«На «Обломове» мне сказали бежать, я и бежал»
— Ну что, вспомним детство золотое, все мы родом оттуда. Скажи, что в тебе нынешнем осталось от того мальчика, который бегал по полю в фильме «Обломов» и кричал: «Маменька приехала»?
- Воспоминания начинаются не с «маменька приехала», а все-таки чуть-чуть попозже: девочка из фильма «Родня» и Том Сойер. А тогда, в «Обломове», я бегал в несознанке, ничего еще не понимал — мне было тогда всего пять лет.
Что осталось? Кроме внешнего, все осталось. Честно говоря, я абсолютно себя не чувствую в том возрасте, который уже подкатывает. Какой-то жизненный опыт есть, и это хорошо. Но в душе я все такой же подросток. Ну, может быть, 20–25-летний, не больше. Я на волне до сих пор, стараюсь следить за всякими молодежными вещами.
— Но это не инфантилизм?
— Нет, я люблю движуху, меня от нее качает. Меня качает то, что качает моего ребенка, ему 10 лет. Мне все интересно — хайп, не хайп. Рэп-баттл, само собой. Просто однажды я встретил такого человека, он был принцем.
— Кем?
— Бельгийским принцем. Мы с ним работали, брали у него интервью. Ему было далеко за 60, он периодически приезжал к своим друзьям, гонялся на болиде в «Формуле-1», а так он ездил на небольшом кабриолете под музыку группы «Продиджи». Я тогда подумал: «Блин, вот мне бы таким человеком быть в его возрасте!» Я понимаю, что 45 — еще не вечер, но для меня этот принц идеал.
— А разве это не зависит от количества денег в твоем кошельке? Когда у человека есть много денег, это его свобода.
— Понятия не имею. Все зависит от характера. Например, бабушка моя тоже была журналистом довольно известным, как и ты, она до очень преклонного возраста оставалась невероятной «зажигалкой». При этом у нее не было тех денег, которые были у принца. Она не просто знала английский язык, но была переводчиком, а за границу впервые попала, когда ей было за 70. Это то самое поколение, которое не зависит от денег.
— Скажи, каким образом ты пятилетним мальчиком попал на фильм «Обломов»?
- Совершенно случайно. Это все спасибо моей маме. Меня реально нашли на улице. Как сейчас помню: кастинг-директор (тогда они по-другому назывались) увидела меня и воскликнула: «Ой, какой прикольный парень!» И тут же предложила моей маме сделать мою фотографию. А мама сказала «да», как ни странно, она очень любила этот мир. И когда начались съемки, она всегда была со мной, если могла.
Мама в меня очень вложилась, она стала моим персональным агентом. Не в плане денег — тогда денег не было ни у кого, — а коучем. Она в меня вложила прежде всего то, что кино — это работа, от которой надо получать удовольствие.
— Интересен твой детский взгляд на режиссера фильма «Обломов», то есть на Никиту Сергеевича Михалкова. Каким он тебе показался во время съемок?
— Он был прекрасен. Он и сейчас прекрасен.
— Знаешь, есть другая версия по поводу «сейчас».
— А на «Родне» мы уж действительно поработали. Там перепробовали огромное количество девочек, но никто не подошел.
— К девочкам мы еще вернемся…
— На «Обломове» мне сказали бежать, я и бежал. И даже не слышал «стоп!», потому что ветер в другую сторону дул. Я пробегал очень много. Меня потом догоняли и ловили.
— И как Михалков с тобой работал в таком твоем нежном возрасте?
— В «Обломове» работать было не надо, пробежал — и все. А в «Родне»… это был просто учитель, мне очень сильно повезло. Я сейчас думаю, с какими же классными режиссерами мне удалось поработать тогда: Михалков, Говорухин, да и Воробьев, у которого я снимался в «Острове сокровищ», он был главным режиссером Ленкомедии. Тогда я сразу понял, что в кино есть какой-то процент волшебства.
— Но есть другой процент — жесткости, унижений, дедовщины. Режиссер на съемочной площадке бывает страшным человеком.
