По данным Международной федерации журналистов (IFJ), в 2008 году в мире погибли 214 журналистов. Большинство из них работали в “горячих точках”. Антон Степаненко — военный спецкор Первого канала. Мы видим войну его глазами. После репортажей из Южной Осетии был награжден орденом Мужества. За его спиной — школа агентства печати “Новости” и “Интерфакса”. Ненавидит работать в Москве. Признается, что “после двух недель сидения портится настроение”. Он — из тех, кто не может жить без чувства опасности. Командировка в зону конфликта — лучшее задание. Мы встретились с Антоном, когда его “сидение в Москве” длилось 1,5 месяца.
— Антон, чем столица вам так не мила?
— Напротив, каждый раз по возвращении я думаю: какое счастье, что я родился в Москве, а не там, откуда только что приехал. Но работать здесь мне не нравится — слишком много людей, которые знают, что и как ты должен делать. А на выезде мы с оператором вдвоем, и только от нас зависит, как тема будет раскрыта.
— То есть руководство канала никаких указаний вам не дает — что снимать, куда не вмешиваться?..
— Редакция нам доверяет. Я не первый год в профессии, понимаю, что нужно снимать. Есть общая для Первого канала установка — без излишнего натурализма, например. Если в кадре раненые или убитые, мы показываем их общим планом. Специфика моей работы, как правило, не требует политических вводных. И без меня найдутся аналитики, которые все разложат по полочкам. Ценность съемочной группы в зоне конфликта — мы свидетели и рассказываем, что видим. Наша цель — донести до зрителей не только информацию, но и эмоции.
— Но эмоции — вне объективности. Может ли военный корреспондент принимать чью-либо сторону?
— Конечно, это лукавство, когда говорят о суперобъективности, непредвзятости журналистов. Мы живые люди. И если речь идет о мирных жителях в зоне конфликта, мы стараемся максимально передать всю гамму переживаний этих людей. Есть такое избитое слово — сопереживание. Но именно этого мы стараемся достичь.
— Но телевидение наверняка показывает не все, что снимает оператор. Как вызвать сопереживание без деталей?
— В Цхинвале мы снимали эксгумацию женщины на 8-м месяце беременности, которую убило осколком. Картина крайне тяжелая. Нужно ли ее показывать в деталях? Не уверен. И без видеоряда — сама по себе эта история трагичная. Можно показать людей, которые находятся рядом, мужчину, который сквозь слезы говорит, что в этой могиле лежит его не родившийся племянник, стопку пеленок, которые приготовили для этого малыша. Уже по этой атмосфере зритель ощутит весь трагизм.
— А среди военных журналистов есть чувство товарищества, братства? Или вы работаете в жесткой конкуренции?
— Можно говорить о конкуренции каналов — она, разумеется, присутствует. Съемочные группы тоже между собой конкурируют. Но формы конкуренции зависят от того, кто из коллег оказывается с тобой в этом месте. Например, у меня замечательные отношения с ребятами из НТВ — Русланом Гусаровым, Максом Березиным, с Саней Кундуховым (“Россия”), Женей Поддубным (“ТВ-Центр”). Мы прежде всего коллеги. Когда начались события в Цхинвале, мы предупредили Москву, что в этой ситуации нашим каналам нет смысла претендовать на эксклюзивность. Поэтому сейчас в архивах телеканалов лежат одни и те же кадры — теперь уже никто не разберет, какая именно съемочная группа их делала.
— Каждая командировка в “горячую точку” — как в первый раз?
— К работе в подобных условиях нужно быть готовым морально. Те же военные знают, на что идут. Журналисты — люди гражданские. Я не могу сказать, что к этому страху привыкаешь. Но процесс адаптации от раза к разу сокращается. Уже не хочется, например, сломя голову бежать в укрытие. Начинаешь различать звуки: в нашу сторону выстрел или с нашей стороны. В Багдаде мы долго снимали обстрелы города американцами, а потом поехали на Станцию скорой помощи. И именно там я увидел обратную сторону войны: дерматиновые каталки, забрызганные кровью, которые просто протирали тряпкой перед тем, как положить раненого... И тогда мне стало по-настоящему страшно. Я понял, что боюсь и не хочу именно этого — оказаться на такой вот каталке. Этот страх гораздо сильнее того абстрактного, импульсивного, который порой испытываешь, находясь под обстрелом.
— Но как-то определяете для себя: до какой степени готовы рисковать?
— Каждый раз ты отвечаешь на этот вопрос снова и снова. Рассуждать о том, какой ты молодец, какой сюжет сделал, можно лишь, пока ты жив. В Ираке погиб парень — фотокорреспондент. Российский журнал, где он работал, опубликовал его последние снимки. Он хотел эту командировку, ему было интересно, и фотографии получились классные! Но разве они стоили его жизни? Да, все мы испытываем гордость за хорошие кадры. Да, признание коллег — это стимул делать свое дело и дальше. А с другой стороны, кому все это надо, если ты погиб? Еще во время первой чеченской кампании мой товарищ и коллега по агентству “Интерфакс” Леня Жуков, который прошел не одну войну, сказал: “Антон, запомни простую вещь: ни одна информация не стоит жизни”.
— Думаю, эти слова вам все время повторяют близкие.
— Я долго об этом не задумывался. А потом у меня родился сын, и я понял, что не хочу бояться за него, как до сих пор мои родные боятся за меня. Не хочу с утра до вечера, как они, сидеть у телевизора, смотреть новости и из них узнавать, не случилось ли чего с русскими журналистами. Поэтому я стараюсь в сюжетах не сгущать краски. Были случаи, когда коллеги передавали: съемочная группа попала под обстрел. А обстрел — это что-то в километре от них ухнуло. Вот если что-то ухнуло в 30 метрах, тогда можно сказать, что группа попала под обстрел. Я стараюсь таких “преувеличений” избегать.
