Беспредел в героиновом поселке Палермо продолжался до тех пор, пока туда не переехал жить простой российский пенсионер, бывший старший оперуполномоченный в Магадане и на Чукотке, подполковник милиции Виктор Каминский. “Одиноким волком” звали его коллеги на Колыме, когда он шел по следу беглых зэков и, отыскав их в тундре, не всегда сдавал обратно в колонию... “Может быть, это было несправедливо, может, когда-нибудь я попаду за это в ад, но я принимал свои меры…”
Приехав в Палермо, Каминский сказал: баста. Хватит нюни распускать и жалеть тех, кто продает и покупает смерть.
И принял меры.
Героиновая улыбка мафии
...Трупы находили на улицах и в оврагах, возле речки в камышах, у домов наркодилеров. Школьный дворик Палермо, как ромашками весной, круглый год был усыпан одноразовыми шприцами.
Однажды местная машина на скорости сошла под воду прямо с водителем и пассажирами. Когда мертвецов вытащили на берег, на губах у всех играла блаженная героиновая улыбка — люди даже не поняли, что тонут.
Конечно, когда-то у Палермо было другое название, другая история, но с течением времени в памяти осталось только это. Притон “наркоманской мафии”, одесская Сицилия — даже днем здесь нельзя было ходить в одиночку. Ограбят, убьют за дозу.
Съемочная группа одной из телекомпаний России, лет десять назад прикатившая снимать здешний произвол — это ж всегда горячая тема! — передвигалась по поселку в сопровождении охраны. И то ребята недосчитались с десяток кошельков.
“Это все фигня! По вечерам у нас нередко рвались гранаты, “коктейли Молотова” — так конкурирующие продавцы зелья выясняли отношения между собой”, — вспоминают старожилы. В одесской милиции, рассказывают мне, в те годы был штатный катафалк — для того чтобы ездить в Палермо.
…Тихий октябрь, и на улицах ни души — это Палермо сейчас.
На околице одноэтажное здание — пункт охраны правопорядка. У входа стоит мужик в камуфляже, колоритный такой казак, с длинными усами — как, верно, положено по их казачьему уставу, седыми, соответственно возрасту.
Подполковнику Каминскому — 67.
В руках у него люлька — курительная трубка. А что во взгляде — не разобрать. То ли насмешка, то ли усталость.
Короче, эти глаза продирают насквозь. Вынимаю бутылку горилки — своеобразную трубку мира. Каминский усмехается.
“Ну что, пойдем, что ли, поговорим?”
— Как мы начали бороться с наркоманами? Случайно эта хохмочка вышла. Вследствие обстоятельств своей жизни купил я в 90-е в Палермо завалюшку, переехал на родину предков, они у меня казаки. Рядом с моим домом был пологий склон, куда сельчане мусор сбрасывали — смотрю вниз, а весь этот склон усеян человеческими телами, дети двенадцатилетние, старики. Кто просто так на земле валяется, кто — на рваных тряпках, на матрасах кайфует…
У “певца морей” Айвазовского есть странная для его творчества картина “Всемирный потоп” — сотни людей, не имея возможности противостоять гигантской черной волне, гибнут на берегу. Оборванные тела на голой земле, бессмысленные взгляды, корчащиеся конечности…
Таким он увидел тогдашний Палермо в предзакатной наркоманской дымке.
“Вечером торчки стучат ко мне в дверь, открываю: “Дядя, дай веревку, хоть грязную какую, руку перевязать, вен не видать, уколоться некуда”. Кто не мог платить за дозу, становились рабами у продавцов… Окружающие боялись открыть глаза на происходящее. До сотни отказных уголовных материалов в год было. Участковым платили, милиции платили, чтобы все это продолжалось. Шла пустая болтовня о том, как надо искоренять наркоманию. Я как-то посчитал — от 120 до 200 человек в день наведывались сюда за ширкой. Зато и дохли ширяльщики пачками, — продолжает Каминский. — Да, дохли — как иначе назовешь? Умирают-то нормальные люди. Жалко мне их не было, и поделом, это был их личный выбор. Но у меня самого подрастал младший сын, и поэтому лично я не хотел существовать в этом дерьме. Собрались мы как-то с понимающими ребятами, решили, что пора объединиться и начать борьбу…
Те, кому надо, тут же наведались к Каминскому домой — потолковать и по возможности переубедить его в этом решении. “Сын мой пятнадцатилетний хорошо стрелял, я поставил его у нашего забора с ружьишком 28-го калибра, на тех, кто пытался силой зайти, пацан наводил прицел и отвечал одно: “Дядя, сюда ходить не надо”.
