— Зачем нужно итожить?
— Перетряхивая свою жизнь, пытаешься найти ее смысл.
— Тебе есть в чем каяться?
— Во многом. Начать с самого детства. У двух моих бабушек, сестер деда, был серый кот Дымка. Он исчез. Бабушки страшно горевали. Я решил над ними подшутить: пришел и сказал, что Дымка вернулся и скребется в дверь. Они всплеснули руками, побежали открывать. Только со временем я понял, какую боль этим розыгрышем причинил.
— А если перейти к более весомому негативу?
— Был чересчур компромиссен. И, конечно, ищу этому оправдание. Ради чего шел на компромисс? Чтобы преуспеть в карьере? Заработать побольше? Нет, цель была другая. Мой старший товарищ, замечательный писатель, говорил: «Мои книги — это мои дети. Надо вывести их в свет, защитить, позаботиться о них». Такой же точки зрения придерживался я. Надо было не просто написать повесть или рассказ («Написать может каждый, — шутили в прежние времена. — А вот напечатать...»), надо было вывести их в жизнь — на страницы журнала или сборника, защитить от нападок (недоброжелателей всегда хватало)... Как я, мальчик без связей (сын машинистки и рано умершего актера), без средств (уже работая в «Литгазете», все еще жил в коммунальной квартире) мог это осуществить? Я готовил себя к долгой «двойной» жизни. Пример брал со своего старшего литературного друга, из-под его пера выходили блестящие книги, при этом он был одним из руководителей Союза писателей, лауреатом многих премий, имел две семьи — от жены не уходил, чтоб не испортить карьеру, а душой отдыхал с другой женщиной.
Похожим (в литературном аспекте) видел свой путь я. То, что я делал и как себя вел, должно было обеспечить прочное положение, под прикрытием которого надеялся протащить вещи, написанные вразрез с официальной линией. Кое-что удалось: промыкавшись семь лет по разным редакциям, в «Юности» появились «Ловцы троллейбусов», в «Сельской молодежи» — рассказ «Утренний голос», искореженной, но все же вышла в издательстве «Современник» повесть «Потяни за веревочку» — вещи, которых не стыжусь. Параллельно с первой моей повестью «Плюс — минус десять дней» писалась повесть, которая, я знал, не будет опубликована. Зачем я ее создавал, зная, что не буду ее никуда предлагать? Это говорит не о корыстном приспособленчестве. По молодости мне казалось, что подобную двойную, параллельную жизнь придется вести всегда.
— Ты вспоминаешь о временах, когда свирепствовала цензура... Что испытываешь, когда слышишь все чаще звучащие предложения снова ее ввести?
— Цензура — тавро, которое метит столкнувшегося с ней навсегда. Прошло больше 20 лет с тех пор, как отменили надзор за словом, но воздействие надсмотрщества ощущаю по сей день. Часто я внутренне поеживаюсь, когда вывожу на бумаге что-то слишком дерзкое, «не проходное». Я себя высмеиваю, говорю: посмотри, давно все разрешено. Но при этом все равно себя преодолеваю и заставляю говорить как бы через силу. И порой не могу убедить себя, что свободен, и тогда перехлестываю через край. И опять, значит, пляшу под дудку уже несуществующих запретов. Вот насколько въелась в меня эпоха безгласности.
— Почему никогда не примыкал ни к одной литературной группировке, ни к одному политическому течению?
— В России понятие «индивидуализм» и уж тем более «крайний индивидуализм» носят негативный оттенок. Но одним нравится находиться в коллективе, другие предпочитают одиночество. В спорте есть командные, а есть индивидуальные виды состязаний. Мне трудно играть в команде, не покидает чувство, что должен всем ее членам: отдать пас, не подвести, рвануть в атаку — когда вовсе к этому не расположен. Если завишу только от себя — получается лучше: я свободен и сам распоряжаюсь своим временем, силами, планами. Для меня индивидуальный, замкнутый труд привлекательнее и производительнее, чем работа в структуре, отделе, подразделении. Я — сам по себе.
В любом коллективе, куда попадал, я вел себя не так, как надо, не знал, как себя вести, — и покидал компанию с облегчением. Не значит ли это, что вообще не приспособлен к коммунальной жизни и только маюсь, переходя из одного стада в другое?
Может, главное ведущее меня по жизни ощущение — не быть никому должным. Сознание, что нахожусь со всеми в расчете, дарит покой, душевное равновесие, гармонию существования. Я пробовал жить иначе: просить, одалживаться, навьючивать на себя груз обязательств, но понял: это не для меня. Мне не по дороге ни с кем, только с самим собой. Мне ни с кем не интересно так, как с самим собой. Мне интересно разобраться именно в себе. Я много повидал, много прочитал, мне есть что и с чем сравнивать, а того, что происходит вокруг, с лихвой хватает для пополнения багажа впечатлений.
— Это и есть свобода?
