Из песни славы не выкинешь

У каждой такой песни, как у бойца, была своя биография. Это прекрасно знает композитор и музыковед полковник в отставке Юрий Бирюков, который полвека собирает военные песни и исследует их судьбы. Историей создания самых популярных из них он решил поделиться с “МК”.


Его тесная “двушка” едва вмещает огромный песенный архив, что Юрий Бирюков собирает более пятидесяти лет. Между полками и стеллажами нашлось место только для узкого диванчика, стола и пианино. Долгие годы подвижник восстанавливает забытые фронтовые песни. Пытаясь проследить судьбу авторов, он порой ведет детективные расследования. Тысячи добровольных помощников помогают ему в этом поиске. Не удается полковнику в отставке пока найти только родственников хирурга, что подарил ему в 1934-м жизнь.  

— Я — безотцовщина, батю своего, Евгения Федотова, я никогда не видел, — с военной прямолинейностью говорит хозяин. — Мама встретилась с отцом, когда заканчивала техникум, а он в это время писал диплом в авиационном институте. Родственники противились их браку. Решив сыграть комсомольскую свадьбу, они отправились в Рыбинск, где жил отец. Мама стояла в тамбуре, дверь оказалась не запертой на замок, и она выпала на рельсы. С расплющенной рукой, без сознания ее доставили в больницу. Отцу нужно было возвращаться в институт. Когда он пришел в сельскую больничку попрощаться, увидел, что каталку с телом мамы увозят в морг. Тут же отбил телеграмму ее родителям: “Маруся упала под поезд и умерла”. А мать к вечеру, положенная в морге на лед, очнулась. На крик примчался санитар. Вызванный хирург определил гангрену, и маме отняли руку по самое плечо.  

Соседка по палате, зная, что Маруся находится на третьем месяце беременности, надоумила ее: “Пока ты в больнице — попроси хирурга, чтобы сделал тебе аборт. Кому ты однорукая с ребенком будешь нужна?” Врач был категоричен: “Он с тобой под поезд падал, он с тобой в морге лежал. Нельзя такого боевого мальца лишать жизни. Он потом станет тебе единственной опорой”.  

— Так в декабре 1934 года в станице Семикаракорской Ростовской области я появился на свет. А подробности о своем отце узнал только, когда стукнуло 60. Моя мать — Марья Павловна — только в 80 лет решила исповедоваться передо мной. Мама призналась, что в молодости не смогла устоять перед красотой и талантом вихрастого студента, который прекрасно пел романсы и аккомпанировал себе на гитаре.  

То, что его несостоявшаяся жена Маруся выжила, Евгений позже, конечно, узнал, но смалодушничал и к калеке не вернулся. И только много лет спустя, увидев по телевизору одну из передач “Песня далекая и близкая”, которую Юрий Евгеньевич Бирюков вел в течение двадцати лет, он прислал родне письмо: “Не сын ли мне тот ведущий, что собирает по крохам забытые солдатские песни?”  

Но тетка Капитолина, что помогала в свое время однорукой матери пеленать горластого Юрку, послание порвала, отрезала путь непутевого отца к взрослому сыну.

 Евгений так и не узнал, что в войну коммунистку Марусю с маленьким Юрой едва не расстреляли полицаи. В последний момент конвойный пожалел однорукую мать и ребенка, уцепившегося ей за подол. Дав очередь из автомата в воздух, он позволил им скрыться в зарослях тростника. Марья с сынишкой потом до прихода советских частей просидели в землянке. Пацаненок Юрка при этом не расставался с губной гармошкой.  

