На Тверском бульваре авторам утопического проекта удалось совершить то, что предусматривалось сталинским Генеральным планом реконструкции города Москвы 1935 года. Не хватило времени претворить его в жизнь из-за разразившейся войны. В разделе «Бульварное кольцо» тем Генпланом предписывалось: «Тверской бульвар от участка № 25 до площади расширяется до 80 м за счет нечетной стороны по внешнему проезду». Что свершилось спустя сорок лет.
Сбылась давняя мечта урбанистов, грезивших городом-садом: старинного квартала словно не бывало. Ничего достойного создать на месте обнажившейся земли не смогли по причине банальной — отсутствия средств. Разбили сквер параллельно бульвару. Пушкинская площадь утратила цельность, выглядит унылой, особенно зимой.
(Нечто подобное приключилось с Триумфальной площадью. На ней сломали два театра. У гостиницы «Пекин» взамен «Современника» образовалась банальная парковка, на месте разрушенного Центрального кукольного театра под управлением Сергея Образцова мозолит глаз хронический пустырь, обнесенный уродливым забором. В новом здании на Садовом кольце куклы обитают с 1970 года, значит, пустырю сорок лет. Не представляю, чтобы в центре Парижа так долго пустовала неприкаянная земля. У нас подобная картина на многих самых известных площадях — Боровицкой, Арбатской, Болотной и так далее. И после всего этого мы хотим, чтобы любоваться разрухой хлынули в Москву миллионы иностранных туристов?!)
Юрий Федосюк, автор книжки «Бульварное кольцо», появившейся в 1972 году, успел увидеть и описать разрушенный квартал Тверского бульвара. Сосед Дома Герцена выглядел так: «Двухэтажный дом номер 27, построенный в 1872 году, вошел в историю революционного движения. В
Во втором издании «Бульварного кольца», в 1991 году, о доме 27 сказано лишь, что появился он на углу Сытинского переулка, названного так в
Верну Ипполита Никитича на Тверской бульвар. В доме 27 помещалась типография. Началось печатным словом дело, которое закончилось в 1917 году двумя революциями. Сын военного писаря, родившийся в 1848 году, их не увидел, прожив всего 43 года. Пошел было Ипполит Мышкин по стопам отца, учился в военной школе писарей, потом в топографическом классе военного училища, овладел востребованной стенографией. Слыл первым учеником, мог бы успешно проявить себя в армии. Военный министр представил императору Александру II унтер-офицера Мышкина как хорошего стенографа.
Служить в армии Мышкин не желал. Переехал из столицы в Москву, репортерствовал в «Московских ведомостях», стенографировал на заседаниях Московского окружного суда, в московском земстве. На том законопослушная жизнь кончилась. Началась другая, тайная жизнь, неравная борьба с самодержавием. Хронологически события выглядят так.
В 1873 году Ипполит Мышкин с компаньоном Вильде открывает типографию на Тверском бульваре.
В 1874 году отделяется от него, заводит свое дело. На деньги дворянина Порфирия Войнаральского устраивает в дворовом флигеле на Арбате, 9, подпольную типографию, звавшую по призыву Николая Чернышевского крестьян к топору. Войнаральский — один из тех, кто организовал массовое «хождение в народ», пытался подбить крестьян совершить восстание. Листы крамольных публикаций печатались в Москве и отправлялись в переплетную мастерскую в Саратов, там они сшивались и превращались в бесцензурные брошюры и книги, где вещи назывались своими именами. Полиция закрыла нелегальную мастерскую и арестовала пропагандистов. Избежавший ареста Ипполит Мышкин едет за границу, связывается с эмигрантами — русскими революционерами. В их среде возникает дерзкий план — вызволить из сибирской ссылки Николая Чернышевского, в глазах царского правительства — «врага Российской империи номер один». Претворить задуманное поручается бесстрашному Ипполиту Мышкину.
В июле 1875 года к окружному исправнику Вилюйска является поручик корпуса жандармов Мещеринов с поддельным предписанием обыскать ссыльного Чернышевского и доставить его в Благовещенск. Исправника провести не удалось. По его приказу два казака везут задержанного «поручика» в Якутск. По дороге Ипполит Мышкин стреляет в стражников. С этих выстрелов начинаются страдания: кандалы, каторга, Петропавловская крепость, суд в Сенате, знаменитая речь на «Процессе
— Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия или нечто худшее, более отвратительное, позорное, более позорное, чем дом терпимости. Там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества.
