«Это была великая держава и великая Родина, которую мы отстояли у фашистов, а не смогли сломать хребет нашим политикам»
— Иосиф Давыдович, вы, как никто другой, родом из детства. Какие самые яркие воспоминания храните в памяти до сих пор?
— Донбасс — моя родина многострадальная, я от нее никогда не откажусь. И плевать мне на любые санкции, родина для меня всегда открыта. На Донбассе небо другое, природа, земля, все другое. У человека одна мама и одна родина. Где пупок у человека зарыт, там и родина. Я навсегда запомнил свое детство. Потрясающей красоты Днепр, набережная, парк Шевченко, парк Чкалова. Этот сиреневый период, когда наступали майские дни и все дышало сиренью. Красота невероятная! Мы настолько любили город, что никогда не трогали клумбы, насаждения, наоборот, оберегали. Все было в розах на Донбассе. Люди так любили свой город, что все места свободные земельные были засажены цветами. Не только розы росли, хотя в основном они. Такой был розовый край! Улицы тогда назывались линиями, потом только стали получать свои собственные имена.
Я с тех самых пор люблю провинцию, маленькие хаты, дома, города. Я много раз бывал в США, и мне так нравились тамошние территории одноэтажных домиков. Все совершенно по-другому выглядит, когда ты видишь территорию, улицы, запоминаешь все это. Я часто думаю, что лучше: цивилизация или провинция, которая дарила радость общения? Когда не было ни проклятого для меня Интернета, ни компьютеров, ни телевизоров, но была школа, пионерские лагеря, самодеятельность.
— Вы выросли в шахтерском краю, так и остались в душе шахтером?
— После войны на глазах возрождались города и Донбасс. Мы пели шахтерские песни, безумно переживали гибель шахтеров, а она случалась. Я — почетный шахтер знаменитой шахты имени Засядько, у меня больше наград, чем у некоторых ее рабочих. Три знака отличия шахтерской славы: третьей, второй и первой степени. Я никогда их не ношу, потому что они присваивались за десять, пятнадцать и двадцать лет работы в шахтах. Нужно было рисковать жизнью, спускаться в забой. Я понимал, конечно, что меня награждали чисто символически. За мою любовь к шахтерам, за то, что я часто к ним приезжал. Но я с огромным уважением отношусь к этим людям. Это все досужие разговоры, что шахтеры все пьяницы, это неправда. Они, как и вся Россия, весь Советский Союз, склонны к выпиванию, но назвать их пьяницами я бы никогда не посмел и никому бы не позволил. По той простой причине, что они трудились, создавали металлургическую, энергетическую промышленность той великой державы, которую мы отвоевали ценой гибели миллионов людей на фронтах Великой Отечественной и которую мы же бездарно потеряли без единого выстрела благодаря нашим пресловутым политикам: Горбачеву, Шеварднадзе и Ельцину, который добил страну.
— Каким вы, семилетний, запомнили День Победы?
— В СССР не было семьи, которую бы обошла похоронка. В моей семье отец вернулся в 43-м контуженный, два родных брата мамы погибли. Мы, дети, настолько привыкли к похоронкам, что, когда крики, сразу понимали, что это означает. Вот так я и запомнил День Победы. Проснулся от крика и вначале подумал, что это — очередная похоронка, а мы жили в коммуналке, там размещалось восемь семей. Но когда я увидел маму, которая смеялась сквозь слезы, я не понял, я был в полной растерянности. А она говорит: «Сынок, просыпайся!» Я: «Мамуля, что случилось?» А она: «Победа, сынок, победа!» Вот так я встретил 9 мая в Славянске, в коммуналке. Потом семья переехала в Краматорск.
— В детстве лишения переносятся проще или вы до сих пор помните, насколько тогда было суровое время?
— Школа была необустроенная, дети — голодные, холодные, завшивленные, писать было нечем, не на чем. Книжка — это было такое счастье! Из тех времен, кстати, и пошла поговорка: «Книга — лучший подарок». У меня рядом со школой был книжный магазин, и я приходил туда просто подышать коленкором, запахом книг, покупать-то денег не было. Так и жили. После школы мы с пацанами бродили по развалинам, потом прибегали домой, если была какая-то похлебка, то набивали свои животы и садились делать уроки. Делали их, кто соображал, быстро, а после улица и тряпичный футбольный мяч. Позже я уже начал заниматься спортом. С наступлением сумерек бежали в школу на занятия художественной самодеятельностью, пели в хоре. А когда становилось уже совсем темно, при керосиновой лампе собирались дома: братья, я, сестра, и пели песни. У меня есть новая песня, которая так и называется «Семья». Пели «Дивлюсь я на небо», «В той степи глухой замерзал ямщик», русские, украинские песни. Мы любили друг друга. Тогда не было даже разговоров о какой-то там толерантности. В бой ходили все, никто не спрашивал, кто ты по национальности. Мы были все советские, дрались и погибали за советскую Родину. Это была великая держава и великая Родина, но не смогли мы ее отстоять, не от нас это зависело. От фашистов отстояли, а не смогли сломать хребет нашим политикам.