— Неужели бы выстрелил?
— Эх, девочка, Господин Бог создал слабых и сильных. А господин Кольт нас всех уравнял. Есть такая правильная позиция. Зло можно победить только железной волей, а правосудие вершится стальным кулаком. Остальное — сопли. Ты не была у нас на Колыме…
Из колымских рассказов Виктора Каминского
У якутов, эвенков, чукчей в прежние времена был выгодный промысел. Зимой, когда обычно происходили побеги с зон, они ловили зэков. Лагеря здесь, сама понимаешь, через каждые 12 километров.
А знаешь, что такое стойбище чукчей зимой? Люди, оторванные от Большой земли — пургой, метелями, — вымирают они, брат живет с сестрой, сын с мамой, восьмилетних малышек привозили учиться в обычные интернаты — девственниц среди них уже не было, гемофилия вовсю процветала, кровосмешение.
Когда беглые зэки выходили на эти стойбища, принимали их там с радостью, отдавали лучших женщин — чтобы разбавить кровь.
А потом… убивали.
Правую кисть руки отрезали, высушивали и прятали. Весной “улов” сдавали нам в милицию. Иные умельцы, наловчась, приносили по мешку отрезанных рук. Платили за зэков спиртом, в принципе выгодный бизнес как для той, так и для другой стороны.
Если бы только местные жители живых беглецов, на след которых выходили мы сами, от нас не прятали. Ну чтобы не лишиться до поры честно заработанного спирта.
Промышлял этим некий Шаман с моего оперативного участка. Вот и вышел у нас с ним инцидент. У него винчестер был, у меня винчестер. Сошлись. От той встречи, видишь, на лбу шрам остался. Его винчестер я себе потом забрал, изуродованный на стене висит, а рядом — кольчуга средневековая, я ее тоже в качестве трофея взял, предки Шамана ее несколько веков хранили. Какой богатырь в ней ходил? Как погиб? Видишь, тоже от удара след…
…К преступившим закон на Севере прежде относились одинаково беспощадно. Вывозили на сопку и, перерезав сухожилия, оставляли умирать. Я думаю, это было справедливо.
* * *
Тинькинский район Магадана, на территории которого находился мой оперативный участок, протяженностью был 700 километров. Самая длинная улица в мире там проходила. Как и положено, называлась она улицей Ленина, а тянулась от берега Охотского моря через все поселки и стойбища до Усть-Неры 1200 километров.
Убийства у нас случались крайне редко, по глупости или по пьяни, бывало, что и из-за корысти — золотые прииски все же рядом, все при деньгах.
За воровство золота можно было пойти под высшую меру. У одного ингуша, Мамедова, он бульдозеристом на Курчатовском прииске работал, изъяли в аэропорту 32 килограмма драгметалла. Дурак-человек — тогда и за полтора кило давали расстрел…
Еще у нас многие с оружием баловались, бывало, изымал я на своем участке американские винчестеры столетней выдержки — Аляска же рядом. Как-то из Москвы пришел приказ — выдать охотникам нарезные винтовки. Я был ответственным. Ага, так и выдали... Оставили карабины у себя в дежурке от греха подальше — лежат и лежат. Большая земля — она далеко.
У меня самого тогда был винчестер 1894 года выпуска. Люблю хорошее оружие.
Все убийства мы раскрывали, конечно. Это сейчас бардак — что на Украине, что в России. Потому что воровство и коррупция. А тогда была стопроцентная раскрываемость. Приезжали проверяющие из Москвы, разводили руками, искали подвох.
Я даже однажды получил неполное служебное соответствие. Невозможно такое, посчитали, чтобы стопроцентная раскрываемость была. А просто работать надо.
* * *
Мне было чуть больше восемнадцати, когда я на Колыму попал. Так получилось. Уже не зеленым юнцом, до Колымы я и в Новочеркасске успел побывать в 62-м, курсантом, и на целине. Меня в паспорте на пару лет сделали старше. Очень уж хотелось поскорее стать взрослым.
Но и на самом деле новочеркасские события в 62-м своими глазами увидеть, как в работяг стреляли, это не шутка.
К тому же в восемнадцать лет у меня первый сын родился, в девятнадцать — дочка, так что я был главой семьи.
Квартиру свою первую на Севере снимали у тети Фроси, дамочки лет сорока, она мне тогда старухой казалась.
Женщина на Колыме — главная драгоценность. Если бы ты видела, как у женских лагерей толпились мужики, ожидая тех, кто выходит оттуда на волю.
