В те годы город не занимался охраной памятников архитектуры. Вся Москва выглядела музеем под открытым небом, им любовались великие иностранцы. Но город не музей, он рос вширь и ввысь, становился все более многолюдным. Поэтому домовладельцы поступали со старинными приземистыми зданиями безжалостно, наращивали этажи, меняли стиль фасадов, затесняя безликими зданиями дворы усадеб, увеличивали всеми возможными способами недвижимость, ставшую высокодоходной. Так поступил собственник бывшей усадьбы князей Голицыных на Тверском бульваре. По его требованию левый и правый флигели Загорский вживил в построенный им новый жилой дом. Его голубые фасады тянутся вдоль Тверского бульвара и Малой Бронной.
Сохранившееся главное здание усадьбы XVIII века оказалось во дворе, в плену дома меблированных комнат. Его называли “Романовкой”, по фамилии домовладельца Сергея Митрофановича Романова, потомственного почетного гражданина. В адресной и справочной книге “Вся Москва” за 1917 год его представляют “содержателем меблированных комнат и буфета”. Он и сам жил в собственном доме с трактиром, по вечерам заполнявшимся студентами консерватории и университета, училища живописи. Давиду Бурлюку читал здесь первые стихи Владимир Маяковский.
До революции меблированных комнат и подворий насчитывалось в Москве около двухсот, помимо полусотни гостиниц. Они располагались практически на всех улицах и в переулках в пределах Садового кольца и вблизи него. Среди этих заведений были роскошные, такие как “Княжий двор” князя Сергея Михайловича Голицына в Малом Знаменском переулке на углу с Волхонкой. В его доме, приезжая в Москву на время, останавливался ни в чем не нуждавшийся тогда Максим Горький и жил постоянно добивавшийся всеобщего признания художник Василий Суриков. Рядом с “Княжьим двором” в доме 5 на Волхонке помещались меблированные комнаты “Волхонские”, а в соседнем доме 3 они назывались “Вена”, пока некий Иван Ипполитович Данилов-Нитусов не купил их и оставил без названия.
В меблированных комнатах на Тверском бульваре обитал подававший большие надежды композитор Василий Калинников. Его называли “Кольцовым в музыке”. Сын станового пристава музыке и пению обучался в духовной семинарии Орла. Из подготовительного класса Московской консерватории его отчислили за неуплату обучения. Поступил в музыкально–драматическое училище. Гармонию в нем преподавал музыкальный критик Сергей Кругликов, поддерживавший материально лучшего ученика. Но и став профессиональным музыкантом, композитор жил в постоянной нужде: переписывал ноты, играл в театральных оркестрах на фаготе, скрипке, литаврах, давал частные уроки.
Дар Калинникова заметил Чайковский и рекомендовал его в дирижеры оркестра Малого театра. Год спустя Чайковский умер, а Калинников с роковым диагнозом “туберкулез” из Москвы уехал жить в Ялту. Впервые исполненная в Киеве при содействии Сергея Кругликова Первая симфония Калинникова имела триумфальный успех, ее стали играть все оркестры России. В Европе симфония исполнялась под управлением дирижера Виноградского. Из Вены он писал: “Дорогой Василий Сергеевич! Симфония Ваша и вчера одержала блистательную победу, право, это какая-то триумфальная симфония. Где бы я ее ни играл, всем нравится. А главное, и музыкантам, и толпе”. Появилась надежда, что на смену скоропостижно и безвременно умершему Чайковскому явился новый русский гений. Но надежды не сбылись. Вторая симфония не имела былого успеха. В январе 1866 года Василий Калинников родился, в январе 1901 года умер.
Первую симфонию автор посвятил учителю и другу Сергею Кругликову. Жизнь этого музыкального критика в юности сложилась так, что он поступил учиться не в Московскую консерваторию, а в Московский университет, на физико-математическое отделение. Переехав в Санкт-Петербург, успел поучиться в институтах путей сообщения, горном и лесном. Ни в математике и физике, ни в горном и лесном деле себя никак не проявил, жил музыкой. В детстве с ним занималась мать, теорию музыки изучал у Римского-Корсакова и Лядова, сблизился с группой петербургских композиторов, в историю русской музыки вошедшей как “Могучая кучка”.
Вернувшись в родную Москву, жил Кругликов в меблированных комнатах на Тверском бульваре. Поздно, но успешно в тридцать лет профессионально занялся музыкальной критикой в московских газетах и журналах, которых тогда было больше, чем сейчас. Музыку Чайковского и Танеева, царивших в Москве, Кругликов недолюбливал, отстаивал идеалы “Могучей кучки”, очарованной русской историей и фольклором. Во Франции ее называли “Группа пяти”. Из пяти трое — доктор медицины и профессор химии Бородин, прапорщик Преображенского полка и чиновник Мусоргский, выпускник Морского корпуса Римский-Корсаков — создали замечательные оперы. Бородин сочинил “Князя Игоря”. Мусоргский — “Бориса Годунова” и “Хованщину”, а Римский–Корсаков написал девять опер, вдохновляясь “преданиями старины глубокой”. Рупором “Группы пяти” выступал Кругликов, заслуживший прозвище Московский Стасов.