— Начну с определения (моего, собственного) несвободы. Самой легкой ее формы. К тебе подходят и просят принять участие в чем-то. Это значит: ты должен примкнуть. Иначе не будешь принят в клан, банду. Я предпочитал ходить за грибами в лес — вместо того, чтобы участвовать в заседаниях новоявленного МАССОЛИТА. Удивительно, что при этом меня печатали. К большинству редакторов надо было прийти и поклониться, но к Борису Полевому в «Юность» не надо было ходить с поклонами и к Андрею Дементьеву, который сменил его на посту главного редактора. И к Анатолию Ананьеву, главному редактору журнала «Октябрь».
— Многое с тех пор в литературной тусовке изменилось?
— Для меня — нет. Но, возможно, я не в курсе. Я ведь иду сторонкой, а не по магистрали. А еще я из тех, кто не бывает доволен. Или, скажем так: бывает доволен очень недолго. «Застойные времена» помнятся мне вонючей неподвижной духотой, когда даже самые прогрессивные люди пребывали в состоянии придушенности. «Застой» вообще не совсем точное выражение, точнее, мне кажется, было бы сравнить ту эпоху именно с наглухо запертой комнатой, где нет ни дуновения, где насыщаются и испражняются одновременно, именно этой вонью веяло от осуществлявших контроль за искусством (и параличом всей страны) надсмотрщиков, из их произносивших штампованные унылые речи ртов, от их сшитых в спецателье казенных костюмов... Было много надежд по случаю наступления новой эры. Но скатились в то же пошлое навязывание стереотипов.
Жизнь вообще страшнее, чем кажется. Потому что в глубине, под маской благопристойности и высоколобого интеллекта, ею правят инстинкты. Не животные, а человеческие: я не знаю, есть ли подобные у волков, слонов, обезьян... Если бы звери были связаны такими узами и подковерными аферами, какими повязаны люди, меня и вовсе оставила бы надежда на усовершенствование и улучшение жизни. А так, есть шанс, что научимся у некоторых зверей благородству и разумности.
— При этом продолжаешь создавать юмористические опусы?
— Юмор — счастье моего характера. Происходит беда, драма, из-за которой не сплю ночи. Кажется: вообще не смогу жить дальше. Но через некоторое время вдруг во мраке всходит солнышко — ту же ситуацию вижу с комической стороны. Причем чувство это очень органичное, оно вырабатывается как некое антитело, противовес безысходности. Да, в момент трагедии помыслить не могу, что буду улыбаться по этому же поводу. Все отчаянно, кажется, что мрак — навсегда. В голову не приходит: возможна еще и комическая версия происходящего.
— «Учебник Жизни для Дураков» — тоже такое антитело?
— Роман «Учебник Жизни для Дураков» возник на почве собственного опыта. Это — книга прощания. Расставания с прежними иллюзиями. С алыми парусами, с верой в любовь и дружбу как в единственные ценности. Я не знал, что делать со своим героем, который сохранял в себе идеалы, мешающие сегодня человеку, — я почти убил своего героя, потому что такому наивному болвану нет места на земле, но я в последний миг все же подарил ему надежду.
А еще я бы назвал это произведение попыткой преодоления робости жить. Что поделаешь, если мы такие: с завидущими глазами, загребущими руками, бурчащими животами? Тех, кто этого в себе стесняется, подобные несовершенства способны довести до самоизничтожения. Поэтому утонченные и деликатные всегда проигрывают грубым и наглым. Но что же теперь — стеснительным и не жить? Я хотел успокоить и внушить: не стесняйтесь несовершенств, которые можно превратить в достоинства.
Читатели извлекают экстракты из моих сочинений лучше, чем я сам. Пишут письма: «Хочу купить вашу книгу о дураках. Я всю жизнь хотел быть хорошим. И вот что из этого получилось: я несчастен, беден, оболган. Ведь ваша книга об этом?» Они приходят на встречу со мной и говорят: «Наше поколение воспитано на мысли, что надо себя отдавать людям. О себе думать — в последнюю очередь. Сейчас другие постулаты: каждый заботится о себе. Поэтому нам, нашему поколению нужна подпорка, нужен дополнительный костыль, чтобы выстоять и ковылять по жизни дальше. Нужен мостик в новую реальность. Нужно соединительное пространство». Так великолепно я сам бы ни за что не сформулировал.
Книги, появившиеся после «Учебника Жизни для Дураков», — продолжение этого «Учебника». «Коллекционер жизни» — она вобрала многие мои публикации в субботних выпусках «МК» — автобиографическое наглядное прилюдное избавление от глупости заблуждений — на моем собственном конкретном примере... «Любитель Крепкого Чая» — осознание опасности возведения уродства в ранг нормы, потворства этому. «Бывшее сердце» — избавление от путаницы в отношениях женщин и мужчин...
— Почему не пользуешься Интернетом, не завел мобильник?
— Не хочу вовлекаться в спешку, горячку, лихорадку невольной торопливости. Не хочу совершать в зачумлении то, о чем потом буду жалеть. Не хочу на бешеной скорости пропускать встреченные по дороге важные подробности. Не нужен мобильный телефон, ускоряющий и без того сумасшедшую гонку...