— Вы взрослели, а город-то рабочий, шахтерский, наверное, пробовали курить, выпивать, как ваша легендарная мама удерживала вас от пагубных привычек?
— В четырнадцать лет я, убегая от голодной семьи, пошел учиться в горный техникум, потому что там была стипендия. Я избавил любимую маму от лишнего рта, внеся свой вклад в семейный бюджет. И как-то легче стало.
Но непросто это произошло, потому что первый свой заработок — стипендию — я вынужден был потратить так, как обычно это делают шахтеры. В основном-то в горном учились вчерашние солдаты, ходили даже в гимнастерках, а мне — 14 лет. Но они не понимали этого, да и я не понимал. Сказали мне: «Ты же — шахтер! Пошли отмечать!». Ну и пошли. А как налили мне водки, так я больше уже ничего и не помню. Первый раз попробовал тогда водку. Ну, они были дружные ребята, меня за белые рученьки, в трамвай, довезли до дома и сбросили мертвый груз маме. А мама, когда я пришел в себя, меня веником и поздравила с первой стипендией. Я тут же побежал и на оставшиеся деньги купил ридикюльчик, вложил туда рубль и сказал: «Мама, прости меня, пожалуйста, это вот тебе мой первый подарок!». Он до сих пор хранится в семье моей сестры Гелены.
«С ума сошел? Жрать нечего, а он учиться захотел! Ты соображаешь? Еврей! В Москву! Учиться!»
— Начало вашего жизненного пути мало предвещало блестящую сценическую карьеру, когда случился в вашей жизни перелом?
— Я занимался художественной самодеятельностью в горном, потом служба в армии. Первое мое построение прошло на целине в 1956 году, в тот год был самый большой целинный урожай, и нас, уже одетых в военную форму, но еще не принявших присягу, отправили под командованием офицеров собирать урожай. А потом в «телятниках» повезли, куда, мы и не знали. Выяснилось, что в Закавказский военный округ, в Тбилиси. Дальше машинами доставили в горы, и служил я в горах Манглиси, это 55 км от Тбилиси. Там же руководил художественной самодеятельностью, вздыхал спокойно полной грудью после строевой подготовки. И вот в 1957 году, когда вся страна была охвачена подготовкой к Всемирному фестивалю молодежи и студентов, меня на смотре и заметил руководитель Ансамбля песни и пляски Закавказского военного округа Петр Николаевич Мордасов. В конце 1957 года он забрал меня в свой ансамбль, где мне впервые порекомендовали профессионально заниматься вокалом.
— Когда пришло решение покорять Москву?
— В 1958 году я демобилизовался и вернулся в Днепропетровск. Уходил в армию, занимался боксом и выступал в юношеском первом среднем весе, это 59–71 кг, а когда вернулся из армии, уже весил 85 килограммов. А это означало, что единственные штаны, которые я носил вечерами в Днепропетровске, они уже были коротки и малы. Поэтому я в чем демобилизовался, в том и приехал в родной город и объявил моей семье, которая меня дружно встретила, что я хочу учиться. Они сказали: «С ума сошел? Жрать нечего, а он учиться захотел! Куда?» Я говорю: «В Москву!» Они: «Куда?» Я говорю: «В Москву!» Они говорят: «Ты соображаешь? Что ты говоришь? Еврей! В Москву! Учиться!». Я говорю: «Я попробую». И единственный мой Бог, моя мама, которая молчала, а когда все ушли, сказала: «Сынок, тебя все равно не примут!» Я возразил: «Мамуль! Ну я попробовать хочу!» И она говорит: «Ну, сынок, пробуй».