Разбирали любых — хромых, горбатых. Потому что вас мало было. Каждая баба на Колыме находила свое личное счастье. Встречались и такие семьи, где мужу — 20 лет, а жене под полтинник, а жили душа в душу.
Продажная любовь тоже процветала, не без этого. Платили “ночным бабочкам” мерой золота — называлась та “дунькин пуп” — золотой песок насыпали в пупок, столько стоила для “дунек” ночь любви. Иные хохмачи перетирали в порошок медь и ею расплачивались. Медь вскорости зеленела, “дуньки” расстраивались. И поделом. Любовь должна быть бескорыстной.
Хозяйка моя после двадцати лет непрерывной колымской жизни собралась однажды ехать в отпуск. Выпила, как полагается, закусила. “Виктор, — говорит, — помоги чемодан перевязать!” Смотрю — а он у нее доверху набит дензнаками, уже пореформенными. Целое состояние! “Тетя Фрося, вы только того — в поезде его не открывайте!” — предупредил я ее. “За кого ты меня принимаешь?”
Через пару часов — тревога. Драка на автовокзале. В зале ожидания бичи набили друг другу морды, тут же на скамеечке тетя Фрося отдыхает в пьяном беспамятстве, чемодан перевязанный рядом. “Тетя Фрося, как вы могли?!” — растолкал я ее.
“А, Витек, никто же не знает, что у меня там”.
Укатила она в свои Сочи, обратно вернулась с любящим мужем. Не всякая на Колыме соглашалась за местного выходить, иным хотелось необыкновенного, ухаживаний…
Цветов-театров-конфет. Чтобы все как у людей.
А тут — Колыма...
* * *
Школа жизни, советский Дикий Запад. Для сильных мира сего — экзотика, романтика, если хочешь. Кто только к нам на Колыму не приезжал… Сына Щелокова я возил на охоту, знавал личного пилота Брежнева. На, посмотри фотографии.
Воспоминаний накопилось на целую книгу, трофеи многолетние в охотничьем домике хранятся. Шаманская кольчуга, оружие опять же всякое, бивни мамонта…
Прибегают как-то чукчи: зовут на берег, говорят, останки какого-то корабля там всплыли. Я пошел смотреть — “Челюскин” это, что в 1934-м героически затонул.
Тронул я его носком сапога, вода обожгла. Так что, можно сказать, ты видишь перед собой единственного человека, вступившего на борт затонувшего “Челюскина”. Такая хохма.
Ну что еще тебе рассказать: по молодости оленя мог кулаком задавить, с рук кормил на льдинах белых медведей. Дома у меня тоже медведица жила, Машка, вот, смотри на снимке, как грустно она в окошко глядит. Ее потом в зоопарк еще забрали, ручная совсем, в природе бы не выжила.
В общем, так и напиши, жизнь веселая. В иных поселках, кроме парторга и профкома, остальные жители были бывшими бандюгами, честно отмотавшими свой срок. Так что сотрудникам уголовного розыска, что работали на Колыме, приходилось без конца рисковать собой. Не без этого.
Навсегда запомню день 15 января 1965 года. Разыскивали мы одну женщину, Кузнецову Валентину Ивановну, фельдшера медпункта, пропавшую в пургу. При себе у нее были 22 тысячи казенных рублей за лекарства. Как выяснилось, убил ее из-за денег старший оперуполномоченный, бывший наш коллега Волнухин. Тело спустил под лед. Я шел по следу и провалился в полынью. Обнаружили меня еще живым, откачали. Правда, шкура моя вся слезла, до сих пор здорово чешусь. А еще сплю мало, два-три часа в сутки достаточно, оставшуюся часть ночи читаю, говорят, последствия того “купания”.
* * *
На Севере, если кто во время задержания убивал милиционера, долго не жил, и все это знали. А сейчас беспредельщина сплошь и рядом, потому что никто никого не боится.
Да и милиция — никого и ничего.
В наши времена, может, и брали взятки, и косячили, и отпускали зэков на волю, врать не стану, сам не брал точно — поэтому, наверное, и до генеральских погон не дослужился, и золотым олигархом не стал.
Первый свой инфаркт я заработал в 28 лет, второй — в 39.
…Помню, как-то наткнулись с ребятами, оперативниками, на базу Магаданского политеха, встретили нас восемь человек, полевая партия геологов, документы у них в порядке вроде были.
И тут один из наших смотрит на их якобы руководителя: “А когда же ты, парень, ушел на бесконвойку?” — он его по зоне помнил.
