Книжные ярмарки
Ф.М.Достоевский удостоился чести поехать на книжную ярмарку в Америку, а потом еще и в Париж. Льва Толстого не взяли — в связи с его крайне негативной антиправительственной позицией. По этому поводу он разразился едким памфлетом, где, в частности, писал: «Бенкендорф, сопровождавший русскую делегацию, на открытии книжного салона в Нью-Йорке сказал: „Здесь представлены лучшие российские писатели“. Как бы не так! Возмутительно! Надо нашим чиновникам учиться правильно выбирать слова и выражать мысли. Не „лучшие“, а „известные“. Это не одно и то же. Лучшие как раз остались дома, а поехали раскрученные».
Не взяли на выставку в Париж и Петра Чаадаева. Он отправил по этому поводу в Госсовет новое «философическое письмо»: «Мне нечего делать в вонючей Франции — пропахшей плесневелым сыром и кислым вином, которая приглашает к себе русских фашистов и сталинистов и рукоплещет им! А потом еще удивляется, что в Париже арабский единомышленник этих ублюдков убивает детей в еврейской школе. Чем я могу ответить на интриги и подлости устроителей и формирователей русских делегаций? Только тем, что перестану с ними общаться!»
И Чаадаев уединился в своем купленном еще в прежние времена писательском кооперативе.
Полемика вокруг церкви
По поводу скандального хорового выступления певуний и танцорок в храме Христа Спасителя мнения классиков разделились. Ф.М.Достоевский требовал святотаток сурово наказать, ибо, говорил он, ни в костеле, ни в мечети, ни в синагоге такая выходка была бы невозможна. Артисток там бы просто разорвали в клочья. Только православная вера всепрощающа. Поэтому он настаивал приговорить преступниц к смертной казни. Он совершенно забыл, что в начале своей творческой деятельности чуть не оказался расстрелянным в связи с делом «петрашевцев».
Лев Толстой, напротив, горячо поддержал порыв юных дев, видя в нем прогрессивное противодействие косной церкви: «На Западе в кирхах давно звучит электрогитара, у нас же царит дух ортодоксальности и затхлости». И сравнивал положение арестованных глупышек с женами декабристов, отправившимися вслед за мужьями в Сибирь.
Николай Чернышевский, солидарный с Львом Толстым, по этому же поводу написал: «Можно, конечно, сказать, что девушки вели себя некорректно. Но разве у нас в стране все сплошь деликатны и предусмотрительны? Разве самые первые лица страны не позволяют оскорбительных для всего населения выходок и высказываний? Почему же с них не спрашивают за то, что считают народ быдлом, а с певичек требуют покаяния?»
Льва Толстого поддержал из-за границы и Александр Иванович Герцен: «Вызывающий, кощунственный, гадкий поступок совершили неразумные девчонки — спели песню в храме. Факт, что и говорить, вопиющий. Ничего подобного и даже отдаленно похожего в нашей стране никогда не происходило! То, что облеченные властью олигархи тырят миллионы, — это прилично. То, что убивают журналистов, — это нормально. То, что сам храм Христа Спасителя был взорван, а его иконы сожжены, — допустимо. А вот исполнить песню в заново отстроенных стенах — страшное, ужасное, несмываемое преступление».
Чрезмерное внимание к девочкам из панк-группы сильно задело госпожу Чарскую и прочих дам-сочинительниц кровавых детективных романов для дошкольников (мужчинам живописать подобные ужасы просто не под силу), которые давно пытались примерить лавры декабристок-первопроходчиц на свои плохо причесанные или прикрытые взлохмаченными париками головы.
— Это мы, а не какие-то певички, сеем прекрасное и высокое, — возмутились детективщицы. — Это мы просвещаем, учим жить полнокровной жизнью, ниспровергаем основы несправедливости, почему громкая слава досталась исполнительницам пошлого рэпа и тупого хип-хопа? Наши книги в мягких и твердых обложках куда пошлее и тупее!
Поединок
Александр Куприн, споря со скандальными дамами и пытаясь произнести в разразившейся дискуссии веское мужское слово, затеял повесть «Поединок» — о милиционере, открывшем пальбу по мирным покупателям в супермаркете. Закончить произведение Александр Иванович не успел — не выдержало сердце от слишком бурно переживаемых им (во время творческого процесса) сцен расстрела. Довершить работу друга вызвался Максим Горький. Он придумал для повести лихой финал: к арестованному милиционеру приезжает министр внутренних дел Плеве и привозит пистолет, предлагая застрелиться и кровью смыть позор с милицейского мундира. Но в издательстве решили ограничиться косметической правкой уже написанного Куприным текста: переименовать милицию в полицию и таким образом закрыть тему — дескать то, что творил милиционер, ушло в невозвратное прошлое и к новопоименованной полиции отношения не имеет. Горький артачился. Тогда уже его навестил нарком Ворошилов, и великий пролетарский писатель заболел тяжелым воспалением легких, после чего скончался.