Я поступил лаборантом в Химико-технологический институт, заработал деньги на билет на поезд до Москвы. Приехал в военной форме, что очень не понравилось абитуриентам, они сказали: «Конечно, хочет разжалобить комиссию!» Как было им объяснить, что мне нечего надеть? Потом уже я спел ставшую достаточно популярной песню «Нечего надеть, что ни говори». Ну и поступил в итоге в Государственный музыкальный педагогический институт им Гнесиных. Жил в общежитии, тогда еще были такие старые двухэтажные деревянные особняки. В комнате обитало девять человек, а спасала меня система. На сентябрь и октябрь всех студентов отправляли на уборку урожая. Я был бригадиром, у меня в бригаде работали пианисты, скрипачи. Был у меня самый ленивый сборщик картофеля Давид Тухманов. Я орал на него! Говорил: «Адик, ну собери хоть корзину!» Если бы я, правда, знал, что он напишет «День Победы», я бы за него сам эту картошку собирал... Но шутки в сторону, я неистово работал и зарабатывал за сезон как минимум мешок, а то и полтора мешка картофеля. Привозил его в Москву, складывал под кровать. Рядом со мной в комнате жил в том числе мой земляк из Днепропетровска Толик. И мы договорились, что будем делить нашу жизнь на двоих: один день он на кухне, другой день я. Тогда еще можно было пить воду из-под крана. И у нас была такая чугунная сковорода, на которой мы жарили картофель на присылаемом моей мамой сале. Такой фанерный ящичек она мне отправляла. И мы на сале жарили картошку, запивали водой из-под крана и бежали зайцами — два трамвая и троллейбус — с Трифоновской на Поварскую, тогда это была улица Воровского, учиться.
— В жизни каждой большой звезды есть тот самый счастливый случай, который приоткрывал ему дорогу на большую сцену, у вас это как произошло?
— Я занимался с огромным желанием, но генетическая тяга к песне приводила меня вечерами в Дом композиторов, где я смотрел восхищенно на авторов, которые вместе с исполнителями показывали свои произведения. И я стал приставать к Аркадию Островскому: «Возьмите меня послушать! Я хочу петь ваши песни!» Он мне оставил телефон, как сейчас его помню: 229-47-57, и сказал: «Звоните!» Супруга его, царство ей небесное, Матильда Ефимовна — я ее так достал! — в конце концов говорит: «Аркаша! Возьми уже трубку! Мне этот вокалист так надоел!» Она же спрашивала: «Кто просит Аркадия Ильича?» А что я скажу? «Вокалист!» И он говорит: «Приходите завтра. Какие песни вы споете?» Я говорю: «Я ваши песни спою! «Комсомольцы-добровольцы», «Как нам сердце велело». Он возразил: «Да, но у меня солистов много, у вас есть тенор в дуэте?» Я отвечаю: «Нет». Он: «Найдите тенора и приходите, мне нужен дуэт». И я начал выступать с Виктором Кохно. У нас сформировался хороший дуэт, сначала Островский, потом Фельцман, Блантер, Фрадкин, Пахмутова... Господи, какой я счастливый человек! Я застал эпоху песенного ренессанса! Когда песни писали выдающиеся мастера. Такие как Дунаевский, Соловьев-Седой, Блантер, Фельцман, молоденькая Пахмутова, Бабаджанян... Тогда писали песни не на слова, как сейчас говорится (передразнивает): «Музыка моя, слова мои», а на стихи. А стихи писало старшее поколение: Матусовский, Долматовский, Ошанин. И великие шестидесятники: Рождественский, Евтушенко, Гамзатов, Дементьев, настоящие поэты! Поэтому не надо было на сцене дергаться и привлекать к себе лишнее внимание, достаточно было рассказать, что задумал поэт и композитор, что я и делал.
— Когда ваша мама впервые увидела вас на экране телевизора?
— Я увлекся поездками по стране. Объездил весь великий Советский Союз, сам себе изобретал маршруты: Урал–Сибирь. Через три месяца возвращался, знакомился с новыми песнями или привозил их, уже выступал на телевидении, тогда как раз начался период «голубых огоньков». Мама безумно гордилась! У нас не было телевизора, но она ходила к соседям, а соседи, зная, что ее сын может выступить на «огоньке», разрешали маме смотреть у них телевизор. Телевидение с новыми песнями, гастроли в новых городах... Средняя Азия, Закавказье, Северный Кавказ. Потом Дальний Восток, Камчатка, Сахалин, Приморье. И по сей день мой рекорд не перекрыт, я выступил на Командорах, на острове Беринга, у его могилы. Там стоит такая изба-читальня, а всего обитало человек 800 островитян, и самолет садился прямо на отлив, прямо на берег. Если, не дай Бог, мы задерживались, то прилив сносил все, и мы уже не могли улететь обратно. Интересно было! Был азарт! Я был молод, не женат... Ну вот, меня исключили из института.
— Исключили из института? За что?
