Лишь когда вышли через несколько остановок (и один покатил на маленьком, не по возрасту двухколесном средстве передвижения, а другой — коляску), пассажиры стали обмениваться замечаниями.
— Из приюта, что ли?
— Ну да, приемные дети.
С ними вышла женщина, которую поначалу никто не воспринял воспитательницей или матерью. Полоумного вида, растрепанная, в немыслимом хламиде-плаще. Что она могла дать своим подопечным — кроме любви? Ее взгляд был полон этим чувством.
Вся ватага была в дешевеньких тапочках на резиновой подошве, в легких брючках. С хорошими, умными лицами. Но… чего могли ждать от жизни эти ребята? Ни-че-го. Обеспеченные родители пристроят средних способностей чадо на хлебную, хорошую работу, дадут отпрыскам образование. Нищим ребятам такое благо не светило. Будут затерты, не пробьются никуда. И они это понимали. От страха перед будущим развинченно, шумно, возбужденно, самоуверенно галдели.
Китайцы
При входе в Смоленский гастроном (угол Арбата, рядом с МИДом) толпились китайцы. Туристы. Они часто, привезенные гидом, покупают здесь подарки и сувениры — в основном шоколад (по старой памяти полагают: русский шоколад лучший в мире). Бывает, набрасываются на огурцы — видимо, напоминающие им о привычной домашней еде.
Как правило, из Китая к нам приезжают не респектабельные, а плохо одетые и маловоспитанные странники. Москвичей их дикость и неотесанность раздражает. Но столь неприкрытое хамство я увидел впервые: китайцы вливались в магазинные двери, навстречу их толпе не мог пробиться молодой наглец. Он резко двигался против течения, расталкивал, махал руками, награждал не понимавших, что надо расступиться, гостей столицы тумаками. Парень был еще более дик, чем они, не пропускавшие выходящего. Он зашиб одного, оттолкнул второго. Реакция ломившихся скопом была покорнейшая. Зашуганные, попранные, униженные у себя на родине, они и здесь ощущали себя людьми второго сорта. (Совсем по-другому смотрятся группы из Евросоюза, которые, впрочем, в последнее время не балуют Россию визитами.) Старший сделал утихомиривавшие, успокаивающие жесты, его сограждане, покорно переждав бурю, продолжили втекание в сияющий прилавками магазин.
Пенсы
Раньше троллейбусный маршрут между Лужниками и площадью Пушкина был интеллигентнейшим. Ехали студенты Меда, старички и старушки из старой Москвы, театралы. Сейчас это преимущественно пенсионерский маршрут самого жалкого свойства: больных великовозрастных доходяг разбавляют иностранные студентки того же Меда, но в хиджабах. Наблюдать за пенсами — душевная и сердечная мука. По нескольку раз спрашивают у водителя: доедут ли до Россолимо (где глазная клиника, а я знаю, что там еще и морг), до Абрикосовского переулка (где сердечная клиника). Водители, как правило, иногородние и не знают, хотя могли бы уже научиться и привыкнуть. Старички, путающиеся в нумерации автобусов (раньше ходили троллейбусы), подолгу стоят на остановке возле метро «Кропоткинская», не ведая: от «Кропоткинской» до «Лужников» (и до нужных им клиник) нет другого пути, весь транспорт идет по прямой. Но никто это не объясняет, и полуполноценные пассажиры треплют себе нервы.
Одна пара особенно трогательна. Он — хромающий, еле передвигающийся, плохо видящий, она — с признаками болезни Дауна. Эти двое преодолевают путь (300 метров) от метро до остановки с таким героизмом, что невольно восхищаешься их кропотливой борьбой за жизнь.
Девочки в хиджабах галдят весело, дружно, самозабвенно, чем нивелируют ужас старости. Непочатый край работы ждет этих девочек на родине: они много кому помогут в своих развивающихся странах. Ну, а мы, в своей загибающейся, доживем на привычном разбалансированном энтузиазме.