Ипполита Мышкина лишили всех прав, присудили к 10 годам каторжных работ в крепостях. За речь при отпевании товарища, умершего по пути на каторгу, добавили 15 лет каторги. Дважды бежал, пойман, помещен в Трубецкой бастион как государственный преступник. Далее последовал Алексеевский равелин и Шлиссельбургская крепость. Наконец, метнул тарелку в смотрителя тюрьмы и добился того, чего очень хотел. Его расстреляли десять лет спустя после попытки освободить Чернышевского.
Можно ли предавать забвению такого человека?
Другой разрушенный двухэтажный дом на Тверском бульваре с номером 29 находился на углу Сытинского переулка. Примечателен особняк, переживший пожар 1812 года, классической архитектурой.
Третий дом, как писал Юрий Федосюк, «той же давности, скромный, провинциального вида, двухэтажный, с аркой ворот посредине».
Четвертое владение — 33 — состояло из двух строений начала XIX века. Здесь открылся один из первых московских кинотеатров — «Великий немой», названный так, когда в нем демонстрировали немые фильмы. Я застал на его месте кинотеатр «Новости дня».
Пятый дом на углу бульвара и Тверской улицы построен был в XVIII веке, все знали его по аптеке на первом этаже. Ее предшественницу видел Александр Пушкин, когда после освобождения из ссылки несся по Тверской через ухабы. А перед ним мелькали:
...Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды...
Была в том доме еще одна достопримечательность, которую замалчивали советские путеводители. В послевоенные годы о ней знали далеко от площади, где стоял памятник Пушкину. В сводчатых подвалах процветала пивная, где можно было застать известных журналистов из соседних с площадью редакций «Известий», «Труда», «Нового мира» и среди них автора поэмы «Василий Теркин» Александра Твардовского.
Как писал очевидец: «Решили в забегаловке выпить по кружке пива. Заходим туда, а там какой-то дюжий мужчина с лицом кирпичного цвета читает „Баню“ Твардовского из поэмы о Теркине.
— Кто это? — спросили мы.
— Как кто? — удивились в очереди. — Сам Твардовский!
— Вот как! — и мы решили ждать, что будет дальше.
„Автор“ читает, ему хлопают, кто-то угощает. Похлопали и мы. И тоже решили угостить, чтобы поближе познакомиться и поговорить. Он пожимает нам руки: „Рад познакомиться, товарищи военные!“ И тут я заметил:
— Только вот с голосом у вас что-то случилось... Слишком громок!
Надо помягче...
„Автор“ поэмы про бойца поспешил к двери.
Александр Трифонович смеялся. Все-таки он счастлив был, что его „Василий Теркин“ стал поистине народным произведением».
В заведение, где подавали пиво с раками и подсоленными черными сухарями, меня, такелажника со стройки Московского университета, водил Вадим Кожинов, студент филологического факультета МГУ, оказывавший мне покровительство, граничащее с дружбой. Помогал поступить в университет. С ним и его женой-студенткой я встречал новый, 1952 год за многолюдным столом, где первый тост был за Сталина. За Вадимом однажды последовал в клуб общежития МГУ на Стромынке. Там в переполненном зале допоздна длился вечер «Коммунизм — это молодость мира и его возводить молодым!». Читали Маяковского: «И жизнь хороша, и жить хорошо», что так красноречиво им опровергнуто. Пришлось возвращаться в общежитие на Ленинских горах пешком по ночной Москве, где с поднятыми воротниками несли службу охранники в штатском.
Вадим читал стихи поэтов, которых не поминали ни в школе, ни в университете. Пел под гитару неведомые мне мелодии на неизвестные слова. Пел забытые романсы. Знал историю русской гитары, как музыковед. Обладал редкостной памятью, поражал знанием русской поэзии. Рисовал обнаженной жену. Казалось, той молодой любви не будет конца. Жили студенты в комнате на Соколе.
Наши встречи повторились спустя много лет на Большой Молчановке, когда началась перестройка. Там жил в квартире с высокими потолками с женой Еленой, литературоведом, дочерью критика, которого Маяковский помянул в предсмертной записке: «Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться». Тогда с гордостью показал снимок похорон, где выносил гроб с телом философа и филолога Михаила Бахтина. В столе у него лежала годами неопубликованная рукопись о Федоре Тютчеве. Другим кумиром был Николай Рубцов, его знал при жизни и чуть ли не первым истолковал как классика. Подарил мне с автографом книжку о нем. Пел его стихи на музыку полковника милиции Лобзова, ценимого им как замечательного мелодиста. Услышал я тогда о Сергее Орехове, виртуозе игры на гитаре. Общепризнанные современники Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина его не волновали. У него были свои гении. Вадима Кожинова называют «профессиональным делателем поэтов». Ко всем прочим талантам он обладал даром проповедника.