— За непосещаемость меня исключили с 4-го курса. У нас был очень строгий ректор Юрий Владимирович Муромцев, который сказал: «Не надо через эти эстрадные песенки манкировать нашим классическим образованием!». А в 70-х годах, когда я уже был женат на моей любимой супруге Нинель Михайловне, она мне и говорит: «Послушай, как тебе не стыдно? Ты в анкетах везде в графе образование пишешь: «неоконченное высшее»! Я говорю: «Я правду пишу!» Она: «Ну что, тебе трудно закончить?» Я взял академический отпуск и стал заниматься. Это совсем другой вокал, другая классическая программа, но я закончил! В 1973 году в Институте им. Гнесиных у меня была фантастическая экзаменационная комиссия. Возглавляла государственный экзамен Мария Петровна Максакова — та, народная артистка. В комиссии была лучшая Татьяна из Евгения Онегина Шпиллер Наталья Дмитриевна, лучший Онегин Норцов Пантелей Маркович, лучший Гремин Иванов Евгений Васильевич... Фантастика просто была! Пели классику, арии, романсы. А потом, после экзамена, Мария Петровна сказала: «Иосиф, ваше выступление комиссия рассмотрит, а сейчас, если можно, попойте нам песни». Я говорю: «Не пойму! То меня за это выгнали из института, то попойте!» Она: «Но вы уже спели госэкзамен, теперь попойте нам песни». А там присутствовали Фельцман, Фрадкин, Аедоницкий, Пахмутова, они подходили к роялю, и мы пели их песни.
— Вы на сцене почти шестьдесят лет, уже и страны такой нет, СССР, но вы ни разу не изменили себе в творчестве, не соблазнились другой формой, иным содержанием в угоду времени, зрительским вкусам, как вам это удалось?
— Я начал петь, как дитя Великой Отечественной войны, гражданские, патриотические песни о Родине, о подвиге, так и продолжал, ничего не меняя. И когда наступила перестройка, я к этому отнесся с удивлением: что это за слово такое? Почему я должен перестраиваться? Значит, до сих пор я врал? Не буду перестраиваться! И я не перестраивался и ничуть не пожалел ни одного дня.
«Если бы не люди, я бы к тебе не пришел, ты для меня, Шамиль Басаев, слишком сошка мелкая!»
— Иосиф Давыдович, в России нет ни одного человека, который не признавал бы вас героем «Норд-Оста». Скажите честно, неужели вам тогда не было страшно?
— Не было страшно. Я могу вам объяснить, чтобы вы меня поняли правильно: надо хорошо знать психологию и воспитание вайнахов, чеченцев. А я знаю хорошо. Я туда приезжал начиная с 1962 года, в 1964 году мне присвоили первое артистическое звание — «Заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР». Бывая в домах и общаясь со многими чеченцами и ингушами, а это один народ — вайнахи, я познал много таких традиций, которые зауважал. Сначала они мне казались дикими, потому что, скажем, у них зять не имеет права общаться с тещей. Никогда. Если он заходит в дом, а она там, он поворачивается и уходит. Я думал: «Дикари! Теща — самый родной человек!». И я спросил у Махмуда Эсамбаева, моего друга и старшего брата, как я его называю: «Махмуд, объясни мне, пожалуйста, что за глупость такая?» А он мне ответил: «Если ты вдумаешься, это совсем не глупость. Так положено, чтобы зять никогда не посмел обидеть тещу ни словом, ни поступком». У них даже когда теща уходит из жизни, зять никогда не прощается с ней, идет в похоронной процессии, но к гробу не подходит. Дальше — сын не имеет права садиться за один стол с отцом. Никогда. Я бывал дома у отца Руслана Аушева Султана Аушева, царство ему небесное, они с Тамарой, мамой Руслана, очень меня любили. И я удивлялся: «Султан, я не понимаю, что это Руслан вскочил и убежал, когда ты вошел?». Они говорили: «Ну, наверное, у него дела какие-нибудь...» Я просил: «Скажи правду, почему?». Они: «Ты у него спроси». А Руслан смеялся, говорил: «Да, дела, дела...» Никогда в жизни они не имеют права сидеть в присутствии отца. То же самое касается и гостя. Гость самый уважаемый человек, если его пригласили. Ты можешь не любить гостя, но если ты его пригласил, то не можешь нарушить обычаев. То же самое произошло и в «Норд-Осте». Когда им стали перечислять, кто в Центр пришел, они заявили: «Мы ни с кем общаться не будем, только с президентом», но когда услышали Кобзон, ответили: «Кобзон может прийти». Они меня знали, я пел у них что-то