А между тем, к примеру, в соседней Армении ищут не какую-то свою особую национальную идею, а борются с коррупцией, прокладывают пути к свободе, человеческому достоинству, к равенству всех перед законом. Народы, отличающиеся сплоченностью, заботой друг о друге, умением сопереживать бедам соседа как своим (к примеру, евреи, армяне, среди славян — поляки), не искали и не ищут никакой национальной идеи.
Все русские мыслители, которые искали русскую идею, почему-то не обращали внимания на очевидное — что русской нации как чего-то целостного, органического никогда не было, что на самом деле не было ничего общего между подавляющим большинством населения (речь идет, наверное, о более чем 90%) и горсткой образованной России. Мы почему-то до сих пор не учитываем, что величайшая русская культура, величайшая русская литература были чужими для этой подавляющей части населения. Ведь эти безграмотные люди просто не могли прочитать ни Пушкина, ни Тургенева, тем более — Толстого и Достоевского. О какой национальной идее может идти речь, когда на самом деле в стране одновременно сосуществуют две нации? После Петра этот раскол между темной, невежественной массой крестьян и дворянством, которое училось говорить по-французски, резко увеличился.
Антон Деникин в своих «Очерках великой смуты» вспоминал, что даже церковь, религия не вошла в плоть и кровь русского народа. Как только произошла Февральская революция, солдаты перестали причащаться, а полковые церкви очень часто превращали в отхожее место. И именно по этой причине большевикам в России удалось то, что не удалось коммунистам ни в Польше, ни в Венгрии, ни в Чехословакии, а именно: привлечь народ к разрушению церквей, к надругательству над национальными святынями, над памятниками прошлого.
Кстати, большевики, как признавал в своих воспоминаниях о революции Лев Троцкий, потому и победили, что не побоялись использовать недоверие, ненависть неграмотной России к «человеку в пенсне», к богатым, к профессорам, не говоря уже о ненависти к дворянству. О какой национальной идее могла идти речь, если, как писал Деникин, солдаты из крестьян, покидающие фронт, приговаривали: «Мы тамбовские, до нас немец не дойдет»…
Но я сейчас не о полемике между философами о сущности русской идеи. Я о том, чтобы вместо споров о русской идее начать серьезный разговор о формировании русской нации как чего-то органичного и целостного, о том, что превращает народ в нацию и чего нам для этого не хватает.
И здесь для нас — русских как славян — на мой взгляд, будет полезен опыт поляков, которых мы так не любим. Еще в 1980 году, когда судьба занесла меня в гущу событий, связанных с зарождением «Солидарности», я обнаружил, когда и с чего начинается нация. Главную идею начавшегося тогда восстания польского рабочего класса сформулировал епископ Волошин из Торуня, и она звучала так: «Поляк в поляка не стреляет». И действительно: тогда, когда 9 миллионов поляков заявили о своей солидарности с восставшими рабочими Гданьска, не прозвучало ни одного выстрела. А ведь еще в 1970 году Гомулка из пулеметов расстреливал демонстрации рабочих в том же Гданьске. Как видно, не сразу поляки пришли к пониманию того, что подлинная нация начинается с отказа от применения оружия в политической борьбе.
Не могу не вспомнить, что борьба Ельцина со съездом народных депутатов РСФСР не обошлась без человеческих жертв. Кстати, ни одна политическая сила — ни власть, ни либералы, ни коммунисты — никогда не вспоминают о гибели полутора сотен человек во время событий 4 октября 1993 года. И, на мой взгляд, это первый признак того, что на самом деле нет у нас никакой русской нации. Вспомните, с каким равнодушием, даже с любопытством тысячи москвичей наблюдали, как из танков расстреливают людей, пришедших тогда защищать демократию к Белому дому! Я спустя несколько дней в своей статье «Россия сегодня больна душой» писал, что «даже если бы на улицах Москвы и в Белом доме погибло бы в 10 раз больше людей, то они, безучастные к чужому горю русские люди, все равно бы не содрогнулись, все равно бы утверждали, что они не понимают, кто прав, кто виноват, — Ельцин или Хасбулатов».
