Смертельная гонка
Выстрелы, раздавшиеся 80 лет назад в подвале здания Военной коллегии ВС СССР, оборвали жизнь восьми высокопоставленных советских военных руководителей. Самый именитый из них, маршал Михаил Тухачевский, занимал перед своим низвержением должность заместителя наркома обороны. Иероним Уборевич был командующим Белорусским, Иона Якир — Киевским военным округом, Борис Фельдман — начальником управления РККА по начсоставу, Август Корк — начальником академии имени Фрунзе, Виталий Примаков — замкомандующего войсками Ленинградского военного округа, Витовт Путна — военным атташе СССР в Великобритании, Роберт Эйдеман — руководителем Осоавиахима.
Цвет, сливки Красной Армии. Однако ни статусом разоблаченных «врагов народа», ни их количеством советских граждан на тот момент уже было не удивить. Тем не менее это не было рядовым эпизодом Большого террора. И дело не только в большом политическом, историческом значении этого события, знаменующего новую, самую кровавую фазу репрессий. От прочих участков сталинского конвейера смерти дело Тухачевского отличается в первую очередь техникой исполнения.
Первое, что обращает на себя внимание, — феноменальная даже по меркам той поры скорость следствия. Большинство осужденных было арестовано в середине мая 1937 года. Самого маршала Тухачевского, являвшегося, согласно фабуле обвинения, руководителем заговора, взяли 22 мая. Последним на Лубянку, во внутреннюю тюрьму НКВД, попал Иероним Уборевич — это произошло 29 мая. Таким образом, между арестом последнего подследственного и казнью прошло всего 13 дней.
До сих пор на организацию судебных процессов со столь статусными фигурантами уходило куда большее время. Месяцы, а то и годы. Скажем, между арестом и расстрелом Зиновьева и Каменева, бывших главными обвиняемыми на так называемом Первом московском процессе, прошло более полутора лет. Бухарин и Рыков, фигурировавшие в деле Тухачевского как одни из политических руководителей «военно-фашистского заговора», были арестованы 27 февраля 1937 года, то есть за три с лишним месяца до приговора «тухачевцам». А расстреляны на 9 месяцев позже.
Да и с рядовыми «врагами народа» — при том, что их зачастую вообще не удостаивали вызова в суд, рассматривая дела заочно, — возились, как правило, дольше. Не из человеколюбия, разумеется. Просто сама логика репрессий требовала избавляться от человека лишь после того, как он переставал представлять интерес как средство производства разоблачительных показаний. Недостаток у подследственных сообразительности и фантазии охотно восполнялся самими следователями. Но данное творчество все-таки требовало определенного времени. Следователям же по делу Тухачевского его явно не хватило.
Об этом говорит, в частности, тот факт, что из обвиняемых продолжали выбивать показания даже после того, как дело формально было закрыто и передано в суд. Так, например, комкор Примаков в последний раз дал показания 10 июня, накануне суда. Кстати, вот он театр абсурда во всей его красе: на чистую воду в этой последней исповеди выводились не кто-нибудь, а сами судьи предстоящего процесса. Трое из них — Каширин, Дыбенко и Шапошников — изобличались Примаковым как участники того же самого «военно-фашистского заговора».
Для справки: по инициативе Сталина для рассмотрения дела было образовано Специальное судебное присутствие Верховного суда, в состав которого вошли председатель Военной коллегии ВС Ульрих и восемь видных военачальников — Буденный, Блюхер, Дыбенко, Шапошников, Алкснис, Белов, Каширин и Горячев. То есть процесс преподносился практически как товарищеский суд: судили «заговорщиков» хорошо знакомые им «братья по оружию», с некоторыми они находились совсем недавно в приятельских и даже в дружеских отношениях. При этом главный режиссер этого спектакля вряд ли чем-то рисковал: никаких сюрпризов от отобранных им «присяжных», которые сами были охвачены страхом за свою жизнь, ждать не приходилось.
Короче говоря, по законам жанра участников «военно-фашистского заговора» должны были помучить в застенках еще как минимум пару месяцев, дабы «разоблачить» как следует, «выпотрошить» без остатка. Но ни материалы дела, ни материалы реабилитации не содержат внятных объяснений этой авральной спешки.