— Я видел другое: вся съемочная группа — это семья. Это абсолютное взаимопонимание, помощь друг другу. Знаешь, все, что происходит на площадке, это как-то метафизическим способом воздействует на зрителя. Если ты, предположим, снимаешь добрую историю, а у тебя все переругались, конфликт, то зритель каким-то мозжечком это считывает.
— Не факт. На съемках михалковских «Пяти вечеров» Гурченко все время конфликтовала с Любшиным, относилась к нему свысока, а в фильме получилась такая любовь…
— Но я, теперь уже как режиссер, если понимаю, что между героями нужна какая-то искра, то, может быть, надо сделать, чтобы они не очень любили друг друга на момент съемок. Искра — это хорошо.
«В школе я фактически не учился, поэтому ничего не боялся»
— Теперь давай про девочку в «Родне».
— Да никто из настоящих девочек не подходил, и тогда Михалков, видимо, вспомнил, что есть такой мальчик, то есть я.
— И ты легко согласился на девочку?
— Да, это было все очень весело.
— И не боялся, что, узнав, что ты снялся девочкой, тебя в школе задразнят?
— В школе я фактически не учился, поэтому ничего не боялся. Ну, то есть очень редко ходил в школу, потому что все время снимался. В этом смысле у меня было прекрасное детство. Хотя школу при этом я окончил практически отличником. Да и не знал никто, что я играл девочку.
— Ты помнишь, как работал над ролью?
— Ну да. Был костюм, а когда ты его надеваешь, то и пластика, и все остальное в тебе меняется. Был педагог по танцам, который меня там обучал девчачьим движениям. И мне это было интересно. А какая атмосфера любви на площадке! Я понимал проблемы этой девочки, ее характер, поведение, она же из неполной семьи. Михалков мне все объяснил. И сейчас смотришь это кино — кажется, что оно снято недавно, нет никакого ощущения ретро.
— Да, снимал же человек когда-то! А ты видел знаменитую сцену между Михалковым и Мордюковой, когда Никита Сергеевич на коленях умолял Нонну Викторовну не уходить из фильма?
— Я не видел, мне мама рассказывала. Но это, мне кажется, очень мощный режиссерский ход, это здорово. Часто такое бывает, что приходится к каким-то трюкам прибегать, я это по себе знаю. Я за собой замечаю, что режиссер на съемочной площадке вынужден заниматься всем, только не режиссурой. Прежде всего он психолог — самое важное, чтобы была атмосфера на площадке.
— То есть ты добрый режиссер?
— Это вынужденно. Пока мне жалко актеров, но может быть, когда-нибудь я стану режиссером, который их ненавидит. А сейчас я актеров очень люблю, вхожу в их положение. Просто мне кажется, что атмосфера добра, вменяемости дает лучший результат, нежели когда все на нерве и на повышенных тонах. Знаешь, когда говорят, что «Физрук» — безнравственное кино… Это очень доброе кино про маленьких людей в жестоком мире, которые делают правильный моральный выбор.
— Кстати, как тебе работалось с Нагиевым?
— У нас сложились непростые отношения. Все-таки он не сделал того, чего я хотел. Наверное, слишком много раньше играл в эпизодах. В «Физруке» он сыграл только комедию, а я хотел, чтобы еще и драму, но у него не вышло. Поэтому короля играла свита.
— Опять возвращу тебя в детство. С Мордюковой какие у тебя сложились отношения?
— Она была бабушкой. И с Крючковой, и с Мордюковой мы стали семьей на съемочной площадке. Но это было очень недолго, всего лишь месяц. В Днепропетровске мы снимали. Но было чудесно.
— А Юрия Богатырева помнишь?
— Да, у меня даже сохранился мой портрет, который он нарисовал еще на «Обломове». Он же художником был.
«Никите Сергеевичу за все благодарен»
— А Томом Сойером как ты стал? Все-таки Говорухин — это другой режиссер, другой стиль, другой характер.
— Говорухин очень классный. Прежде всего я прочел книгу — и мне стало все понятно. Даже предлагал Станиславу Сергеевичу снять какие-то сцены, и он пару раз со мной соглашался. Том Сойер — это роль на сопротивление, поэтому мне было интересно.