Москва обязана Кругликову тем, что впервые в ней поставлены оперы Римского-Корсакова, постоянно жившего в Санкт-Петербурге. В их числе не сходящие со сцены “Садко”, “Псковитянка”, “Царская невеста”…
Директору Мариинского театра опера с изумительными ариями Садко и гостей-купцов не понравилась. Как писал Римский-Корсаков Кругликову: “Первый ухитрился доложить о нем (“Садко”. — Л.К.) государю так, что тот сказал: “Поставьте что-нибудь повеселее”. Узнав об этом, Кругликов поспешил к Савве Мамонтову, основавшему в Москве “Русскую частную оперу”, с заманчивым предложением, о чем сообщил композитору: “Отчего бы вам не попробовать здесь “Садко”? Мамонтов в последнее время сблизился со мною, советов моих готов слушаться во многом”. Премьера “Садко” прошла в Москве с триумфом”, как писала критика, “у публики опера имела громадный успех”. “Песню варяжского гостя” исполнял Федор Шаляпин, срывавший бурные аплодисменты. (В годы моего детства эту арию по радио часто пел великий бас Большого театра Марк Рейзен. Не понимаю, почему сейчас никогда не слышу в эфире:
О скалы грозные дробятся с ревом волны
И с белой пеною, крутясь, бегут назад,
Но тверды серые утесы
Выносят воли напор, над морем стоя…
С “Песней варяжского гостя” поступил я сразу после первого тура в училище Гнесиных, где на одно место претендовали десятки человек. Поступил с надеждой петь, как Рейзен. Училище представило меня Марку Осиповичу. В его в квартире в Брюсовом переулке спел эту арию, но мечта не сбылась. Преподавать вокал шестидесятилетний певец тогда не особенно хотел, сказал: “Есть у меня обязательства перед городами-героями”. Кафедру вокала Московской консерватории занял спустя восемь лет.)
Сергей Кругликов встречал на Николаевском вокзале Римского-Корсакова, приезжавшего из Санкт-Петербурга. Посещая Москву, композитор непременно бывал в меблированных комнатах на Тверском бульваре, где жили его друзья. В этот круг входили художники Врубель, Константин Коровин, сценографы постановок Саввы Мамонтова и Федор Шаляпин, в таком замечательном окружении заявивший о себе как гениальный певец на сцене “Русской частной оперы”. Кругликов, услышав Шаляпина в роли Мефистофеля, написал, что впредь не пропустит ни одного спектакля с его участием. С тех пор в театре не оставалось свободных мест.
В меблированных комнатах, приехав из Ярославля, жил Леонид Собинов, подобно многим артистам не сразу нашедший свое призвание. Пять лет учился на юридическом факультете Московского университета, пять лет служил помощником присяжного поверенного у известного адвоката Плевако. Пел в университетском хоре, украинском хоре, “Кружке любителей русской музыки” и, не порывая с университетом и службой, занимался в музыкально-драматическом училище, где познакомился с Василием Калинниковым, заканчивавшим курс. Услышав, как пел мало кому известный лирический тенор Собинов, влиятельный музыковед Николай Кашкин, друг Чайковского, первый оценил талант певца: “Голос необычайной гибкости и изящества, голос редчайшего серебристого тембра, голос, приносящий в зал радость”. Эту радость в образах Ленского, Лоэнгрина, Вертера принес Собинов в пурпурный зал Большого театра и очаровывал меломанов тридцать семь лет.
После революции меблированные комнаты Романова превратили в квартиры, где в 20-е годы проживали, по сведениям Дмитрия Бондаренко, ученые и врачи, о которых не забыли их благодарные ученики. Этнографы и археологи чтят Бориса Куфтина. Сын поручика и учительницы родился в Самаре, учился в реальном училище в Оренбурге. Любил ботанику и зоологию, прошел пешком от Аральского моря до Ташкента, собрал ботаническую и зоологическую коллекции. Казалось, на всю жизнь останется ботаником. В Московском университете учился, пока его за участие в студенческих волнениях не исключили. До амнистии по случаю 300-летия дома Романовых жил в Италии и Швейцарии. Вернувшись в Москву, преподавал ботанику, как вдруг отправился в горы Казахстана. В той экспедиции собрал материал для диссертации и увлекся этнографией и археологией. Привлек внимание специалистов статьей “Календарь и первобытная астрономия киргиз-казацского народа”.
В 1917 году, когда кругом все рушилось, профессор Московского университета Анучин пригласил кандидата наук на свою кафедру готовиться к званию профессора. В первые годы советской власти этнография и археология успешно развивались. В Москве открыли этнографический Центральный музей народоведения и такого же типа Музей Центральной промышленной области, закрытые после войны. Профессор Куфтин постоянно пополнял эти музеи экспонатами, найденными в экспедициях. Их география простиралась от Подмосковья и Мещерской стороны до Северной Осетии, где он собрал коллекцию старинной женской одежды и описал “кафтанчик из бирюзового шелка”.