— Узнав об отце-гитаристе, я понял, кому обязан своей музыкальности. Сочинять песни я начал еще в Новочеркасском суворовском училище, куда попал в 1943 году в восьмилетнем возрасте. Мы страшно скучали по дому и родным. Наш ротный, Иван Иванович Чичигин, не зная, как нас утешить, брал в руки видавший виды баян. Капитан, прибывший к нам после ранения под Сталинградом, затевал коллективное пение. Мы пели суровые песни войны, других ротный не знал. И была у него любимая. Поэтому и пел он ее чаще других: “Когда мы покидали свой любимый край и молча уходили на восток…” А мы за ним дружно подхватывали тонкими голосами: “Над синим Доном, под старым кленом маячил долго твой платок”. Этот грустный напев фронтовой песни о Доне и Сталинграде, родных и близких всем нам местах, совсем недавно отвоеванных у врага, так и остался для меня своеобразным музыкальным паролем трудного военного детства.  

Многие годы я пытался выяснить, кем и когда была написана эта песня. Ведя передачу, от телезрителя Курчева узнал, что слова “Сталинградского танго” сочинил украинский поэт и драматург Талалаевский. Потом пришло письмо от ветерана войны Ковалева: “Это наша песня 4-го Украинского фронта — “Донская лирическая”. Музыку написал композитор Модест Табачников, слова — поэты нашей фронтовой газеты Зельман Кац и Матвей Талалаевский”. Все трое были тогда на передовой, песня была написана как отклик на взятие Ростова нашими войсками.  

Так Юрий Бирюков начал распутывать трудные судьбы военных песен, искать их первых исполнителей и авторов. Очень удивился, когда однажды увидел в архиве любопытный документ, захваченный в гестапо. Это было заведенное по всем правилам следствие “Дело о партизанской песне”. На лес, на партизанские базы вместе с оружием самолеты сбрасывали листовки со стихами. Многие из них были переписаны от руки. Таким песенным депешам, как выяснилось, гитлеровцы придавали огромное значение.  

А было дело, Юрию Бирюкову открылось, что песню “В белых просторах” композитора Марка Фрадкина и поэта Льва Ошанина едва не завернул один из генералов на заседании военного совета фронта только потому, что она “была не под ножку”, то есть под нее нельзя было маршировать.  

Но солдатам, истосковавшимся по дому и любимым, наряду с бравыми маршами требовались и лирические песни. Одной из самых любимых стала фронтовая песня “В землянке”. Бойцы напевали: “Мне в холодной землянке тепло от моей негасимой любви”, и каждому казалось, что это именно его мысли, его слова.


— Эти трогательные шестнадцать строк корреспондент газеты “Красноармейская правда” Западного фронта Алексей Сурков адресовал в письме своей жене, Софье, — продолжает рассказывать Юрий Евгеньевич. — Он не помышлял, что это “домашнее” стихотворение станет песней. Более того, он не планировал его печатать. Сочинил стихотворное послание Алексей после трудного фронтового дня под Истрой, когда им со штабом гвардейского полка пришлось ночью с боями по пояс в снегу пробиваться из окружения.  

Тот памятный бой на подступах к Москве случился 27 ноября 1941 года. Оборонительные позиции 258-го полка 9-й гвардейской стрелковой дивизии внезапно атаковала 10-я танковая дивизия гитлеровцев. “Враг рвался на восток через Кашино и Дарну по дороге, параллельной Волоколамскому шоссе, — вспоминал генерал армии Белобородов, — фашистские танки прорвались на дорогу и отрезали штаб полка, расположившийся в деревне Кашино, от батальонов. Надо было прорываться из окружения. Всем штабным работникам пришлось взяться за оружие и гранаты. Стали бойцами и корреспонденты, с честью пройдя боевое крещение”.  

Когда Алексей Сурков с бойцами под минометным огнем вышел к своим, встретивший их начальник инженерной службы аж присвистнул: “Как вы умудрились пройти через поле? Мы же его все заминировали”.  

Для Алексея Суркова это была четвертая война. Он был непризывного возраста, но оставаться дома не мог. После всех передряг, промерзший, усталый, в шинели, посеченной осколками, Алексей всю оставшуюся ночь просидел над своим блокнотом в землянке, у солдатской железной печурки. Тогда и родились ставшие знаменитыми строки: “Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза, и поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза”.  