Вишневый сад
Также страдающий эмфиземой А.П.Чехов, ввиду того что ялтинский Дом творчества писателей, ранее принадлежавший Литфонду СССР, перешел в ведение Союза писателей Украины, отправился поправлять здоровье в Дом творчества «Комарово» под Петербург — здесь в знаменитом дачном поселке некогда проживали известные поэты, прозаики, драматурги, сама Анна Ахматова занимала крошечный фанерный домик. Увы, Антона Павловича ожидало разочарование: земли поселка оказались проданы поэтом — руководителем нынешнего Литфонда под строительство современных коттеджей. Чехов недоумевал и горевал: «Не предполагал, что Лопахиным, вырубающим вишневый сад нашей словесности и исторического прошлого, окажется литератор! Как теперь быть с поэтическими строчками, накарябанными не то Блоком, не то Бальмонтом: „На недельку, до второго, я уеду в Комарово“, которые с успехом исполняет Федя Шаляпин на хорошо оплачиваемых корпоративах?»
Обрыв
Цензор Иван Гончаров, которого замучили то требованиями ужесточить надзор за печатным словом, то наскоками с обратными пожеланиями — отменить цензуру, подал в отставку и, пытаясь обобщить происходящее, засел за роман с многозначным названием «Обрыв». Однако выбивало из колеи то, что предыдущую его эпопею «Обломов» инсценировали и экранизировали слишком вольно (под заглавием «Облом»). Боязнь новых экранизаций мешала работе. Гончаров обратился за помощью к тезке — баснописцу Ивану Андреевичу Крылову, и тот поддержал друга, опубликовав убийственную басню о том, как глава государства то и дело меняется местами со своим первым министром и таким образом удерживает власть. Заканчивалась басня словами: «А вы, друзья, как ни садитесь, все ж в музыканты не годитесь!» Но никто эту аллегорию не оценил. Обиженный таким невниманием, Крылов вновь обратил свой гнев на равнодушных руководителей государства и заклеймил их: «А Васька слушает, да ест». Но и этих его горьких слов никто не услышал.
И.С.Тургенев тиснул в газете отчаянную публицистическую статью «Муму» — об отстреле бездомных собак, и был горячо поддержан Обществом охраны животных. Но отстрелы продолжались.
Драматург Островский создал пьесу «Лес» — о вырубке русских лесов и конкретно Химкинского леса, его подняли на щит «зеленые», но те, кто вообще ничего, кроме чиновничьих циркуляров, не читал, продолжали уничтожать леса повсюду.
Дипломат Грибоедов, горячо защищавший независимость Сирии и боровшийся с усилением влияния американцев в грузинском регионе, ударился в искусство и представил на суд публики пьесу «Горе от ума», за что вскоре был убит горскими террористами.
Разыскивали Владимира Галактионовича Короленко — в связи с его знаменитыми статьями в защиту еврея Бейлиса, оклеветанного черносотенцами. Хотели попросить бесстрашного автора, вступившегося за безвестного еврея, оградить от нападок еще и новоприбывающих гастарбайтеров — таджиков, узбеков, вьетнамцев и мозамбикцев. Но Короленко сказал: «У меня семья, а отморозки, преследующие беззащитных одиночек, уже поубивали кучу адвокатов, журналистов, судей. Нет, я в этом участвовать не хочу». И засел за трогательную повесть «Слепой музыкант». Кто мог его за это упрекнуть? Все понимали, в какой ситуации находятся: правозащитника Пушкина, а он как-никак был вхож во дворец, застрелили за неславянские корни, не посчитались даже с заслугами его великого предка Ганнибала. Лермонтов, пустив по рукам листовку, озаглавленную «На смерть поэта», был также прикончен на законных основаниях, т.е. на дуэли, а не в подворотне дома.
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, уйдя в отставку с поста рязанского вице-губернатора, начал выступать с сатирическими монологами на телевидении, а параллельно осуществлял издательскую деятельность и (совместно с Некрасовым, написавшим поэму «Железная дорога» — о том, как по старым рельсам пускают новый «Сапсан») принялся выпускать в свет «Отечественные записки», однако «толстые» журналы перестали пользоваться популярностью.
Гоголь попытался теснее сблизить и без того жившиев мире и согласии русский и украинский народы и на их примере воспитать остальные нации. Но, осознав тщету своих усилий, посжигал рукописи и уехал в Италию, оставив современникам карикатурно изобразившие их «Нос», «Вий», «Записки сумасшедшего» и «Мертвые души». Его примеру уехать и забыть о нелепой родине готовы были последовать многие, но экономический кризис в Европе и личное безденежье вынуждало деятелей культуры остаться и прозябать.
Из Великобритании пришло тревожное письмо от сочувственно следившего за развитием событий драматурга Вильяма Шекспира. Он начинал послание строками: «Неладно что-то в русском королевстве». Вслед за ним другой британский мэтр брякнул письмо лично лидеру Российской империи, озаглавив его «Россия во мгле». Да и без публицистической заостренности было ясно: страна плутает в потемках, не зная, как и куда выкарабкиваться и в какую сторону направляться...
Заканчивался один век, начинался следующий. На пороге новой эпохи толпились новые классики, судьбы которых не могли даже отдаленно пригрезиться покидавшим жизненное ристалище бывшим властителям умов. В сравнении с тем, что ожидало Цветаеву и Мандельштама, Бабеля и Шаламова, Пильняка и отца и сына Гумилевых, полемический задор уходящих казался детским наивным лепетом.