Все шло хорошо, пока не наступил “год великого перелома”. Партия начала не только раскулачивать крестьянство, но и закручивать гайки в науке и литературе, каленым железом выжигая все, что не отдавало духом марксизма. Профессору Куфтину предоставили слово для доклада на совещании этнографов. Выступление стало для него роковым. Его арестовали “за контрреволюционную деятельность” и выслали на три года в Вологду, где в свое время отбывал срок ссыльный Иосиф Джугашвили. В Вологде Куфтин для “Дальневосточной энциклопедии” пишет статью “Архитектура туземцев Дальнего Востока”.
После ссылки за “некритическое восприятие буржуазного наследства” жить в столице не разрешили, внесли в список “идеологов либеральной буржуазии”. Знакомый профессор-антрополог Ниорадзе предложил коллеге переехать в Грузию, что спасло от повторного ареста по сфабрикованному делу “славистов”. Тогда арестовали девять этнографов, бывших сотрудников Куфтина по Музею народоведения.
В Грузии произошло глубокое погружение в археологию Кавказа. Его экспедиция занималась раскопкой загадочных дольменов, сложенных из камней или каменных плит большого размера. Дольмены найдены по всему миру — в Северной Африке, Западной, Северной и Южной Европе, Корее.
На Северном Кавказе дольмены состояли из пяти-шести каменных плит, архитектурой напоминающих заколоченный ящик. В Средние века думали, что циклопическими камнями ворочали великаны. Современные археологи полагают, что дольмены строили солнцепоклонники, по ним “фиксировали и рассчитывали движение Солнца”. Позднее каменные укрытия служили гробницами, в них археологи находили останки, кремневые топоры, наконечники стрел, янтарные бусы, погребальные сосуды.
Экспедиция Куфтина доказала, что дольмены на Кавказе появились на рубеже III и II тысячелетий до нашей эры, а не во II веке нашей эры, как полагали. За “Археологические раскопки в Триалети” археолог удостоился в военном 1942 году Сталинской премии. Его избрали в члены Академии наук Грузии. В Москву вернуться с триумфом лауреату было не суждено: в год смерти Сталина выдающийся этнограф и археолог трагически погиб в Риге.
Как метеор, пронесся над землей другой житель меблированных комнат, коллега Куфтина. Молодой профессор Аркадий Ярхо заведовал расовым отделом музея антропологии Московского университета, основанного великим Анучиным, единым в четырех лицах: антрополога, этнографа, археолога и географа. Он занимался проблемой возникновения человеческих рас. Аркадий Ярхо изучал тюркские народы Саяно-Алтая, хакасов, загадочно похожих на европейцев. Жить долго, 80 лет, как Анучину, ему не довелось. Он умер, не дожив до 33 лет, успев стать автором расового анализа, который не следует путать с пресловутой “расовой теорией” германских антропологов, тешивших Гитлера. Его статьи, собранные в книге “Алтае-Саянские тюрки”, вышли посмертно в Абакане.
Родной брат Аркадия — Борис Ярхо — литературовед и переводчик. После Московского университета до революции учился в университетах Гейдельберга и Берлина. При советской власти занимался литературой Средних веков, фольклором и народным эпосом Западной Европы, перевел и издал “Песню о Роланде”, “Сагу о Вольсунде”. Анализируя литературу, Борис Ярхо применил количественный метод и создал “Методологию точного литературоведения”, опередив свое время. Эту работу опубликовали 27 лет спустя после смерти автора, случившейся в эвакуации в дни войны в Сарапуле.
В бывших меблированных комнатах на Тверском бульваре жили родные братья, профессора медицины Борис и Николай Черногубовы, оба стали врачами на медицинском факультете Московского университета. Оба служили в Кронштадте. После революции вернулись в родной город. Терапевт Борис лечил и заведовал клиникой известной Басманной больницы. Николай считался корифеем в области дерматологии и венерологии, заведовал кафедрами медицинского института, редактировал журнал и избирался председателем общества дерматологов.
В 1920 году жителем Тверского бульвара, 7, стал приехавший из Киева Давид Гофштейн, писавший стихи на иврите, идише, русском и украинском языках. В Москве молодой поэт преуспевал, редактировал еврейский журнал. Сборник “Лирика” принес ему известность. Но, подписав протест против гонения на иврит, лишился положения и, хлопнув дверью, уехал в Палестину. Когда через год вернулся, его обвинили в “мелкобуржуазных взглядах”, но не лишили права творить, переводить Пушкина, Шевченко, Руставели, русских поэтов-современников.
Последние четыре года жизни Давид Гофштейн провел в муках на Лубянке, арестованный вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета во главе с Михоэлсом. Поэта и членов комитета расстреляли незадолго до смерти Сталина.