Подлинник стихотворения Алексей Сурков поначалу озаглавил строчкой “Тебе — солнышко мое!” Оно было очень личным и предназначалось жене Софье, которая с сыном и дочкой жила в это время в эвакуации в прикамском городке — Чистополе.  

— Алексей познакомился с Софьей Креве на литературных курсах, где он читал лекции, а девушка была на них слушательницей. Красавица, модница, она сразу же покорила сердце поэта. И он — высокий, светло-русый, улыбчивый, удивительный оратор — не мог не понравиться Софье. Их притяжение было взаимным, и свадьба не заставила себя ждать.  

“Знаю — ты тоскуешь, дорогая, на крыльцо выходишь, ждешь меня. Только письма греют, помогая жить надеждой завтрашнего дня…” — это все о ней, о Софье.  

— “Землянка” также могла бы остаться частью письма, если бы в феврале 42-го не приехал из эвакуации композитор Константин Листов, которого назначили старшим музыкальным консультантом Главного политического управления Военно-морского флота, — рассказывает Юрий Бирюков. — Он пришел во фронтовую редакцию и стал просить “что-нибудь, на что можно написать песню”. “Чего-нибудь” не оказалось. И тут Алексей Сурков, на счастье, вспомнил о стихах, написанных домой, разыскал их в блокноте и, переписав начисто, отдал Листову, будучи абсолютно уверенным, что песни из этого лирического стихотворения не выйдет. Листов пробежал глазами по строчкам, промычал что-то неопределенное и ушел. Появился вновь в редакции через неделю, попросил у фотографа Савина гитару и, аккомпанируя себе, стал напевать: “Ты сейчас далеко-далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага”.  

На “премьере” песни в редакции “Фронтовой правды” присутствовал и писатель Евгений Воробьев, который работал тогда в газете. Сразу же после того, как “Землянка” была исполнена, он попросил Листова записать ее мелодию. Нотной бумаги под рукой не оказалось. И тогда Листов, как уже не однажды приходилось поступать в тех условиях, разлиновал обычный лист бумаги и записал мелодию на нем.  

Но внезапно полюбившаяся бойцам песня была запрещена.  

— Нашлись “блюстители фронтовой нравственности”, которые посчитали, что строки “до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага” упадническими, разоружающими. Они потребовали вычеркнуть их, заменить другими, “отодвинуть” смерть “дальше от окопа”. Но менять что-либо, портить песню, было уже поздно, она, как говорится, пошла.  

В архиве Суркова сохранилось письмо, подписанное шестью гвардейцами-танкистами. Сказав несколько добрых слов по адресу песни и ее авторов, танкисты писали, что слышали, будто кому-то не нравится строчка “до смерти четыре шага”. “Напишите вы для этих людей, что до смерти четыре тысячи английских миль, а нам оставьте так как есть — мы-то ведь знаем, сколько шагов до нее, до смерти”.  

Еще во время войны Ольга Берггольц рассказывала о своем визите на крейсер “Киров”. В кают-компании собрались офицеры и слушали радиопередачу. Когда по радио была исполнена “Землянка” с “улучшенным” вариантом текста, раздались возгласы гневного протеста, и бойцы, выключив репродуктор, демонстративно трижды спели песню с ее подлинным текстом.  

Неутомимыми пропагандистами “Землянки” в годы войны были Леонид Утесов и Лидия Русланова. Несмотря на негласный запрет, Лидия Андреевна, пожалуй, одна из немногих, кто пел “Землянку” всю войну. Для нее это была не просто песня, а своеобразный монолог — признание в любви боевому генералу, Герою Советского Союза Владимиру Крюкову. Именно эта песня, прозвучавшая в концертной программе для 2-го гвардейского кавалерийского корпуса, отличившегося в битве под Москвой, спетая Лидией Андреевной, и зажгла огонек любви между ними. Случилось это в апреле 1942 года, в Спас-Нуделе, под Волоколамском. С тех пор и до самого конца войны Лидия Русланова регулярно приезжала в это боевое соединение.  