Повязали мы беглых зэков. Надели “национальные” наручники из сыромятной кожи, деревяшка вставляется между рук, и не рыпнешься.
А через десять минут под кустом нашли и настоящих геологов — четырех ребят, двух преподавателей и трех девочек-студенток. Еще теплых…
После этого, я так тебе скажу, может быть, когда-нибудь я попаду в ад и гореть мне веки вечные на чертовой сковородке, но мы на месте приняли единственно правильное решение…
Пойми, нельзя иначе. Якобы доброта и гуманность — на самом деле паскудное равнодушие. Она плодит беспредел. Как у нас в Палермо.
Последний вечер в Палермо
…Никто в Одессе не верил, что с Палермо можно справиться. Простые люди отказывались быть понятыми в квартирах торговцев героином, знали — ничего хорошего их после не ждет. В понятые пошли бывшие военные, казаки, которых сколотил вокруг себя пенсионер Каминский. Купил фотоснайпер, приборы ночного видения — наблюдать за поставщиками наркотиков, отслеживать героиновую цепочку далее. Полученные оперативным путем сведения он, как “старый друг милиции”, отправлял в родную контору. “Без помощи органов мы бы не справились, конечно”.
Это из того, что происходило у всех на виду.
Но никто не знает, почему вдруг стали “палиться” дилерские точки, а сами продавцы кто сел, а кто потянулся вереницей из поселка. Заколотили свои дома, заделали железом крошечные окошки в заборах, откуда прежде продавали дешевую ширку.
“Перст судьбы”, — усмехается сам Каминский.
Подобное лечится только подобным.
За 25 лет жизни на Колыме он вывел эту аксиому.
“Вначале я считал, что и людям это нужно, что надо избавлять их от заразы силой, раз они сами не понимают, что для них лучше, что все мы делаем благое дело, — говорит подполковник милиции. — Скоробогатов Серега, Авдиевский Максим, Ольховский Владимир, Довгань Сергей — ребята из нашей команды, запиши их, пожалуйста, поименно”.
Остальные мирные граждане становиться на сторону бравого казака не спешили. Боязно было. Да и неохота. Что, мол, нам — больше всех надо?
Пусть милиция с наркоманами справляется, у нас цивилизованное общество, а не дикая Колыма. Хотя Каминский и молодец, конечно.
Со временем мелких торговцев наркотиками в Палермо почти не осталось. Крупная же рыба, как это обычно и бывает, вышла сухой из воды. Народ же по-прежнему безмолвствовал.
И неожиданно пару месяцев назад из их поселка, о котором даже вдруг вспомнили, что называется он Корсунцы, а не Палермо, убрали целый районный отдел милиции.
Посчитали, что здесь милиция больше не нужна. Раз преступность искоренена.
Оставили одного участкового. Ну и еще Каминского.
Сразу же после этого количество наркопритонов выросло до шести точек.
* * *
Правда в силе или сила в правде? А может быть, то и другое — это синонимы, только по-разному разными людьми истолковываются, думаю я.
Подполковник в это время молотком колет мне миндаль прямо из своего сада. Миндаль ни в какую не поддается, твердая шкурка, что и говорить, крепкий орешек.
На стене его охотничьего домика — анфас — портрет Сталина в окружении прежних трофеев. Каминский не хочет его снимать. “Мне самому уже слишком много лет, чтобы железной рукой загонять всех к счастью. Пусть живут дальше как живут. Хотят дохнуть — пусть дохнут”, — неожиданно устало говорит подполковник.
“Хочешь, я покажу тебе то место, где мне спокойно бывать?”
Мы долго трясемся на его потрепанной “Ниве” где-то в полях, под Одессой. Слышны выстрелы. “Браконьеры орудуют”, — философски замечает казак. Машина тормозит.
“Смотри, вот здесь сражались наши полки, защищая жемчужину у моря”.
Маленькая кладбищенская оградка в чистом поле. Вместо креста — красная звездочка на облезлом памятнике, над изрезанным траншеями оврагом. Висит звездочка криво. “Это торчок один, козел малолетний, пытался сорвать ее, чтобы продать на металл”.
— Ну и что?
— Спустили его в овраг. Авось поумнеет, — Каминский льет на землю привезенную мной водку. — Помянем?! Здесь пятьсот человек солдат, многие из них безымянные. Когда у одного казака закончились патроны, он рубанулся в бой против фашистов с шашкой наголо, и он тоже здесь. Представляешь, а ведь это прадеды тех мальчишек, которые тусуются у нас в Палермо и готовы за дозу родину продать. А наши лежат и не знают, что их предали.
Одесская область — Москва.