Не было русской нации ни в 1917 году, когда невежественная Россия расправлялась с образованной; не было русской нации и в начале 1990-х. Ни власть, ни церковь, ни руководители съезда народных депутатов РСФСР не сделали ничего, чтобы избежать кровопролития. Тем более нет русской нации сейчас, когда люди, называющие себя русскими, демонстрируют поразительное равнодушие к гибели, мукам миллионов своих соотечественников, погибших в результате сталинского террора. Кстати, все это говорит о том, что не будет никогда единой нации, если мы на государственном уровне не осудим преступлений против русского народа, против человечности, совершенных большевиками, и прежде всего Сталиным. Показательно, что доля россиян, считающих репрессии Сталина преступлением, за последние 10 лет снизилась почти в 2 раза — с 72 до 39%...
Единения на радостях побед нетрудно достигнуть, даже если эти победы несут в себе в скрытом виде новые беды. Но подлинное, глубинное единение народа создается на основе сопереживания национальным катастрофам и трагедиям, мукам и страданиям своих соотечественников. И наша русская трагедия состоит в том, что у нас нет и никогда не было самого главного для создания нации — способности погрузиться душой, пропустить через себя страдания своих соотечественников, ощущать национальную трагедию как свою личную. Последнее свойственно евреям, армянам, полякам.
Кстати, еще один урок, который нам, русским, преподносят продолжающие создавать свою полноценную нацию поляки. 10 апреля этого года польское телевидение онлайн транслировало митинг-молебен, посвященный открытию памятника жертвам смоленской катастрофы 2010 года. Не столько памятника, сколько простого католического деревянного креста с именами погибших. Площадь в Старом городе напротив резиденции Примаса — главы Польской католической церкви — не вместила всех тех десятков тысяч, которые хотели сюда прийти. Поляки с цветами, свечками пришли почтить память цвета польской нации. Прекрасные грустные лица людей, сопереживающих национальную утрату. Это, кстати, еще свидетельство того, что подлинная нация зиждется на умении простого народа видеть в элите, в интеллигенции цвет, соль твоей собственной нации, осознавать, что ее гибель является национальной драмой.
Но есть ли у нас, в нынешней России, хоть один патриот, который бы ощущал в своих речах и выступлениях вспоминал о гибели самого главного, что у нас было до революции 1917 года, — о целенаправленном истреблении большевиками русской национальной элиты с 1917-го по конец 1930-х? Поляки бы навсегда прокляли своего лидера за то, что он истребил хотя бы одну фигуру, равную Флоренскому, Мандельштаму, Кондратьеву, Чаянову, Николаю Вавилову… А у нас — напротив, память об уничтожении Лениным и Сталиным русской национальной элиты осуждается как «очернительство русской истории и русского народа».
Но больше всего меня во всех этих речах, посвященных трагедии смоленской катастрофы, поразили слова брата погибшего Леха Качиньского Ярослава о том, с чего должна начинаться подлинная польская нация. Мало быть свободными, чтобы стать нацией, говорил Ярослав, — надо еще уметь самое трудное: соединить свою свободу с правдой о себе. Не может быть свободной нация, говорил он, которая живет во лжи, которая боится правды о себе. И здесь он говорил о том, что причина смоленской трагедии — «в нас самих», в нашей «польской беспечности», неумении видеть, считаться с реальностью, думать о своей безопасности, о том, что прежде всего надо «сохранить нашу польскую нацию».
Но, на мой взгляд, нынешняя русская трагедия состоит не только в том, что у нас, в российской истории, так и не сложилась полноценная нация как единство людей, ощущающих постоянную заботу друг о друге, людей, погруженных душой не только в радости, но и в драмы своего народа. У нас не сложилась нация и как единство людей, способных перенести без уныния, без страха правду о себе, о своей истории, правду о собственной власти.