— То есть в жизни ты был совсем не Том Сойер?
— Да, не сорвиголова, я был очень вменяемым, спокойным ребенком.
— Вот Михалков снял тебя два раза в детстве, а потом перестал. Как думаешь, почему? Может, просто мальчик вырос?
— Мальчик вырос, это правда. Но режиссером я стал именно потому, что снимался тогда. Я тогда первый раз в жизни начал об этом думать, всегда хотел стать режиссером. Актерство — это не очень мое. Да, я поступил в театральный институт, но все время понимал, что жить с такой тонкой душевной организацией, расстраиваться, когда тебе не дают ролей, — нет, это не для меня. Но я знал, что мне нужно накопить жизненный опыт, иначе невозможно стать режиссером. Я очень долго ждал, я тертый парень, терпеливый. И очень рад, что не бросил эту мечту, не свернул. Хотя возможности были, в начале 90-х кино-то вообще прекратилось.
— Ты же тогда уехал в Германию. Там остаться не захотел?
— Это был очень интересный опыт. Параллельно с институтом я поступил в немецкую театральную школу. Было забавно, но там я недолго пробыл, трудно стало совмещать с учебой. А остаться никогда не хотел: где родился — там и пригодился. Я прекрасно понимал, что у нас все наладится. Понимаешь, все-таки это моя страна. Вернулся в Россию, вел на телевидении «До 16 и старше», программу о конструкторах.
— С Михалковым сейчас пересекаетесь?
— Сейчас нет. Как-то вдруг увиделись, обняли друг друга, расцеловались. А как иначе?
— Ты не человек Михалкова?
— Да чего только про меня не говорили! Считали, что я внебрачный сын Михалкова, все было. Но я Никите Сергеевичу благодарен за все. Знаешь, самым главным человеком для меня всегда была мама. Когда она умерла, мне сообщили об этом на съемочной площадке. Позвонили, сказали, что все… Теперь я знаю, как это сыграть. Смену я доснял тогда и с тех пор понимаю, что все, что не связано с трагедией смерти, это вообще не проблема.
— Ты играл Тома Сойера, а Влад Галкин — Гекльберри Финна. Потом вы встречались в жизни?
— Нас с ним периодически сводила судьба, мы же учились вместе в Щукинском. Он был беспокойным человеком, как раз настоящим Гекльберри Финном. Не сидел на месте, отучился два года и ушел во ВГИК. Нас нельзя было назвать прямо друзьями-друзьями, потому что мы были абсолютно разными. Но то, что мы по-актерски очень хорошо понимали, чувствовали друг друга, — сто процентов. Мы были приятелями, но у каждого из нас была своя компания.
— А когда уже приближался конец, ты понимал это?
- Понимал, но мне странно, что он остался один и не было рядом никого из близких. Не знаю, что там происходило, но когда мне утром позвонили с телевидения, спросили «как вы можете прокомментировать…» «Что?» — спросил я. «Как что? Смерть вашего партнера Галкина». Я ничего не стал комментировать. И потом еще много лет не мог с этим смириться. А смирился лишь тогда, когда у меня были съемки на том кладбище, где похоронен Влад.
Совершенно случайно мы там снимали, и в обеденный перерыв я, вспомнив, что там есть аллея актерская, решил ее найти. Нашел могилу Влада и только тогда понял, что его нет. Он был прекрасный актер, невероятно убедительный.
«Верните деньги за первый тайм!»
— Ты же знаешь, что все эти вундеркинды в кино часто заканчивают трагедией. Потом, через 30–40 лет после их звездного часа, о них рассказывает Малахов в своей программе: кто-то безвременно умер, кто-то спился. Ты как-то проскочил.
— У меня никогда не было звездной болезни, это точно. Потому что мама, потому что папа, потому что та же самая бабушка… Просто у нас в семье всегда были очень хорошее чувство юмора и самоирония. Я до сих пор очень сомневающийся и самоироничный человек, и когда я буду в чем-то очень сильно уверен и убежден, то кончусь как творческая личность.
— Но ты же не спился в 90-е.