В августе 1942 года певица записала “Землянку” на грампластинку. Но весь тираж был уничтожен. Из-за тех самых строк про смерть, до которой “четыре шага”.  

В 1998 году в деревне Кашино Истринского района, на том месте, где была написана песня, был установлен памятник. Выяснилось, что ту фронтовую землянку выкопали во дворе своего дома братья Михаил и Владимир Кузнецовы. В минуты затишья на фронте они пели: “И поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза”, — и не подозревали, что их печурка согрела поэта Алексея Суркова и вдохновила композитора Константина Листова на создание одной из самых чистых и светлых песен о любви.


Будучи на берегу Кольского залива, в городе флотской славы Североморске, Юрий Бирюков увидел возвышающийся у самого моря величественный монумент моряку Алеше. Суровая фигура этого недремлющего стража была издалека видна возвращающимся в родную гавань кораблям. Через каждые полчаса звучали музыкальные позывные монумента — записанная на пленку в характере сурового и торжественного хорала песня “Прощайте, скалистые горы”. Конечно, Юрий Евгеньевич постарался узнать, как появился неофициальный гимн североморцев. И выяснил, что песня родилась на Северном флоте в суровые военные годы.  

И написал ее Коля Букин, паренек, выросший в глубинке Пермского края среди лесов и болот. Только мама Николая знала, что сына ждет необычная судьба, связанная со стихией: в ночь его рождения над поселком бушевал ураган.  

Подрастающий малец с детства мечтал о море, но жизнь “приземлила”: пришлось закончить сельхозтехникум, потом поступить в педагогический институт, работать сельским учителем. Но в 40-м году, когда пришла пора служить в армии, он попросил направить его на Северный флот. И невысокому щуплому юноше с “бараньим весом” — 47 килограммов — пошли навстречу. А через год началась война. Матросов на эшелоне забросили на полуостров Рыбачий. Полуостров был полностью отрезан от Большой земли. С трех сторон его окружали воды Баренцева моря, а с четвертой — гитлеровцы. Немцы за годы войны так и не смогли взять полуостров, чтоб прорваться к Мурманску.  

Николай воевал в морской пехоте, позже стал военкором в дивизионной газете “Североморец”. От скалистых гор Рыбачьего отправлялись громить врага катера с морским десантом. Николай Букин любил бывать после походов у “катерников”. Видя, насколько они сроднились с морем и кораблем, он написал берущие за душу стихи: “Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет. Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход”.  

— С оказией военкор отправил стихи на Большую землю, в газету Северного флота “Краснофлотец”, где они вскоре и были напечатаны. Прошло несколько месяцев, и вдруг, включив редакционный радиоприемник и настроившись на мурманскую волну, поэт неожиданно услышал песню со знакомыми словами. Его стихотворение стало песней.  

Николай взял баян и попробовал повторить мелодию. Кем был тот офицер, что подобрал к стихам столь проникновенную музыку? Только к концу войны он встретил композитора Евгения Жарковского, который также воевал в рядах североморцев. Хотя и был Женя родом из Киева, но тоже с “морской” душой.  

Закончив в Ленинграде консерваторию,  через несколько дней после начала войны доброволец Жарковский уже ехал к месту назначения — на Северный флот. На долгие четыре года его домом стали тесные кубрики военных кораблей и прокуренные казармы в городке Полярном. Старший лейтенант Евгений Жарковский, ходивший с моряками в боевые походы, написал около ста песен. Но его “визитной карточкой” стала песня “Прощайте, скалистые горы”.  

Встретились поэт с композитором только в самом конце войны, когда их песня была уже широко известна.  

