Град издевок обрушился на венценосную чету за полночное омовение в Дивеевском источнике. (Виссарион Петрович присоветовал царю и царице избрать небесным заступником подвижника Серафима.) Но Константин Петрович Победоносцев дезавуировал купание в непалестинском Иордане: «Верность православию достигается не играми под сенью Ивана Купалы!» И, высоко чтя Саровского проповедника, отказался прославить его в лике святых: «С какой стати немка (и частично англичанка) будет диктовать, кого нам, русским, выдвигать в символ поклонения? По частным поводам и второпях нимбы не раздают!» Заодно сардонически раскритиковал привычку украшать елки на Рождество: «Не растут в Назарете и Вифлееме елки! Не сопрягается елка с воловье-ослиными яслями. Вредны для отечественных лесов хвойные вырубки!»
Царь («подкаблучник» — с уничижительным причмокиванием застрекотали газеты) заспорил с Константином Петровичем (чего прежде избегал). Заняв оборону, априорно оказался в проигрыше: тот, кто оправдывается, сам признал себя виноватым. Вдвойне жалок донкихотствующий богопомазанник, ведь вправе стукнуть по столу кулаком, а не мяучить: «Зря вы так, Константин Петрович! Про Ивана Купалу. Он — не враг крепким семьям! Закаливать организм водами полезно! Чем не угодили вам наряженные елки? И колядки? И гадания со свечами перед зеркалом?»
Обер-прокурор взретивился: «Сколько раз говорено: множество богов наталкивает на мысль о возможности поделить земную власть! Этого хотите? Чтоб премьер-министры издавали манифесты, а вам от щедрот позволили призывать дождь на пашни и нарекли не Угодником, не Иовом, а Барометром, по которому надо стучать, если стрелка заедает?»
Самодержцы не приемлют выпадов, порочащих отчизну и руководство ею, а оно не исчерпывается (как полагают иные лясоточильщики) сидением на троне и размахиванием полученным по наследству скипетром, не ограничивается рассылкой во все концы повелений: что, кому и каким образом надлежит исполнить, дабы держава процветала. Государево попечение: различать в едва теплящемся настоящем — рубенсовские телеса могучего грядущего. (Да пребудут благословенны такие старания!)
Победоносцев не убоялся монаршего гнева, посягнул на большее: «Не только из добродетелей и высоких помыслов вылеплены предводители. А — из нервов, сердечных приступов, залысин и слабостей, бывает, грустят и сердятся, как простые смертные, впадают в сплин, недомогают, ошибаются (хоть не принято это признавать). Но и в хандре, и в дни и часы военных и мирных триумфов, и во время любовных утех для правителя на первом месте — народ! Как быть, если приезжая царская женушка морщит нос и желает обойтись с немытой (в лермонтовской трактовке) Россией сообразно ее замусоренности — загнать в баню! Я, обер-прокурор, дарую немытой массе поблажку и отменяю Ивана Купалу!»
Николай Александрович понурился: «Куда ни кинь — всюду разноразмерные (от микроскопических — до исполинских) валуны преткновений, плебс винит проворовавшееся правительство, бомонд — темных, не читающих газет и не понимающих реформ тупиц!»
Дух Вола (как обозвала царица покойного свекра Александра Александровича Третьего) не остался в стороне от разгоревшейся полемики и вломился в будуар дивеевской купальщицы (она и только она была причиной распри), застыв на пороге, вепрь долго двигал челюстями (как если бы перемалывал сено или траву) и осуждающе взирал на казакин, собственноручно расшитый императрицей мелкой свастикой. Царица пыталась завязать беседу, Александр Александрович побрел прочь, не проронив ни единой членораздельности.
Напрасно успокаивали царицу: она сама открыла клеть с бизоном, он выбрался из зверинца и отправился гулять по дворцу. Перепуганная бородато-рогатым вторжением, Аликс вообразила: свекор порицает ее за то, что своевластно поместила в залах и коридорах Зимнего меж испокон веков висевших портретов русских верховников — мраморный бюст Бирона (распорядившегося построить на Неве дом из льдин, там погибли многие русские люди) и гипсовую конную статую Ричарда Львиное Сердце, никогда не бывавшего в России. Собиралась внедрить еще и монументы Робина Гуда и Пер Гюнта (ее познания в истории и литературе были скудны), но приход Вола нарушил реконструкцию.
Царица произвела встречный демарш: обратилась за подмогой к дармштадтским пращурам. Используя магическую силу свастики, которую упрямо продолжила насаждать (так горький пьяница окружает себя мнящимися ему чертями), вызвала тевтонских прабабушек и прадедушек, с детства опекавших милую крошку, и они примчались (мертвецов только помани!): кто на помеле, кто в ступе, прикатили в полусгнивших каретах и прискакали верхом на лошадиных мослах — изъеденные червями, гремящие костями и клацавшие челюстями, вылезли из экипажей (и могил на Лефортовском, то бишь немецком московском кладбище, все погосты мира связаны между собой), птеродактильно пикировали в окна, разбивая грудными клетками прозрачные стекла, галдели и пеликаньи разевали клювы-утробы на фонарных столбах... «В точности фурии собора Парижской Богоматери, — охарактеризовал их химеристые полчища Победоносцев. — К нашим церквям такие горгоны-медузы не липнут!»
