * *
Поэзия — концентрированная литература, в ней нет растекаемости прозы и отрывочности драматургии, но в полной мере (и в сжатом виде) присутствуют образность, метафоричность, рифмованная гармония, главное же — упорядоченность, к которой стремится в своем созидании художник.
* * *
Некоторые настроения не выразить, не передать иначе как поэтически: «Являться Муза стала мне». Попробуйте сказать о том же прозой: «Мне стала являться Муза». Получится казенно, отчетнически. Смешно получится.
Белый фрак на убийцах
Убийства — бытовые, заказные… Всюду — кроме ареала творчества. Деловой партнер устраняет недавнего коллегу или конкурента, жена нанимает киллера, чтоб грохнул пытающегося отобрать у нее бизнес мужа, муж, в свою очередь, организует покушение на нового избранника своей любовницы, которую не хочет никому уступать… И только в сфере культуры (да, пожалуй, еще и науки), приподнятой над утлым, тупым, примитивным и кровожадным бытом, — благость (разумеется, внешняя, видимая) отношений. Никто никого впрямую не мочит, не заваливает. Полемика идет на словесном уровне, если кого и удушают — то тихой клеветой и тайным сговором: «не пускать» (понуждающим, толкающим к самоубийству), гонители и душители при этом явно и наглядно рук не марают, пример отвратительного Сальери, пригвожденного к позорному столбу Пушкиным, их многому научил, репутации свои они пытаются сберечь, стараются, чтоб гадкие их интриги не стали достоянием гласности. Лишь в отдельных случаях в дело идут серная и соляная кислота, которой плещут в лицо врагу. Лучше ли и насколько лучше такая стыдливость и скрытность, чем откровенное попрание заповеди «не убий»? Нравственный уровень населения занимает этих заботящихся о белизне своего фрака идеальных ничтожеств лишь в той степени, в какой они могут это население дурачить и высоколобо поучать (и улучшать своими книгами, холстами, театральными постановками). Их собственная позиция, вероятно, расценивается ими самими как шаг к гуманизации и цивилизованности. Неявная злокозненность служит всем примером.
Золотой ключик
«Золотой ключик» — произведение о революции. О сказочном и бескровном свержении ненавистного Барабаса (обмотанная вокруг смолистого дерева борода — не в счет) и воцарении новой справедливой власти. Об освобождении из-под ига зла. Об освобождении кукол! И отчасти собак — в лице примкнувшего к революционерам Артемона (испорченные чтением, мы можем провести параллель между Артемоном и Шариковым). Ну, а папа Карло на старости лет порадуется, что куклы взяли его в свою компанию и подарили ему вожделенное счастье. Сам-то он не дотумкал, что оно — рядом, за картинкой, изображающей очаг. А ведь ориентир был указан верно. Искусство — вот путь к неподвластности никому и благосостоянию, живопись, пусть даже настенная и накаминная, — один из вариантов такого пути.
Подтверждение находим в реальной жизни. Крохотный музей поднатужился и купил всего за 10 тысяч долларов раннее полотно Сальвадора Дали. Теперь оно кормит этот благоденствующий музей. Мораль очевидна: делайте ставку, ориентируйтесь на искусство — оно вытащит из безденежья и кризиса. Эта подсказка адресована прежде всего правителям государств.
* * *
Разжиженные дни, малосодержательные размышления, пустые встречи и разговоры… И вдруг это досужее, разреженное время преображается, спрессовывается и отливается, как расплавленный металл, в несколько страничек упругого текста. Это и есть счастье. Ради этого и живешь.
* * *
Клочки увиденного, услышанного, прочитанного… Наблюдения и знания… Из них формируется сдобренная фантазией книга. В ней заключено нечто целое, независимое, многомерное. Это и есть литературный процесс.
* * *
Главное в литературе — не сказать ничего определенного. В этом и заключается секрет. А если сыплются прямолинейности и излишние подробности — появляется унылая однозначность, исчезает загадочность, которая составляет суть искусства.
* * *
Искусство — спасательный круг, брошенный Господом утопающему в пошлости человечеству.
* * *
Никаких текстологических доказательств того, что Шолохов украл роман у Крюкова, не требуется. Совершенно ясно, что человек такого интеллектуального уровня и таких невысоких моральных качеств, как Шолохов, не мог создать выдающегося произведения.
* * *
Думаю, Шолохову не хотелось выступать с высокой партийной трибуны и критиковать своих коллег-литераторов, издеваться над антисоветчиками с помощью прибаутки «удим, удим, а ухи есть не будем». Людям искусства, в чьих жилах течет кровь одной группы, глубоко противно и, мне кажется, невозможно критиковать коллег с позиции политической цензуры. Но положение привилегированного художника обязывает.
* * *
Только писатель может быть подлинным читателем, профессиональным поглотителем литературы — у кого еще хватит времени одолеть всего Довлатова, всего Кундеру, всего Кафку? Люди, занятые другими профессиями, поглощают бумажно-типографскую продукцию на бегу и, как правило, несерьезно: чаще не значительные книги, а дребедень. У них нет времени сопоставлять фактики, исследовать биографии, делать умозаключения.
Донкихоты и мельницы
Пропоем оду людям, играющим против правил и не в соответствии с общепринятыми схемами и шаблонами. Не подлаживающимся под ситуацию, а живущим по собственным законам. Донкихотам, воюющим с ветряными мельницами. Эти мельницы, нет сомнения, рухнут — как все шаткое, допотопное, громоздкое. Многим они представляются безобидными (и даже кормящими), но, по сути, являют собой анахронизм эпох. Образ уловлен Сервантесом чрезвычайно точно: флюгерные создания с челюстями-жерновами, перемалывающими на муку не только зерно, но и угодивших меж ними мышек.
Очень просто жить, раз и навсегда определив для себя правила игры и натягивая маски — обличителя, страдальца, героя… А попробуй — без маски, как Дон Кихот, как Цветаева и Есенин, которые не сгибали и не хотели согнуть свою природу и свой талант в угоду ситуации.
* * *
Надолго закрепившаяся в нашей литературе и журналистике образная высокопарность — «эпиграфом к жизни такого-то можно поставить такое-то изречение» — воспринимается не только очередным расхожим штампом, запущенным в обращение (вместе с его собратьями, кочующими из статьи в статью: «красной нитью проходит», «будто в капле отразились»), но еще и потугой продемонстрировать образованность.
По этой причине я стал плохо относиться к эпиграфам вообще. Во-первых, в них присутствует назидание — как бы изложенное кратко математическое условие задачи, исходные данные — решение же, доказательство, подтверждение которой воспоследует. Во-вторых, предпосланное еще не начатому чтению краткое резюме, итог, вывод отменяют интригу и тайну будущего: если суть известна, тогда зачем читать дальше? В-третьих, если кто-то сумел выразить мысль лучше тебя — кратко, емко, блестяще, — для чего рассусоливать то же самое на большей площади? Никакой пример из жизни, иллюстрирующий и подтверждающий правильность данного изречения, не встанет вровень с выраженным в одной строчке или нескольких строчках общим правилом, обязательным для множества ситуаций, которые останутся частностью по отношению к главной мудрости.
Вместо поиска облагораживающего эпиграфа лучше заняться собственно творчеством, ведь суть того, что хочешь сказать, не выплеснуть одной, пусть даже прекрасной, но чужой строкой.