После Победы Николай Букин и Евгений Жарковский “сошли на берег”, “встали на прикол” в Москве. Творческая жизнь их продолжилась, они остались верны морской тематике. Приезжая в Заполярье, оба любили смотреть на альбатросов, в которых, согласно поверью, заключены души погибших моряков.


“Дымилась роща под горою, и вместе с ней горел закат... Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят...” Баллада “На безымянной высоте” — одна из самых проникновенных песен о войне. В ней описан реальный героический бой, выпавший на 14 сентября 1943 года.  

— Недалеко от дороги, идущей на Калугу, на стыке Калужской и Смоленской областей, около поселка Рубежанка, есть настоящая высота, и не безымянная она, — рассказывает Юрий Евгеньевич. — На военных картах времен Великой Отечественной она отмечена как 224,1. На этом рубеже вела бой горстка храбрецов, воинов 718-го стрелкового полка 139-й стрелковой дивизии.  

В августе 43-го в дивизию, дислоцировавшуюся в Калужской области, из Сибири прибыло пополнение добровольцев. Боевая группа, состоящая из новосибирских рабочих под командованием младшего лейтенанта Евгения Порошина должна была произвести смелую операцию — пройти в ночь на 14 сентября в тыл противника и захватить высоту 224,1. Это была ключевая позиция на подступах к Десне, от ее взятия зависело, сможет ли выйти 139-я дивизия на Рославль. Радиопозывным этой группы смельчаков было слово “луна”.  

В эфире вскоре раздалось: “Высота занята!”. Дальше события разворачивались трагически. Обнаруженные врагом, сибиряки были со всех сторон окружены фашистами. Восемнадцать бойцов противостояли двум сотням наступающих гитлеровцев!  

Защита этой высоты была поистине героической. Солдаты стояли вкруговую, плечом к плечу, бились до последнего патрона, до последней гранаты. Ночной бой длился восемь часов. Утром, когда подразделения 139-й дивизии прорвались к высоте, обнаружили лежащие вперемешку с немцами тела погибших красноармейцев.  

“Даже в позах уже мертвых героев сохранилась напряженность боя, его ярость. С гранатой, зажатой в руке, с указательным пальцем на спусковом крючке автомата, в лужах собственной и вражеской крови лежали тела героев, — вспоминал редактор многотиражной газеты “Сталинский призыв” Николай Чайка, оказавшийся в одной из первых наступающих колонн. — Вся высота была буквально завалена осколками, стреляными гильзами, пустыми дисками, касками”.  

Об этом сражении в редакции дивизионной многотиражки услышал поэт Михаил Матусовский. Тогда же он написал поэму “Безымянная высота”. Но поэма оказалась лишь записью, наброском песни, родившейся через двадцать лет.  

“Режиссеру Владимиру Басову, снимавшему на студии “Мосфильм” кинокартину “Тишина”, понадобилась песня — воспоминание о погибших, кто не дошел до Берлина, не услышал мирной тишины, кто на алтарь Победы положил самое дорогое — жизнь, — вспоминал поэт Матусовский. — Режиссер обратился к ленинградскому композитору Вениамину Баснеру и ко мне с просьбой, чтобы мы написали такую песню”.  

Ветераны, слушая балладу, не верили, что она сложена в послевоенную пору. Им казалась, что она оттуда — из войны. В песне пелось: “Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят”. Лишь в этой цифре поэт не был предельно точен. Увы, только двое, всего лишь двое остались в живых — сержант Константин Власов и рядовой Герасим Лапин. А остальных приняла братская могила.  

Два выживших сибиряка дожили до того дня, когда в деревне Рубежанка, на месте боев за высоту 224,1, в октябре 66-го был сооружен памятник. На постаменте стояли два бронзовых воина, а на ступеньках сидели два живых их прототипа и пели: “Дымилась роща под горою, и вместе с ней горел закат…” Рядом с ними была землянка, над которой высилась та самая “сгоревшая сосна” из песни. А мимо шли, притормаживая, машины и давали продолжительные гудки.  