«Претензий к следствию не имею»
Загадка №2 — активное сотрудничество арестованных со следствием. Удивление вызывает не сам факт того, что их сломали. Репрессивная машина работала в этом смысле почти без осечек: процент не признавшихся был очень невелик. Но изумляет то, что их сломали так быстро. Михаил Тухачевский уже через три дня после своего ареста и на следующий день после того, как был доставлен в Москву — он был взят под стражу в Куйбышеве, — собственноручно написал заявление на имя народного комиссара внутренних дел: «Признаю наличие антисоветского военно–троцкистского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников и ни одного факта и документа...»
На состоявшемся в тот же день, 26 мая 1937 года, допросе Тухачевский дал следующие показания: «Целью заговора являлось свержение существующей власти вооруженным путем и реставрация капитализма... Наша антисоветская военная организация в армии была связана с троцкистско–зиновьевским центром и правыми заговорщиками и в своих планах намечала захват власти путем совершения так называемого дворцового переворота, то есть захвата правительства и ЦК ВКП(б) в Кремле...» После этого было еще несколько допросов, на которых Тухачевский вспоминал подробности своей «изменнической деятельности», и ряд собственноручно написанных им признаний. Согласно протоколу последнего допроса, проведенного прокурором СССР Вышинским перед передачей дела в суд, Тухачевский подтвердил все сказанное и написанное ранее. Последние слова маршала, зафиксированные в следственном деле: «Никаких претензий к следствию я не имею».
Комиссия президиума ЦК КПСС, занимавшая в начале 1960-х годов проверкой обвинений, предъявленных Тухачевскому и другим военным, пришла к выводу, что признательные показания вырваны у маршала «моральными и физическими пытками». В качестве подтверждения приводится, в частности, тот факт, что на листах 165-166 дела №967581 обнаружены «пятна буро-коричневого цвета». Согласно проведенному исследованию, это следы человеческой крови. Некоторые из них, уточняют эксперты, имеют форму восклицательных знаков: «Такая форма пятен крови наблюдается обычно при попадании крови с предмета, находящегося в движении, или при попадании крови на поверхность под углом...»
Впрочем, скептики резонно замечают, что окровавленные листы содержат показания Тухачевского от 1 июня. На тот момент Михаил Николаевич уже почти неделю как «стал на путь раскаяния», так что особых причин для недовольства им у следователей не было. Кровь вполне могла пойти у Тухачевского носом от нервного и физического переутомления. Да и, строго говоря, неизвестно, его ли вообще это кровь. Вместе с тем без «физического воздействия» — эвфемизм, обозначавший на советском юридическом новоязе истязания подследственных, — дело Тухачевского, конечно же, не обошлось. В вышеупомянутой справке комиссии президиума ЦК, известной также как комиссия Шверника, приводится в числе прочих свидетельство бывшего сотрудника Особого отдела НКВД СССР Авсеевича: «В мае месяце 1937 г. на одном из совещаний пом. нач. отдела Ушаков доложил Леплевскому, что Уборевич не хочет давать показаний, Леплевский приказал на совещании Ушакову применить к Уборевичу физические методы воздействия».
Ничего чрезвычайного или необычного в этом не было: на тот момент пытки были разрешены к применению вполне официально. Они довольно часто использовались энкавэдэшниками и до дела о «военно-фашистском заговоре», а после, с лета 1937 года, вообще стали основным способом добывания показаний. Но нельзя не заметить, что множество «врагов народа», от которых можно было ожидать куда меньшей стойкости, чем от героев Гражданской, держались намного дольше.
Сила безволия
Театральный режиссер Всеволод Мейерхольд, арестованный в июне 1939 года и расстрелянный полгода спустя, не признавался целых три недели. Несмотря на пытки, которым непрерывно подвергался. Он сам описал этот ад в своем письме на имя Вячеслава Молотова, тогдашнего премьера: «Меня здесь били — больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам... И в следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли)...»