Аликс устроила в честь прибывших предтеч костюмированный бал — чтобы под благовидным предлогом приодеть их в пристойное платье и сокрыть болтающиеся зловонные струпья. Клювастые остовы полюбили щеголять в шарфиках и набедренных попонах, но высшим шиком полагали обнажить одно-два полированных ребра или берцовое сочленение. В русской жизни эти бенифицианты ни бельмеса не смыслили, калякали по романо-германски и существенной поддержки праправнученьке оказать не могли. Зато доставили массу неприятностей по праву находившимся в Петербурге и Царском Селе оседлым духам.
Победоносцев не давал в обиду потревоженные русские прахи. Объяснял царю: приток пришлых потусторонцев и возрастающее количество иностранцев живых, наводнивших Северную Пальмиру, нанявшихся на государственную службу или желавших отдохнуть от дел — почему-то не возле теплых морей, а на промозглых берегах Невы (в реальности не курортничающих, а целенаправленно подрывающих монаршее и церковное единоначалия — пусть пока гипотетическими теоретезированиями о том, что давно пора приобщить мало кому ведомых на Руси Лютеров, Зигфридов и Генрихов Наваррских к почитаемому отечественному пантеону), плохо влияют на умы сограждан и непонятно куда заведут доверчивую Русь. «Залетная левонская тухлятина того гляди навяжет признать идолами и топтавших Псковщину захватчиков, и сомнительных нынешних шерлоков холмсов, — тревожился Константин Петрович. — Уж лучше возведем в ранг робин гудов наших доморощенных степанов разиных и емелек пугачевых!»
Государь рассудил двояко:
«Не бывать стенькам и емелькам на пьедестале! А родственники Аликс имеют право служить образцом для подражания! Русские витязи, конечно, превосходят их, но ведь случалось нам призывать варягов. Княжили, строили флот, шли к помещикам управлять имениями. Живым можно, а мертвым нельзя?» Резюмировал: «Давать в обиду иноземную родню не годится!» Отчитал зарвавшегося учителя: «Сами виноваты! Заупрямились по поводу Серафима Саровского, теперь получайте Ричарда с его львиным сердцем! И Пер Гюнта — с его троллями. Не дело обер-прокурора мешаться в международную политику (для этого есть министр иностранных дел) и порицать дамские (и дармштадтские!) капризы, на то есть муж».
Победоносцев не сдавался: «Звали варяжить, а они — в0ряжили. Чадили ересью почем зря! И сейчас хотят, вслед за иудой Лютером, насадить религиозную вакханалию на Руси. Изрыгают: церковь не должна быть богатой. Что ж она, с протянутой рукой пойдет попрошайничать? Высмеивают отпущение грехов посредством индульгенций! Выходит, не получить прощение? Тогда и священники не нужны, монастырские земли поделить и раздать! Этого добивался и добился антихрист Лютер. У него были положительные качества: чурался евреев, приветствовал сжигание ведьм, но нам экспортируют не лучшее, а худшее из его наследия!»
Виссарион Петрович, не признаваясь обер-прокурору, в некоторых частностях смыкался с нелюбезным Победоносцеву Лютером: не искупить убийств денежным взносом, неизвиняемо воровство — даже если жертвуют (львиную часть украденного) на богоугодные нужды. Папа Римский на деньги, добытые продажей индульгенций, превратил Рим из провинциального затхлого городишки в пышную столицу христианства, но нужна ли Христу и христианству богатая оправа?
Обер-прокурор изобличал тончайшие подвохи «Аликсовых присных»: «Храмы будут считать копеечки, а кошельки прихожан лопаться от червонцев — де любой труд угоден Всевышнему, ибо избавляет мир от нищих! — и отменятся незабота о дне завтрашнем и поучение не зарекаться от сумы и тюрьмы — то есть от христовой стези! Господу предпочтем достаток!»
Под воздействием неоспоримых доводов царь осознал, в сколь трудное положение загнали налетчики Россию. И полностью поддержал Победоносцева: недопустимо отрицание острога и голоштанности: «Зарвались фантомы в своих вмешательствах в нашу самобытность! Пусть проваливают! Не их привилегия, а наша — быть нищеголодными и на казенном тюремном обеспечении!»
Втихомолку царь признался Виссариону Петровичу, что тяготится приставучестью малознакомых переполнивших дворец нетопырей. Они держали себя развязно, набивались к Николаю Александровичу в комрады.