Судьба их оказалась удивительной. Рядовой Лапин в том бою за высоту был оглушен и контужен. Засыпанный землей от разрыва снаряда, он пролежал под кустом четырнадцать часов. Наступающие бойцы нашли его в глубокой яме среди трупов. После госпиталя, оправившись от ран, он вновь воевал в составе 139-й дивизии. После Победы вернулся на родной Донбасс.  

Другого защитника высоты — сержанта Константина Власова — долго считали погибшим. В документах есть соответствующая запись: “...захоронен в братской могиле №24 десятым справа”. Домой отправили похоронку... А на самом деле Власов, когда к нему вплотную подошли гитлеровцы, выдернул чеку последней гранаты. Но взрыва не последовало. Фашисты схватили обессиленного солдата. Он попал в Рославльскую тюрьму, потом в концлагерь в Бобруйске. При транспортировке пленных по железной дороге Константину Власову удалось сбежать к партизанам.  

Он стал бойцом отряда “Мститель”, действовавшего в Минской области. Только с мая 1943 года по 3 июля 1944-го “мстители” провели 87 операций по подрыву железнодорожного полотна. Уничтожили и повредили 79 паровозов. Сохранилась книга учета личного состава отряда “Мститель”. Напротив фамилии Власов — отметка о том, что он... погиб во время партизанской операции. Его второй раз объявили мертвым. Но боец с “безымянной высоты” был тяжело ранен, у него вырвало несколько ребер, он спрятался — отлежался в одной из лесных деревень. А немного окрепнув, вернулся в отряд.  

И только через два десятка лет после Победы Константин Власов встретил на открытии памятника бывшего рядового Герасима Лапина и узнал, что их 139-я стрелковая дошла до Берлина, в атаку бойцы бросались с криком: “За порошинцев!” Эти слова написали и на стене Рейхстага.  

Ветераны вспоминали, как тогда в ночном бою рядовой Колька Галенкин, получив ранение сначала в руку, а потом в живот, поднялся во весь рост и пошел на врага. Окровавленный, почерневший от пороховой копоти и пыли, страшный и грозный в своем гневе, он, пошатываясь, шел и шел, непрерывно поливая врагов автоматными очередями, пока не упал замертво, уже поравнявшись с рядами фашистов.  

И выяснилось, что герой “безымянной высоты” Николай Галенкин был репрессирован как сын дворянина, офицера царской армии. В ссылке на Колыме он получил тяжелое легочное заболевание, был не годен к службе, но вопреки всему, завершив эвакуацию брянского завода “Красный профинтерн” в Сибирь, ушел добровольцем на фронт.  

Ветераны пели: “Светилась, падая, ракета, как догоревшая звезда... Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда”, — и вспоминали, как командир Порошин, видя, что силы боевой группы на исходе, стал подавать ракетой сигналы, вызывая на себя огонь советской артиллерии и минометов.  

Два седых старика после торжественного мероприятия еще долго ходили по кургану от одного огромного поросшего мхом валуна к другому. Камней было ровно 16, по числу погибших героев. Из репродуктора доносилось: “Как много их, друзей хороших, лежать осталось в темноте у незнакомого поселка на безымянной высоте”.


У военных песен долгая жизнь. Юрий Евгеньевич признается, что, сколько бы ни слушал песню “Москвичи” про Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой, она неизменно вызывает у него слезы и волнение.  

Но были ли у героев песни, написанной в 1955 году, реальные прототипы?  

— Эти замечательные стихи, написанные Евгением Винокуровым, появились в журнале “Новый мир”. Оказалось, что поэт семнадцатилетним парнишкой ушел на войну добровольцем.  

“Часть московских школ была отдана под госпитали. Занятия в старших классах начинались в одиннадцать часов вечера. В сущности, учебы не было. Не окончив десятого класса, сразу же наутро после встречи Нового, 1943 года я ушел в офицерское артиллерийское училище, — вспоминал поэт. — Первое, что я увидел, был огромный плакат над казармой: “Больше пота в учебе — меньше крови в бою”. Действительно, пота было много! Двухгодичную программу обучения втиснули без сокращения в девять месяцев”.  

