Первая мировая высвободила разрушительные инстинкты человека. Тонкий слой культуры смыло. Все сдерживающие факторы — традиции, правила, запреты — исчезли. С фронта вернулся человек, который все проблемы привык решать силой. В революцию власть, полиция, суд словно испарились. Некому стало соблюдать закон. А если нет закона, то и моральные нормы словно отменили.
Толпа, освобожденная от сдерживающих центров, приобрела звериный облик. И не боялась насилия, и не боялась пролить кровь. Ожесточение и цинизм, хаос и всеобщее ослепление… На волю вырвались худшие человеческие инстинкты.
СЧЕТ БОГАТЫМ И ОБРАЗОВАННЫМ
«Я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся, — вспоминал генерал Антон Деникин. — Прежде всего — разлитая повсюду безбрежная ненависть — и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам — признакам некоторой культуры, чужой или недоступной… Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно «буржуя», разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек.
Психология толпы не обнаруживала никакого стремления подняться до более высоких форм жизни: царило одно желание — захватить или уничтожить. Не подняться, а принизить до себя все, что так или иначе выделялось».
Кто мог себе представить, что после крушения монархии исторический счет будет предъявлен всем сословиям, имевшим привилегии? Не только царедворцам или жандармам. А вообще всем — богатым и образованным.
«До революции, — вспоминал генерал Петр Залесский, — были две расы людей: «барин» и «мужик». Барин — это не только тот, кто у власти, не только помещик и богатый человек, а всякий прилично одетый человек, и притом, конечно, грамотный. В противоположность ему мужик — крестьянин, рабочий, прислуга, все это — темнота, среди которой читавший и писавший человек — редкость».
Народ пожелал отомстить тем, кто им управлял, кто командовал и заставлял на себя работать. И началось уничтожение «эксплуататорских классов».
БЕЗБРЕЖНАЯ НЕНАВИСТЬ
Знаменитая революционерка Вера Фигнер, участница покушения на императора Александра II, много лет отсидевшая в Шлиссельбурге, писала в те дни: «Все утомлены фразой, бездействием, вязнем безнадежно в трясине наших расхождений… Ни у кого нет и следа подъема благородных чувств, стремления к жертвам. У одних этих чувств и стремлений вообще нет, другие измучены духовно и телесно, подавлены величиной задач и ничтожеством средств человеческих и вещественных для выполнения их».
«В Москве вот уже четыре дня бастуют официанты, повара и женская прислуга в ресторанах, клубах, кофейнях и гостиницах, — записывал в дневнике один из москвичей. — Публика приезжая и «не домовитая» бедствует». Через пару дней пометил: «Официанты забастовку, кажется, прекратили. Но сейчас же началась забастовка дворников, и благодаря этому московские улицы, не исключая и центральные, представляют собой мусорные ящики. По тротуарам ходить стало мягко: лоскуты бумаг, папиросные коробки, объедки, подсолнечная шелуха и тому подобная дрянь, а дворники сидят себе на тумбах, погрызывают семечки да поигрывают на гармошках».
ПЕРВЫЙ СОБОР
15 августа 1917 года, в день Успения Пресвятой Богородицы, в Москве открылся Первый Всероссийский Церковный Собор. На литургии в Успенском соборе в Кремле, которую совершили три митрополита: Киевский — Владимир, Петроградский — Вениамин и экзарх Кавказский — Платон, присутствовали члены Временного правительства во главе с министром-председателем Александром Керенским.
«Ходил на Красную площадь посмотреть на крестный ход и молебствие по случаю открытия Церковного Собора, — вспоминал один из москвичей. — Тысячи хоругвей, сотни священнослужителей в золотых рясах, торжественный звон по всей Москве… Зрелище великолепное и умилительное, но, к сожалению, не привлекло несметных толп… Молиться нужно, а не совещаться, не речи красивые говорить. Ни Керенский, ни сотни гениальных людей нам уже теперь не помогут».
Молебен на Красной площади производил неотразимое впечатление еще и потому, что происходил он в обстановке смятения и растерянности, в предчувствии надвигающихся бед.
16 августа, в храме Христа Спасителя, Собор приступил к работе.
— Созерцая разрушающуюся на наших глазах храмину государственного нашего бытия, представляющую как бы поле, усеянное костями, я, по примеру древнего пророка, дерзаю вопросить: оживут ли кости сии? Святители Божии, пастыри и сыны человеческие! Прорцыте на кости сухие, дуновением всесильного Духа Божия одухотворяще их, и оживут кости сии, и созиждутся, и обновится лице Свято-Русския земли, — такими словами закончил свое приветственное слово митрополит Московский владыка Тихон (Белавин), будущий патриарх.