С годами желание помогать, испытанное в молодости мной, не угасло. Он продвигал в издательства, журналы, везде, где мог, подопечных поэтов. Ему нравилось делать подарки. Храню в толстом самодельном переплете купленную им фотокопию путеводителя Москвы за 1913 год. После Сокола Кожинов жил в пределах Арбата и раньше всех понял: этот район, где творилась русская культура, после Кремля самый важный для Москвы.
За годы, что нас разделяли, Вадим защитил диссертацию в Институте мировой литературы, где много лет служил. У него вышли безупречные книги по литературоведению. Первую из них, «Виды искусства», перевели на 12 языков. За ней последовали «Происхождение романа», «Книга о русской литературе и поэзии XIX века», «Как пишут стихи» и другие. Возможно, сам сочинял стихи, но при мне их не читал.
В кабинете книги по литературе, поэзии заполняли стену до потолка. Но они его больше не интересовали, хотел их продать букинистам, потому что решил заняться отечественной историей. Мне казалось, на шестом десятке поздно менять специальность. Интересовала его история как средство политической борьбы, он баллотировался на выборах в народные депутаты СССР, но проиграл.
Статьи по истории Кожинов публиковал в журнале, где доказывалось: роль масонов и евреев «для России и русского народа сопоставима разве что с атомной бомбардировкой». До того как вышла книга «Черносотенцы» и Революция«, я узнал от него, что в черносотенстве обвиняли Менделеева и очень многих известных людей. Что среди главных революционеров, совершивших Октябрьскую революцию, всего один русский, да и тот особой роли не играл. Под ним подразумевался Николай Бухарин, под не русскими — все другие вожди большевиков, включая Ленина. У него, как стало тогда широко известно, один из дедушек оказался крещеным евреем. Вместо литературоведения Вадим занялся подсчетом евреев в руководстве партии и органах государственной власти СССР. Русофобы ему виделись всюду, романы «Дети Арбата» и «Жизнь и судьба» называл русофобскими.
Если прежде Кожинов трактовал поэтов, то теперь писал о «Красной сотне», «Черной сотне», обелял тех, кто в СССР считался мракобесом. Доказывал, что все члены Союза русского народа не имеют никакого отношения к политическим убийствам, в которых их обвиняли. А в погромах евреев погибало не больше, чем самих погромщиков. И если бы они не оборонялись, то в кишиневском кровавом побоище насчитывалось бы всего 2 жертвы, а не 39. Вот тогда наши пути разошлись, и я выбросил книжку с автографом, о чем сейчас сожалею...
В «МК» в год развала СССР появилось интервью с Кожиновым. С ним редакция ни в чем не соглашалась, и я тогда задал публично бывшему наставнику вопрос: «Кто „безусловно доказал“, что вихрь Февральской революции порожден масонами. Разве они, а не командующие всеми военными округами рекомендовали Николаю II отречься от престола. Разве виной всему не три года Мировой войны, миллионы погибших, голод, подступивший к Петрограду? Если масоны были такими всемогущими, почему через несколько месяцев не удержали власть в октябре?»
Как такой светлый человек, дважды женатый на еврейках, занялся доказательством, что в холокосте погибли не 6 миллионов, а намного меньше. Разве Гитлер и его клика стали гуманнее, если бы умертвила 4 миллиона невинных душ? Я помню мою подружку Майку, ее тетю и дядю, рассуждавшего перед оккупацией, что при немцах наступит порядок. Осенью 1941 года их засыпали землей в овраге у Суржско-Литовского шоссе. И я бы там очутился, если бы завод отца не эвакуировался на Урал.
Говоря словами Пастернака, трудно понять, как «могло занести под своды таких богаделен» Вадима Валерьяновича Кожинова, замечательного человека, литературоведа, энциклопедиста, взявшегося не за свое дело. Да, его разоблачительные книги по истории издаются и переиздаются. Но подобным успехом пользуются и хроники известного математика.
Через несколько месяцев после