— Я всегда был при деле. То на ТВ работал, то снимался в «Петербургских тайнах» — это тоже были 90-е. Документальное кино снимал, за которое даже ТЭФИ получил. О концлагерях.
— А я вспоминаю 1983 год. Мы с братом, болельщики ЦСКА, пришли в армейский манеж, а там ты. И все шепчутся: «Федя Стуков! Федя Стуков!» Это же был ты, правильно?
— А потому что красно-синий — самый сильный! Мы с тобой заслужили кубок УЕФА, ведь еще тогда, в 83-м, мы ходили болеть за наших на первую лигу. Ходили на полупустой стадион «Динамо», где сидела тысяча человек, и они кричали: «Верните деньги за первый тайм!»
— Ты до сих пор болельщик ЦСКА?
— Жену можно поменять, но не команду. Команду выбирают один раз, и всё. Я теперь с ребенком хожу, я на него не давил, это его осознанный выбор, он тоже болельщик ЦСКА. Хотя на съемках «Физрука» у нас собрались все: армейцы, спартаковцы, «Локомотив» и «Зенит».
— А Нагиев — это «Зенит»?
- Ну разумеется. Так у нас там такие были терки! Но добрые, просто подкалывали друг друга. Знаешь, я же в детстве хотел быть футбольным комментатором, даже комментировал футбол на НТВ+, чемпионат России. Целый год!
Помню, я вел матч «Динамо» — «Торпедо». Смотрю, торпедовцев на поле выводит Петраков, второй тренер. А что с Тархановым случилось? Ну, начинаю комментировать, вдруг мне прямо в наушники говорит Владимир Никитич Маслаченко: «Старик, а что с Тархановым? Узнай, мне для «Новостей» надо!» И через пять минут опять говорит, потом еще. А я же не мог отойти узнать, нужно комментировать. Вот так весь тайм на нервах был. Потом в перерыве побежал, узнал. Мобильных тогда не было. Нашел автомат, дозвонился до Маслаченко, все рассказал, и он мне: ну спасибо, старик! Ужас, конечно, но это такой драйв был, мне очень понравилось.
«И черт с ней, с этой политикой!»
— Ты снял сериал «Восьмидесятые» о годах перестройки. Ты ностальгирующий человек?
- Нет, видимо, у меня мозг так устроен, что я не человек прошлого, а человек будущего. Мне интереснее, что будет завтра, что еще придумают, чем жить прошлым, каким бы хорошим оно ни было.
У нас там сложилась талантливая банда довольно неглупых людей, и мы все в этот сериал очень много своего привнесли. Весь сценарий был основан на наших личных историях. Мне бы очень не хотелось, чтобы зритель, посмотрев, подумал: как же хорошо было жить в Советском Союзе! Но многие зрители увидели только первый план, считали лишь слоган, который мы позаимствовали у Розовского: «Как хорошо мы плохо жили». Вернее, они считали только «как хорошо». Ведь если сейчас у людей есть хоть какая-то возможность себя реализовать, то в СССР этого просто не было.
— Но ты же не антисоветчик по духу?
— Может, и антисоветчик. Хоть я и испытал славу в советское время, но понимал, что происходит. Не дай бог нам вернуться во все это.
— Но сейчас время, когда врут в глаза — божья роса. Раньше так не врали.
- Врали всегда. Ну да, сейчас все очень лицемерно. Но есть те, которые не покупаются на то, что они читают и смотрят.
Ты спрашиваешь, почему я не занимаюсь политикой? Народ хочет хлеба и зрелищ. Я занимаюсь зрелищем. Что бы я ни вкладывал между строк, я понимаю, что работаю в системе. И это меня чуть-чуть напрягает. Когда люди смотрят телевизор, они отвлекаются, они счастливы, они получают удовольствие. Я понимаю эту свою ответственность, но не очень понимаю, что с ней делать. Я считаю, что надо просто делать то, что умеешь, в данной ситуации, пока ты жив-здоров. Если тебе удалось порадовать хотя бы одного-двух человек — это уже хорошо. И черт с ней, с этой политикой! Мы прошли через перестройку, через 90-е, и все лучшее, самое яркое было тогда, ничего круче уже не будет. И черт с ней, с этой политикой!