Осенью 43-го Евгений принял артиллерийский взвод. Ему не исполнилось еще и восемнадцати лет — перед ним стояло четыре пушки и двадцать пять взрослых бойцов. Он стал отцом-командиром, “пушкарем”, а рядом гибли солдатики. “Он в санбате кричал сестричке: “Больно! Хватит бинты крутить!..” Я ему, умирающему, по привычке оставил докурить”, — писал Женька Винокуров.  

Войска наступали, оставляя поля могил. Бог хранил 19-летнего лейтенанта, ставшего старлеем, а потом и капитаном. Весной 44-го их полк отбыл на 4-й Украинский фронт, в Карпаты. Войну он закончил в Силезии, в городишке Обер-Глогау. После Победы в армии задержался ненадолго, демобилизовался из-за болезни легких. В Москве поступил в Литературный институт имени Горького.  

Сочиняя своих “Москвичей”, он вспоминал школьного друга, 17-летнего Сашу Волкова, жившего с ним в одном из переулков Арбата. Поэту хотелось создать поэтический памятник своим сверстникам, всем московским ребятам, которые не вернулись с войны, остались “с бритыми навечно головами”. Вспомнить, что “девчонки, их подруги, все замужем давно” и “который год подряд одни в пустой квартире их матери не спят”.  

Журнал со стихами попал в руки к Марку Бернесу. Он принес их композитору Андрею Эшпаю, который в то время жил на… Большой Бронной, в полуподвале. Окно было открыто, через него и проник в квартиру Марк Наумович. Поставил журнал на пюпитр инструмента, за которым работал композитор, раскрыл на нужной странице и сказал: “Прочти эти стихи. Они для тебя. Нужна музыка!”  

Стихи Андрея Эшпая потрясли. Они были просто снайперски из его биографии. Он ушел на фронт в 43-м с Бронной, правда, не с Малой, а с Большой. Но ведь эти улицы — рядом. Закончил Чкаловское пулеметное училище, затем курсы военных переводчиков, воевал во взводе разведки на 1-м Белорусском фронте в составе 608-го стрелкового полка 3-й Ударной армии. Освобождал Варшаву, брал Померанский вал и Берлин. У стен Рейхстага потерял двух лучших своих друзей.  

Когда закончилась война, Андрею Эшпаю было только 20. До сентября 46-го он служил в Карлсхорсте, в управлении информации. Но мысли все были о доме и консерватории.  

Возвращаясь домой, он знал, что остался у матери один. Брат Валя погиб в августе сорок первого между местечком Сальцы и Дно. Композитор проезжал те места: равнина заболоченная, низенький лесок небольшой, от пули не спрячешься — безнадежно… Погиб его брат во время минометного обстрела. А мама все ждала и ждала его возвращения, не верила в его гибель до последних дней. Ложилась спать всегда очень поздно. И вот этот “свет лампы воспаленной” в стихах Винокурова — очень точные слова. В них композитор увидел свою маму, ожидающую и перечитывающую его письма и письма брата с фронта. Все так сошлось, что буквально при Бернесе Андрей Эшпай сыграл готовую песню. Стихи высекли искру вдохновения, и тут же родился музыкальный образ, который им соответствовал. Строки “но помнит мир спасенный, мир вечный, мир живой, Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой” могли быть высечены на памятнике погибшим ребятам-школьникам, что стоит во дворе 110-й московской школы.
 

Юрий Бирюков помнит послевоенные годы, когда на базарах калеки, сидевшие на самодельных тележках, поставленных на подшипники, пели военные песни. И вдовы за рубль покупали у них написанные карандашом на папиросной бумаге тексты песен. Строки, написанные между боями, утешали и давали надежду.  

Военные песни и ныне живут и не старятся.