Новодевичий монастырь
На прудах возле Новодевичьего монастыря трагедия за трагедией. Вороны атакуют новорожденных утят, устраивают изощренную, продуманную, окольцовывающую охоту. Неуклюжие утки и селезни не в силах заслонить свое потомство. Стоит выводку выбраться на берег, как разбойницы тут как тут — подпрыгивают, наскакивают, ухватывают беззащитных птенцов. Те и пожить-то не успели, а уже оказываются деликатесом. С оставшимися отец и мать плюхаются в воду, уплывают, на воде они в безопасности. Но сколько можно плавать? Хочется пощипать свежей травки, наполнить желудки. От голода, от усталости, от неизбывной угрозы несчастные птицы, мне кажется, готовы грохнуться в обморок, но продолжают исполнять долг: пока жив хоть один утенок, опекают его, заботятся, пытаются сберечь.
Помимо традиционных отечественных уток и селезней на прудах поселились три пары экзотических желтых уток плюс одинокий представитель их породы. Красивые, лощеные, крупные. В прошлом году они никого не подпускали к гнездам, оберегали потомство даже от безобидных крякв. В этом году и с ними неладно. Пары вскоре понесли потери, оказались разрознены. Собаки загрызли зазевавшихся красавцев и красавиц, которые далеко уходят от воды, или коварные люди изловили на обед? Располовиненные, осиротевшие вдовы и вдовцы выглядят ужасно. Кажется, в позах оставшихся одинокими птиц, воплощен трагизм несостоявшегося семейного счастья. Если б были наделены человеческим разумом, возможно, даже додумались бы до самоубийства. Но поскольку в природе нет столь изощренного способа ухода от невзгод, потерянно плавают, скользят по поверхности воды, оглашая монастырскую тишину отчаянными призывами. Зовут тех, кто уже не вернется, не прилетит, не выведет совместных птенцов.
Беднягам бросают хлеб, думая их утешить.
Товарищ
Старик с мучнисто-белым лицом подбежал к постовому.
— Товарищ!
Постовой вздымался неприступной скалой.
— Там, в машине, распивают водку!
Никакой реакции.
Старик воззвал:
— Я генерал. У меня есть удостоверение.
Он был в спортивной куртке и аккуратных, сияющих ботинках. В куртке с надписью на спине «Канада». А вот брюк с лампасами, которые обычно донашивают военные старики, не было. Постовой смягчился:
— В чем дело?
— В той машине пьют водку!
— Ну и что? Они же не едут, а стоят на месте.
— А вдруг поедут? Задавят кого-нибудь. Собьют.
— Я не буду вмешиваться, — жестко сказал страж порядка.
— Почему?
Ответа не последовало.
Из каких времен воскрес неравнодушный дед? Именующий городового — товарищем? Зато полицейский принадлежал нашему, сегодняшнему бытию. Понимал: подойдет, спросит у сидящих в машине документы и получит пулю в живот.
Старик сказал:
— Имейте в виду, я записал номер машины. И ваш личный номер тоже запишу. Если что-то произойдет…
Он дрожал от праведного гнева.
Деваться постовому было некуда. Он неторопливо, оттягивая, замедляя рискованное общение, направился к машине. Машина, то ли согласно собственным планам, то ли удирая, тронулась с места и уехала.
— Ну вот! — в отчаянии закричал старик.
Судя по бескровному лицу, у него были плохие, ломкие сосуды. И куртка с надписью «Канада». Все о его нынешней жизни было этим сказано. Русский генерал в куртке с надписью «Канада» поплелся прочь.
Страх
Она и он. В вагоне метро. Она — некрасивая, можно сказать, уродливая: скуластое лицо, вывороченные губы, крупный нос. Коротконогая. Он — старше лет на сорок. Подушечно-испитое лицо, дешевая кепочка. Погружен в мобильник. Она крендельком зацепилась рукой за его руку. Счастлива, потому что рядом — мужчина. Защитник. Хозяин. Страшится подумать, что может его потерять. Никому не была нужна. А он — оценил, выделил среди других, приголубил. Сейчас — минуты счастья. Ради него готова на все. Он — понимая, что главенствует, ведет себя соответственно. Ноль эмоций. Пусть боится его потерять. Пусть боится. А он — уже давно не боится ничего.