вроде гимна. «Песня, лети, песня, лети, обойди все горы». Это песня о Грозном. Их родители меня знали. «Норд-Ост» ведь захватили совсем юные люди: 18 лет, 20, 21, старшему было 23 года. Когда они меня пригласили, Лужков и Проничев категорически были против, говорили: «Мы тебя не пустим!». Я возразил: «Да вас никого не примут, кроме меня!». «Нет, мы тебя не пустим!». Я убеждаю: «Ничего они мне не сделают, они меня пригласили, я их гость, я для них святой». Говорят: «Ну иди». Вот я пошел. Поэтому мне не было страшно. И второй раз, когда я приходил с Хакамадой, страшно не было. По одной простой причине, потому что они знают, что меня уважают их родители, и потому что я старше. Поэтому, когда вошел, сказал: «Я думал, здесь чеченцы». Он: «Чеченцы!». А сам сидит в кресле развалившись. Я говорю: «Чеченцы, когда вошел известный всей вашей стране человек, старше вас в два раза, а вы сидите, — это не чеченцы!». Он вскочил: «А вы что, воспитывать нас пришли?» Я говорю: «Ну, пока родителей нет, я, как старший, имею право. Вот я пришел к вам в пальто, а вы на меня автоматы наставили». Он: «Опустите автоматы». Потом говорю: «Хочу видеть твои глаза». А они же в камуфляже ходили, в масках. Он так смотрит на меня, снимает маску. Я говорю: «Ну! Ты красавец! Зачем тебе маска? Кто тебя собирается фотографировать?» Так дальше шел у нас разговор. Я был уверен в ситуации. Так же, как и с Шамилем Басаевым. Дважды мы с ним беседовали, и дважды он нервно вскакивал. Я говорил: «Что? Что ты вскочил?» А у них не принято говорить «вы». Он: «Прекрати!». Я говорю: «Что прекратить? Расстрелял бы?» — «Если бы не гость — расстрелял бы!». Я говорю: «А если бы не люди, я к тебе не пришел бы, ты для меня слишком сошка мелкая!». Мы с ним тоже жестко выясняли отношения. Так что непростые это были свидания.
Вообще у меня много друзей вайнахов. Руслан, как я его называю, «сынок» Аушев, Герой Советского Союза, он в Афгане получил звание Героя. Да много друзей. Сейчас многие из них стали депутатами.
— Вы сами выступали в Афганистане в советское время, когда там воевали наши солдаты. Тогда тоже не было страшно?
— Девять раз я был в Афгане. Девять командировок. Там я для себя обнаружил одну особенность: я чувствую врага спиной. Вот мы там прогуливались, и вдруг я чувствовал, что за мной идет кто-то, ненавидящий меня. Поворачиваюсь — резко уходит. Там было неспокойно под обстрелами. Но что-то страшно не было, адаптированный страх ощущался. Ведь рядом находились женщины, это и медицинские работники, и повара, и официантки, в общем, обслуживающий персонал. Как я мог рядом с ними бояться?
— Ваши выступления в чернобыльской зоне были образцом мужественности, но они ведь оставили свой черный след на вашем здоровье?
— В Чернобыле я был первым. Это потом стали приезжать другие артисты, уже в Зеленый Мыс, что в 30 км от Чернобыля. А я выступал в эпицентре. Помню, там было такое расположение: клуб, потом исполком районный, а между ними огромная клумба, вся в цветах. И краски такие яркие-яркие! Люди мне, когда подходили, благодарили, говорили: «Извините, что цветы нельзя ни рвать, ни дарить, ну вот эта клумба — ваша!». Ходили все там в масках. А когда я начал концерт, они из солидарности начали их снимать. Я говорю: «Немедленно наденьте! Я не могу петь в маске, это понятно, но я приехал и уехал, а вам здесь работать!». Отпел концерт, выхожу, а тут приходит вторая смена: «А как же мы?» Люди там работали бригадным способом, по 4 часа, а затем отдых. И пили каберне, просто литрами его поедали. Я отвечаю: «Да пожалуйста!». Для них спел. Вторая смена ушла, меня уже генералы ждут на банкет в модуль, а тут третья смена... Я говорю: «Конечно!». Потом я почувствовал в горле такое резкое першение, как будто бы стружка попала, это уже радиация полезла. Ну, тогда закончил. Хорошие ребята были, очень много их потом ушло из жизни. У меня замечательный знак отличия есть «Герой Чернобыля». Я не ношу. Прекрасная Звезда. Когда у меня обнаружили онкологию, я спросил врачей: «Что это, результат Чернобыля?» Мне отвечают: «Трудно сказать, это может быть и у ребенка, и у взрослого, у кого и как угодно. Но не исключено, что это — чернобыльский автограф». Так что Чернобыль я отпахал.