Справедливости ради нужно сказать, что и герои Гражданской тоже не все сдавались сразу. А некоторые и вовсе оставались несломленными. Одним из таких был комкор Епифан Ковтюх, расстрелянный в июне 1938-го. «В процессе следствия к Ковтюху применялись страшные пытки с целью вынудить его дать ложные показания о себе и в отношении других невинных советских граждан, — говорится в справке комиссии Шверника. — Бывший сотрудник НКВД СССР Казакевич в 1955 г. по этому поводу сообщил: «В 1937 или 1938 годах я лично видел в коридоре Лефортовской тюрьмы, как вели с допроса арестованного, избитого в такой степени, что его надзиратели не вели, а почти несли. Я спросил у кого-то из следователей: кто этот арестованный? Мне ответили, что это комкор Ковтюх, которого Серафимович описал в романе «Железный поток» под фамилией Кожух». Ковтюх так ни в чем и не признался.
Конечно, у всех свой болевой порог и свой уровень силы воли. Не судите, и не судимы будете. Однако у фигурантов дела Тухачевского эти личностные характеристики странным образом оказались идентичными: они признались практически одновременно. По версии составителей шверниковской справки, помимо кнута, сиречь резинового шланга, следователи-иезуиты активно использовали пряник — обещания, что за хорошее поведение на следствии и суде их подопечным сохранят жизнь. Вариант — не станут преследовать родных и близких. Кто-то, возможно, и впрямь клюнул на эту наживку. Но невозможно поверить в то, что клюнули все.
Это ведь были далеко не дети: уровень информированности руководящего звена РККА о происходящем в стране — в том числе и об особенностях национальной охоты на ведьм — был заведомо выше среднестатистического. К тому же прошли уже два открытых московских процесса, давших обильную пищу для размышлений. «Тухачевцы» знали, не могли не знать, что тех, кто признается, вопреки слухам и надеждам об «условности приговоров» не оставляют в живых. И что членам их семей тоже подвергают репрессиям.
Возможное объяснение синхронной покорности «тухачевцев» — некие компрометирующие их факты, оставшиеся за рамками дела. О том, что его материалы далеко не полны, заметила еще шверниковская комиссия: «Протоколы первичных допросов Тухачевского или вовсе не составлялись, или были уничтожены следствием». Но, похоже, это далеко не единственный пробел. Согласно одной из версий, берущей начало еще в 1950-х годах, секретными материалами, якобы обезоружившими «заговорщиков», явилось так называемое досье Гейдриха — фальшивые свидетельства о конспиративной связи между «группой Тухачевского» и немецким генералитетом, которые якобы были искусно состряпаны гестапо.
Но «шверниковцы» отвергали это предположение: «Версия о фабрикации Гейдрихом документов против Тухачевского... не находит своего подтверждения... Все попытки разыскать эти «документы» в архивах ЦК КПСС, архивах Советской армии, ОГПУ — НКВД, а также в судебно-следственных делах Тухачевского и других советских военачальников ни к чему не привели... Об этих «документах» никто даже не упомянул ни в период расследования, ни в судебном заседании».
К этим убедительным доводам — менее всего в сокрытии такой информации была заинтересована сторона обвинения, вставлявшая буквально каждое лыко в строку — стоит добавить еще одно соображение. Вряд ли заведомые фальшивки и ложные доносы могли настолько обескуражить участников группы и лишить их воли к сопротивлению. Для этого явно требовалась штука посильнее холостого гестаповского «фауст-патрона». Какая-то настоящая «бомба».
Никто не хотел умирать
Возможно, ключом к разгадке являются слова Валентина Фалина — дипломата, историка и политика, последнего заведующего Международным отделом ЦК КПСС (1988–1991 годы). Для справки: свою карьеру в государственном аппарате Валентин Михайлович начал еще при Сталине. Не многие из ныне живущих ветеранов «холодной войны» находились на столь же короткой ноге с гостайнами советской эпохи. А что касается тайн сталинско-хрущевского ее периода, то сопоставимого по информированности источника сегодня, пожалуй, вообще не найти.
Ну так вот, выступая несколько лет с лекцией, посвященной отношениям России и Запада в их историческом разрезе, Фалин затронул в числе прочего тему «прореживания» архивов. Покритиковав Запад, Валентин Михайлович не стал закрывать глаза и на аналогичную советскую практику: «В Советском Союзе тоже практиковалась усушка и утруска архивов. Правда, по другим мотивам. Не должен был пострадать ореол правителей. Особенно поднаторел на этом поприще Никита Сергеевич, изымавший свидетельства своего ярого участия в борьбе против «врагов народа». Заодно по его распоряжению были уничтожены прослушки разговоров Тухачевского и других военачальников, положенные в основу предъявленного им обвинения в государственной измене».