Избирали патриарха 5 ноября 1917 года. После окончания молебна старейший член Собора, митрополит Киевский Владимир, вскрыл опечатанный ларец, в который были вложены жребии с именами кандидатов, а специально для этого вызванный из Зосимовой Пустыни старец иеромонах отец Алексий на глазах всего Собора вынул из ларца один из жребиев и передал его Владимиру.
— Тихон, митрополит Московский, — при гробовом молчании всех присутствующих провозгласил митрополит Владимир.
Избирали патриарха под гул артиллерийской канонады: большевики вслед за Петроградом брали власть и в Москве. Александр Изгоев, член ЦК кадетской партии, записал услышанные им слова относительно большевиков:
«Народу только такое правительство и нужно. Другое с ним не справится. Вы думаете, народ вас, кадетов, уважает? Нет, он над вами смеется, а большевиков уважает. Большевик его каждую минуту застрелить может».
Для церкви приход большевиков и начавшаяся Гражданская война были событиями катастрофическими. Храмы опустели. Патриарха Тихона арестовали. Потом выпустили, но чекисты продолжали неустанно работать против церкви. Новое «шпионское» дело, по которому он проходил, грозило высшей мерой наказания. Но патриарх в 1925 году умер.
ЧТО БУДЕТ С МАТУШКОЙ-РОССИЕЙ?
Особенно пугающе выглядела развалившаяся армия: расхристанные солдаты, лузгающие семечки, все в шелухе… Зинаида Гиппиус описывала их в дневнике: «Фуражка на затылке. Глаза тупые и скучающие. Скучно здоровенному парню. На войну он тебе не пойдет, нет! А побунтовать… это другое дело».
«Мы уже как-то мало верим в мощь такого воинства, — замечали очевидцы, — не по форме одетого, расстегнутого, неподтянутого, не признающего в своем укладе чинов и старших, всекурящего, бредущего гражданской косолапой походкой и готового в случае чего «дать в морду» своему начальству».
Начальник штаба Черноморского флота возмущался: «В Севастополь прибыло несколько революционных матросов Балтийского флота. Вид разбойничий — с лохматыми волосами, фуражками набекрень, — все они почему-то носили темные очки».
«Без оружия, большей частью в расстегнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами, полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому не отдавая чести и толкая прохожих, — вспоминал генерал Петр Врангель. — Щелканье семечек в эти дни стало почему-то непременным занятием «революционного народа», а так как улицы почти не убирались, то тротуары и мостовые были сплошь покрыты шелухой».
Первая мировая продолжалась, но теперь уже вовсе никто не желал воевать. Батальоны новобранцев разбегались по дороге на фронт.
«Стало совсем невыносимым передвижение по железным дорогам, — вспоминал бывший глава правительства Владимир Коковцов. — Все отделения были битком набиты солдатами, не обращавшими никакого внимания на остальную публику. Песни и невероятные прибаутки не смолкали во всю дорогу. Верхние места раскидывались, несмотря на дневную пору, и с них свешивались грязные портянки и босые ноги».
Верховному главнокомандующему генералу Алексею Брусилову доложили, что одна из дивизий желает целиком уйти домой. Он приехал в расположение части. Воззвал к патриотическому чувству солдат:
— А что же будет с матушкой-Россией, если вы о ней думать не будете, а каждый из вас заботиться будет только о себе?
И услышал в ответ: это не наше дело, что будет с государством. Они твердо решили жить дома спокойно и припеваючи.
— То есть грызть семечки и играть на гармошке? — уточнил генерал.
— Точно так!
Передние ряды довольно расхохотались.
«Толпы серых солдат, — вспоминал прибывший в столицу с фронта боевой офицер, — явно чуждых величию совершившегося дела, в распоясанных гимнастерках и шинелях внакидку, праздно шатались по грандиозным площадям и широким улицам великолепного города. С грохотом проносились тупорылые броневики и набитые солдатами и рабочими грузовики: ружья наперевес, трепаные вихры, шальные, злые глаза… Мозги набекрень, стихийное «ндраву моему не препятствуй», хмельная радость — «наша взяла», гуляем и никому ни в чем отчета не даем».
Все это было невыносимо. Русское общество так быстро устало от бесконечных раздоров, уличных демонстраций, нищеты и нехватки продовольствия, что жаждало передать власть кому угодно, лишь бы вернулся порядок.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Мятеж генерала Лавра Георгиевича Корнилова — одна из загадок семнадцатого года.
Начало в номерах «МК» от 19 декабря, 9 января, далее — в каждый понедельник, а также 28 апреля, 5 мая, 9 июня.