Хулио Иглесиас спрашивает: «А у тебя есть 300 миллионов? Нет? Я — мафия, а не ты!»
— Иосиф Давыдович, существует весьма яркая фотография, на которой известный всему миру Хулио Иглесиас целует вам руку. Расскажите, пожалуйста, чем вызвано такое необычное выражение почтения?
— (Смеется, машет рукой.) Все дело в том, что он просто очень коммуникабельный и эпатажный!
— Иосиф Давыдович, пожалуйста, расскажите предысторию этого фото! Ведь оно так необычно!
— Вам так этого хочется?
— Очень!
— Когда Хулио первый раз приехал в Россию, я как раз возглавлял концертную организацию под названием «Московит», мы же его и пригласили. Это был где-то 96–97-й год. Он выступил, потом, после концерта, было застолье, на котором он подошел ко мне и говорит: «Я хочу сфотографироваться с тобой». Я ему отвечаю: «Хулио, я тебе не рекомендую это делать». Он удивился: «Почему?» Я говорю: «Потому что американцы мне отказали в визе и сказали, что я мафия, что я торгую оружием и наркотиками». Он говорит: «Ты — мафия?» Я: «Да!». Он спрашивает: «Сколько у тебя денег?» Я пожал плечами: «Ну, я не знаю, а что такое?» Он говорит: «Вот у меня 300 миллионов!» Я: «Очень рад за тебя!» Он: «А у тебя есть 300 миллионов?» Я: «Нет». Он говорит: «Я — мафия, а не ты!» Ну так, похохотали.
— Потом, в следующий его приезд, я с ним выступал на сцене, мы пели «Очи черные», что-то еще и как-то просто подружились. Потом я постоянно отдыхаю (отдыхал, во всяком случае) в Марбелье — это Андалузия, юг Испании; а у него там дом. И вот мы встретились уже там на его концерте, а потом и во время застолья. После чего он стал соседом моего приятеля во Флориде, а его сын начал петь, и Хулио пригласил его к себе. Они стали вместе выступать, и мы были у них на концерте, а после этого на банкете. Я попросил: «Не говорите, что я тут присутствую», но они сказали, и тут Хулио подошел ко мне и поцеловал руку. Это неважно в действительности. Он, конечно, интересный исполнитель. Такой, для бальзаковских дам: мягкий, лирический, красивый. Когда-то был футболистом, потом, после автомобильной аварии, стал тяжело ходить, но и по сей день, куда бы вы ни приехали, везде продаются его диски, он чемпион по продажам. Как раньше Майкл Джексон. И хороший мужик. Энрике — один из его детей. У него вообще детей много, но вот жена одна.
— А сегодня вам важен отказ США, Евросоюза в визах?
— Всю заграницу я видел. В Америке, которая благодаря провокации наших товарищей не пускает меня к себе уже 25 лет, я был раз тридцать. Я объездил всю страну, и мне уже неинтересно. Если бы сегодня мне сказали, что Трамп — а он был у меня на концерте, и я тогда спел американский гимн — разрешил мне приехать, я бы не захотел. Единственно, чем я сегодня ограничен, это Евросоюз, который наложил санкции из-за Крыма и Донбасса. Ну и хорошо, я все равно горжусь тем, что я герой Донецкой народной республики. И я радуюсь, что мои друзья начинают понимать, что лучше быть патриотом своей страны. Я могу ездить куда угодно: в Сирию, в Афганистан, в Китай. Я везде был с концертами. В Индии два раза был и могу туда ездить. В Японии четырежды гастролировал. В Австралии тоже 4 раза гастролировал. Весь мир повидал, страну свою, СССР, объездил вдоль и поперек. Куда угодно мне можно, уже желания порой нет на эти поездки.
— Иосиф Давыдович, откуда у вас столько силы? Что даже звезды с мировым именем признают ваше превосходство?
— Самое главное — не думать о том, где взять силы, а с желанием относиться к тому, что ты делаешь, с чем ты живешь. И тогда никакой усталости не будет. Про меня говорят: «Ты посмотри, отпел концерт и продолжает в машине петь!». Да потому что я не напелся! Я это люблю! Это мое, это мой наркотик! Я ощущаю усталость, когда нахожусь в горизонтальном положении. Когда ложусь отдыхать, тогда я устал. Я устаю, когда у меня нет какого-то конкретного дела. Тогда я смотрю и думаю: «Надо же! Все люди работают! Поют, танцуют, а ты как дурак сидишь, ничего не делаешь!» Так мама нас научила, моя любимая мама. Она учила нас работать постоянно.