Речь, насколько можно понять, идет не только и не столько о перехватах телефонных бесед, — не такие, наверное, были дураки руководители РККА, чтобы обмениваться в то время мыслями с помощью телефона, — сколько об информации, добытой с помощью «жучков», подслушивающих устройств. Слежка за Тухачевским в месяцы, предшествующие аресту, как теперь известно, действительно велась довольно интенсивно. Единственное, что вызывает сомнение в словах Фалина, — утверждение, что стенограммы прослушки были уничтожены Хрущевым. Ведь если такие документы действительно существовали, то отсутствие какого-либо упоминания о них в судебных и следственных материалах говорит о том, что правда эта была неудобна прежде всего Сталину.
О чем говорили между собой военные, входившие в «группу Тухачевского», в последние месяцы и дни перед арестом, теперь можно только гадать. Но, пожалуй, не будет слишком смелым предположить, что главной темой этих бесед было стремительно сжимающееся вокруг них «кольцо окружения». Снаряды ложились все ближе: двое из осужденных по делу, Примаков и Путна, были арестованы еще в августе 1936 года. Для людей, обладавших маломальскими аналитическими способностями, а руководителей РККА, несомненно, можно отнести к таковым, было ясно, что чистка набирает обороты, что их арест — лишь вопрос времени.
Единственный шанс на спасение давал «прорыв из кольца» — захват власти. «Тухачевцы» вовсе не хотели реставрации капитализма. Но они хотели жить, а такое желание будет, пожалуй, посущественнее политических предпочтений. Иными словами, мотив реализовать вменявшиеся им следствием помыслы у них, безусловно, был. И были все организационно-технические возможности для этого. Но, по-видимому, не хватало решимости. Кроме того, требовалось еще какое-то политико-идеологическое обоснование. Нужно было объяснить народу, за что свергают вождя, почему «наш отец оказался сукою». Не предъявишь же в качестве мотива опасение за собственные жизни. Впрочем, по некоторым данным, искомое обоснование у заговорщиков — с учетом этой информации можно уже писать это слово без кавычек — появилось.
По утверждению Александра Орлова (Льва Фельдбина), высокопоставленного сотрудника советской внешней разведки, убежавшего в 1938-м в виду неминуемого ареста на Запад, не позднее осени 1936 года в руки «тухачевцев» попала папка с убойным компроматом на «вождя народов» — его личное дело как сотрудника царской охранки. Подробный рассказ об этом Орлов, проживавший к тому времени в Соединенных Штатах, опубликовал в 1956 году в журнале Life. В качестве источника информации перебежчик указал своего двоюродного брата Зиновия Кацнельсона. По словам Орлова, во время их парижской встречи, состоявшейся в феврале 1937 года, Зиновий рассказал ему и о компрометирующих Сталина документах, и о планах заговорщиков, к которым якобы относился и он сам. На тот момент Зиновий Кацнельсон занимал пост замнаркома внутренних дел Украины.
Планировалось под каким-либо благовидным предлогом убедить наркома обороны провести в Кремле конференцию по проблемам округов, командующие которых были посвящены в планы заговора. Следующий этап выглядел так: «В определенный час или по сигналу два отборных полка Красной Армии перекрывают главные улицы, ведущие к Кремлю, чтобы заблокировать продвижение войск НКВД. В тот же самый момент заговорщики объявляют Сталину, что он арестован». После чего хозяин Кремля на основании имеющихся у заговорщиков документов объявлялся врагом народа и революции.
Подтвердить эту версию, увы, ничем нельзя. Но обилие белых пятен в деле Тухачевского делает невозможным и ее категоричное опровержение. Тем более что сама она эти пятна прекрасно заполняет, объясняя и скорость следствия — требовалось как можно быстрее покончить с верхушкой заговора, — и поведение подследственных, и уничтожение материалов прослушки: информация об опасной папке не подлежала разглашению. И главное — объясняет то кровавое безумие, в которое погрузилась страна летом 1937 года. Конечно, глаза у страха, охватившего товарища Сталина, разверзлись до пределов, явно не свойственных психически здоровому человеку. Но сам страх, похоже, возник не на пустом месте.
