А ведь уже скоро, по завершении 30-летия национального предательства, в ходе трудного преображения России и возрождения русской цивилизации нам придется в полной мере учитывать нашу специфику.
В различных культурах круг тех, кого их носитель признает равными ему, различен.
Одни культуры считают людьми лишь кровных родственников, другие — представителей своего народа, третьи — единоверцев. Последовательный кальвинизм считает грехом бедность — и на Западе бедняки долго не имели политических прав.
Политическая культура США считает людьми лишь граждан признаваемых ими демократий и своих союзников: остальных можно убивать.
Расширение круга признаваемых людьми — основное содержание социального прогресса.
Русская культура — едва ли не единственная, считающая человеком любого, не совершившего сознательной подлости. В этом наиболее полно выражается ее всечеловечность.
Причина в том, что русский народ формировался как первая в мире политическая нация (когда таких слов еще не было): на основе общих образа жизни и ценностей, а не крови или веры.
Недаром справедливость — основа русской культуры. Ее носитель готов примириться с ущербом (вплоть до своей гибели), если сочтет это справедливым. Важное проявление справедливости — требовательность к себе и близким; в русской культуре права порождаются справедливостью: исполнением своих обязанностей перед другими. Пренебрегающий интересами других утрачивает свои права.
В русской культуре нет понятия абсолютного зла. Оно относительно: с ним надо попытаться договориться. Поэтому таким страшным потрясением, выплавившим «новую историческую общность — советский народ», стала Великая Отечественная война, в которой наша культура столкнулась с абсолютным злом, возможности которого не предусматривала.
Человечность к «другим» и отсутствие представления об абсолютном зле дарует нам гибкость и симпатию даже врагов.
Русской культурой движет борьба единых в ней европейского индивидуализма (мы индивидуалисты круче американцев) и азиатской потребности в насильственном внешнем объединении.
Причина — сочетание европейской самодостаточности родивших нашу культуру крестьян и их исключительной уязвимости перед кочевниками и разбойниками (которым малонаселенность пространств давала намного больше шансов, чем в Европе), которая была фактором принудительного объединения перед внешней угрозой.
Принудительное внешнее объединение полностью свободных внутренне элементов — вот формула российского общества.
Ее частный случай — сплав ценностей солидарности и коллективизма как в коллективах, так и в личностях. Каждый коллектив одновременно раздирается изнутри конкуренцией и является скрепленным солидарностью монолитом в конкуренции с другими коллективами.
Каждый человек — член многих групп, которые конкурируют за его силы и время. Это пространство сложно переплетенных и разнородных обязанностей, сфер ответственностей и конфликтов и образует социальную ткань общества, требующую от его члена постоянного принятия решений в условиях высокой неопределенности и тем тренирующую его.
Сочетание конкуренции и солидарности, делая общество разнообразным, создает предпосылки для невиданной эффективности, но предъявляет суровые требования к качеству управления, — значимость которого исключительна из-за обычной пассивности большинства.
Легендарная пассивность, готовность терпеть до последней возможности, уклонение от конфликта вызваны не только «властью пространств над русской душой» (в России, в отличие от Европы, почти всегда было куда бежать, и она расширялась именно таким бегством). Важную роль играла и скудость ресурсов, ограничивающая материальную базу любого сопротивления и тем делающая его неприемлемо рискованным при европейском ощущении ценности своей жизни.
Создавая соблазн, терпение бросает вызов системе управления. Общество прощает ей почти любые ошибки и экономит силы, не только не принуждая ее к нужным ему решениям, но и на простой обратной связи с нею. Результат — ощущение безнаказанности, отлитое в 90-х в классическое «пипл схавает» и рождающее подспудное недовольство, почти не проявляющееся до внезапного взрыва.
Его разрушительность усугубляется зафиксированными Пушкиным беспощадностью и бессмысленностью: доведенное до края общество взрывается не направленным на конкретные недостатки протестом, но отказом подчиняться дискредитировавшей себя системе, в том числе и в тех сферах, где она была разумна.
Это недовольство не только используется внешними конкурентами (от половцев до американцев), но и своим давлением разделяет правящую элиту. Последнее не только усугубляет разрушительность кризиса, но и обеспечивает управляющей системе жизнеспособность, заранее порождая идейные, а то и организационные зачатки посткризисного устройства.
Принудительное внешнее объединение внутренне обособленных самостоятельных единиц проявляется и как симбиоз ее носителя с государством, причем его права воспринимаются им как подчиненные общим интересам.
Государство воспринимается не как наемный управленец, но как самостоятельная и высшая по отношению к обществу, которое оно скрепляет, спасает и развивает, ценность.
Само слово «начальник» — «дающий начало» — свидетельствует о непропорциональной роли внешнего для личности управления.
Симбиоз самостоятельной личности с государством — источник колоссальной эффективности и жизнестойкости носителя русской культуры, действующего заодно со своим государством. В этом же секрет его беспомощности в ситуации «оставленности» государством, схожей с последствиями «богооставленности» для верующих.
Ощущение государства, даже явно враждебного, как своего — поразительная особенность русской культуры: мы прощаем «начальству» то, чего не прощаем своим близким! Даже оскорбляя чиновников, мы зовем их «нашими».
Слитность, нераздельность личности с государством обусловливает и безнадежность пересаживания нам западных институтов, основанных на отделенности личности от государства и другой личности.
Носитель русской культуры не живет без сверхзадачи, придающей его жизни высший смысл.
Материальное стимулирование работает лишь в рамках этой сверхзадачи и вторично по сравнению с одобрением окружающих.
Источник этого (как и стремления к миру и согласию даже в ущерб своим интересам) — соседский характер русской общины. Ставший врагом сосед может сжечь ваш дом, пустив вас по миру, — поэтому с ним надо ладить. Тысячелетняя жизнь в рамках «доктрины гарантированного взаимоуничтожения» наложила на нас отпечаток, сравнимый с экзистенциальной тягой к справедливости.
В начале ХХ века зарубежные социологи ввели термин «русский способ производства», выразив склонность к штучной, уникальной, но не массовой монотонной работе. Так еще до появления конвейера была выявлена неприспособленность к нему русской культуры: наша страна делала прекрасные сложные машины (вроде самолетов) и не справлялась с более массовым и простым производством автомашин.
При правильном управлении «русский способ производства» выведет нас из заведомо непосильной конкуренции с Китаем в гармоничное партнерство с ним. Ведь культура Юго-Восточной Азии соответствует потребностям конвейерного производства, а русская позволяет создавать более сложные, «штучные» изделия.
Главный порок русской культуры — боязнь счастья как греха, нежелание любить и принимать себя такими, как есть. Этот прекрасный стимул личного развития и общественной модернизации обрекает нас на ощущения неблагополучия.
Русская культура остается сельскохозяйственной. Это проявляется не только в катастрофах и принятии стратегических решений в августе.
Крестьянин, подчиняясь смене времен года, привыкает к «внешнему управлению», в том числе в общественной жизни.
Кроме того, он привык, что периоды интенсивной работы (когда «день год кормит») перемежаются с длительным бездельем (например, зимой). Поэтому трудовой цикл начинается с долгой «раскачки», за которым следует нормальная работа «в охотку», сменяющаяся диким авралом, в котором могут быть и перевыполнены задания, и разрушено все, что можно разрушить.
Учет наших особенностей позволяет добиваться непредставимых для иных культур результатов.
Добьемся их и мы — в уже обозримом будущем.