— Ваши дети унаследовали вашу силу?
— Да, конечно. Особенно дочь Наташа. Четверых детей подняла, в Англии дом построила, летнюю резиденцию, здесь дом. Сын тоже труженик. Ресторан у него на Арбате. Хотя был музыкантом, потом вдруг начал заниматься бизнесом. Еще строительство у него, центр хочет построить. Не пьяница, не бездельник, троих детей родил. Молодец! Я доволен своими детьми. Прошли они этот тяжкий период тинейджерский спокойно, без ущерба: ни наркоты, ни алкоголя, ни курения — ничего.
— Вы строгий отец?
— В принципе да. Зато мама у них чересчур добрая. Мама для них — все на свете. А папа — Яга, что же делать? Они иногда начинают: «Папа, ну что же ты такой?» А я всегда отвечаю: «Какой достался!». Зато я, конечно, обеспечиваю их всем, что им необходимо. Они это понимают, ценят и развивают. Я спокойно могу уходить в мир иной, все у них есть. И у детей, и у внуков: все обеспеченные, все образованные. Дочь закончила МГИМО, сын — юридический университет. Две внучки в этом году стали студентками: одна, Полина, теперь учится в МГУ, вторая, Эдель, — в университете в Лондоне. Остальные растут. Они любят мою страну, песни, которые поет их дед. Я не культивирую пение среди внуков, но одна у меня очень талантливая девочка — Мишелька. Ей нравятся серьезные песни, она поет Булата Окуджаву, «Журавли», серьезные произведения. И очень хорошо поет.
— Вы не планируете разрешать ей принимать участие в каких-то проектах, конкурсах?
— Мне не нравится, когда детей учат петь на английском, французском. Исполнять такое — пародировать то, что на Западе делают в десять раз лучше, чем мы. Люди, поющие это, — обезьяны, пародирующие западные шлягеры. Когда у нас столько прекрасных песен — и народных, и авторских, и каких угодно. Дети иногда говорят: «Пап, пойми, это новое время, новое влияние!». Плевать я хотел на новое время! Франция, неглупая страна, издала указ: не более 20 процентов зарубежной классики в эфире, поэтому у них все сохраняется. Это мы дураки, у которых русская песня, русское слово — неформат. Начинаешь разбираться в Комитете по культуре: «Что значит «неформат»? Почему в России Россия — неформат?» Мне отвечают: «Да потому что у нас нет денег на содержание России!» Но ведь канал «Культура» находит деньги. Они же даже без пауз на рекламу вещают. А другие не находят, потому что им невыгодно.
«Первые два брака с актрисами были неудачными, а потом я женился на простой девушке, и 46 лет мы вместе. Она — настоящая!»
— Вы счастливый человек?
— Да. Безусловно. Все, о чем мечтал я, о чем мечтала моя мама, все сбылось. У меня семья. Когда я в 60 лет сказал, что покидаю эстраду, а в это время у Бубы Кикабидзе родился внук, меня спросили: «О чем ты мечтаешь?» Я ответил: «Мечтаю о внуках!» И как они посыпались на меня! Год за годом — внуки, внуки!
У меня есть любимая женщина. В третий раз я женат; первые два брака были неудачными, я считаю. И первым браком, и вторым — по три года — я был женат на актрисах. Сначала на одной, потом на другой. А потом женился на простой девушке, и 46 лет мы вместе. 46 лет! Она — настоящая жена, хозяйка, настоящая бабушка, мать. Во всем настоящая! Ездила со мной на гастроли, такой период становления был у нас, до рождения Андрея. Потом стала меньше ездить.
У меня есть семья, дети, внуки, друзья, работа. Есть летняя резиденция, зимняя, квартира есть. Дети ездят по всему миру, дочка с мужем живут в Англии. Я ни от чего не страдаю, считаю себя счастливым человеком. Я все увидел, все познал. Все у меня есть. Ничего больше не нужно.
— Ни о чем из прожитого не жалеете?
— Ни о чем не жалею! Может быть, что-то я бы изменил, если сейчас сознательно отсматривать ретроспективу жизни. Что-то, конечно, поменял бы, от чего-то отказался, что-то переделал, но это — жизнь. Хотел бы я вернуться назад во времени? Нет! Потому что вернуться — это значит, что ты не знаешь, что у тебя произойдет в этой жизни. А я уже знаю все, что у меня произошло. Был момент, когда я ребенком перед вождем всех народов, перед Сталиным, выступал в Кремле. Сначала в 46-м году, потом в 48-м. Радость была беспредельная!
— Как вам, мальчику из бедной еврейской семьи, живущей в шахтерском городе, удалось выступить в Кремле перед Сталиным, да еще дважды!
— Я выступал перед ним как победитель школьной олимпиады в области художественной самодеятельности. Сначала нужно было выиграть в Донецке, потом в Киеве, затем победители республиканской олимпиады приглашались в Москву на заключительный смотр. В 46-м году я пел «Летят перелетные птицы» Блантера, в 48-м — «Пшеница золотая» того же Блантера.
— Вы легко прощаете?
— Нет. В отличие от Нелли я не умею прощать. Никогда. Если кто-то меня оскорбил, плевать я хотел — прошло время, забыл. А вот предательства я не прощаю. Нелли говорит: «Слушай, ну мы в том возрасте, когда уже надо донашивать. Прощай!» Я отвечаю: «Вот ты и прощай! Я не умею». Предавший хотя бы единожды предаст и второй раз. Я предателей не прощаю.
— А вас часто предавали?
— Не много раз меня предавали, но предавали. Поэтому я дистанцируюсь от тех людей, которые потенциально могут предать повторно. А мелкие обиды я забываю. У меня много есть коллег, которые позволили себе, например, не подписывать петицию под тем, чтобы меня пустили в США. Ну и ничего, мы общаемся. Я только сказал им: «Козлы вы несчастные!». Они: «Старик, ну мы хотим ездить!» Я говорю: «Поезжайте!». То же самое, когда они ни в Крым, ни на Донбасс не едут. Я им говорю: «Да вас ведь скоро и не позовут! Никому не нужны вы! Старые уже! Хоть бы отметились! Какая вам заграница? Отдыхать вам? В Крыму какие санатории замечательные — отдыхайте! Средняя Азия для вас открыта, Армения, Грузия, Азербайджан! Весь мир, кроме Европы! Вы ее что, не видели? Что она вам далась?» Мне говорят: «Пойми, они не хотят». Ну не хотят и не надо. Но они меня не предавали.
— Супруга не может смягчить ваши принципы?
— Никто не может. Но могу сказать, что я женился на Нинель Михайловне по первому взгляду. И решил: если она согласна, мы будем вместе ездить в гастрольные поездки. Потому что по-другому невозможно. Предыдущие мои отношения с женщинами складывались так: я — в одну сторону, супруга — в другую, сниматься, гастролировать. А жена должна быть рядом. Конечно, когда родился первенец Андрей, жена уже дома стала находиться. С появлением сына я обрел настоящий семейный очаг. Вначале мы жили на Переяславской. Мне сейчас уже восемьдесят исполняется, и мне нестыдно сказать вслух, что за всю жизнь у меня не было ни одного метра государственной площади. Кроме общежития. После была коммунальная квартира, где я снимал комнату, потом первая кооперативная квартира, потом вторая и так далее. А когда появилась любимая доченька Наталья, я набрал в долг денег — у Роберта Рождественского, у Оскара Фельцмана — и купил в Переделкине, в Баковке, дачу, потому что дети очень болели и им нужен был свежий воздух. И мы там по сей день обитаем. Дача, правда, была переделана, реконструирована, но тем не менее где мы первый раз получили возможность жить, там и живем по сей день.
— А тех женщин, которых вы любили до Нелли Михайловны, тех же ваших первых жен, вы вспоминаете с нежностью?
— Конечно. С Людмилой Марковной Гурченко много было хорошего, памятного. Но она мужик была. По характеру. Царство ей небесное. Она — на съемку, я — на гастроли, это не семья была. С Вероникой Кругловой — та же самая ситуация. А женщин, которых, как в песне поется (напевает): «Какие нам женщины песни пели/ какой над нами кружился дурман,/ за ночь короткую мы хотели/ свой мушкетерский прожить роман./ И пусть нам было не по дороге/ но вдоль дороги цвели сады;/ прошу у Бога судить не строго/ прекрасных женщин моей судьбы»... Так вот, я прошу у Бога судить не строго. Женщины были, и слава Богу. Я ненавижу гомосексуализм лишь потому, что мне их жалко. Они не понимают, что такое прелесть женщины. Я жил любвеобильно, но всегда с уважением к женщине. И всегда старался не огорчать Нелли. Мы вместе 46 лет. Это очень приличный возраст.
— Нелли Михайловна — все это знают — вас очень любит.
— И я ее очень люблю. Когда мне плохо, я думаю только о ней. Когда она рядом, мне гораздо легче.
Самое интересное за день в «МК» - в одной вечерней рассылке: подпишитесь на наш канал в Telegram.
