Озеро «Пляши и пой»
Символическую картинку наблюдал я в течение нескольких дней на одном из подмосковных прудов, но подумал: может, ничего символического нет и разыгралась моя неуемная фантазия? А так — обычная утлая реальность и удручающая повседневность.
Конец февраля… Длинная прямоугольная прорубь, примыкающая к берегу, в которой изредка плескались местные «моржи», оказалась затянута рябью рыбьих голов. Всплывшие заморенные худышки жадно глотали разинутыми ртами воздух. Кислород в скованном льдом водном вместилище кончился. Прореха в душегубке была единственная — рукотворная.
Собрался народ. Просто любопытные и практически заинтересованные. Эти пришли с большими сачками. Черпали беспомощных верховок, окуней, карпов, набивали целлофановые мешки. Не гнушались мелюзгой, ее было больше, чем внушительных рыбин.
Сердобольная женщина укоряла: «Не жалко несчастных мальков?»
Рыбаки с юмором отвечали: «Мы за зиму оголодали».
Некоторые из них подводили под свою конструктивность социальную базу: «Жилье дорожает, еда дорожает. В том числе кошачья».
Пруд стоял заледенелый, занесенный снегом. Действительно похожий на скованную цепенящими запретами страну? Или мне привиделось? Не могшие никуда деться из безвоздушной стихии рыбы подплывали и подплывали. Рыбаки изменили тактику. Они зачерпывали не всех подряд истощенных кислородным (да и пищевым) голоданием дистрофичных рыб, а выбирали тех, что покрупнее, остальных вышвыривали из сачка на лед. Рыбешки какое-то время скакали по льду, выделывая отчаянные коленца, потом их сковывало морозом. Один рыбак, наряженный в валенки и синтепоновый балахон, оправдывался: «Все равно подохнут. А вот закончится 23 февраля, и приедет специальная бригада, станут закачивать воздух под лед. Надо спасать водоем».
Никто, конечно, не приезжал.
В ответ на просьбу, обращенную к рыбакам: «Принесите коловороты, просверлите лунки!» — они отмалчивались.
Молодой парнишка, возглавивший инициативную группу по борьбе за сохранение рыбных ресурсов (и вообще живой природы), сбегал и принес лом. Он хотел пробить отверстия по всей поверхности пруда. Затею встретили в штыки: «В воскресенье масленичное гулянье, будем носиться по пруду на снегокатах!» Торосы могли гонкам помешать.
Старичка с допотопной пешней тоже отправили подальше.
Любопытных становилось день ото дня больше. Самые чувствительные приносили хлеб и крошили в воду. Погибавшим рыбам предлагали закусить напоследок. Рыбы не оценили гуманистический порыв и переворачивались вверх брюхом. Плавающие размокшие ломти, наоборот, закрывали поверхность, крали ее у бедняжек, не могших протолкнуться сквозь раскисшую, не тонувшую массу.
Возникли сын с отцом. Эти, взяв прут, лупили снулую рыбу, удивляясь: почему она не шарахается, не уплывает и вообще обнаглела настолько, что перестала бояться человека? А рыба была настолько обессилена, что и верно не чуралась людей, но, конечно, когда били прутом, временно уходила в глубину. Ненадолго. Чтоб вернуться к поверхности. Рыба хотела выжить.
Мне вспомнилась книга Фарли Моуэта «Кит на заклание» — о том, как в бухту, на мелководье, заплыл кит и люди стали палить по нему из ружей. Кит не мог долго оставаться под водой, ему нужно было дышать (а дышат киты, как известно, воздухом), он вынужденно всплывал, тут и раздавались очередные дружные залпы.
«Что можно сделать? — думал я. — Взять лом и все же пробить лунки?» Но где гарантия, что и туда не прихлынут ловцы?
Те, у кого были коловороты, — профессиональные, так сказать, рыболовы, по-прежнему предпочитали пользоваться привалившей удачей, сачками и безвыходным (в прямом смысле) положением водных обитателей.
Солидный мужчина, выгуливая собачку, читал непросвещенным что-то вроде познавательной лекции: «Видите, сколько на дне дохлых особей. Это «моржи» подавили во время купания. От «моржей» все беды».
В воскресенье, как и было заявлено, состоялись блины и водка на берегу, а по льду с завыванием носились модерновые средства передвижения.
Кто-то очень удачно развернул рекламу гастролирующего танцевального коллектива: «Пляши и пой, моя Россия!»
Рыбок вылавливали уже не сачками (в праздник работать западло даже самым запасливым и хозяйственным), а ради развлекухи — по одной, по две и бросали на дорожки, все дорожки вокруг пруда были усеяны мелкой блестящей серебряной мишурой.
На следующий день (в конце концов!) наступила оттепель, и по краям пруда возникли щели, черные промоины, это облегчило ситуацию.
Спасибо природе, она борется за себя.
Но сколько таких озер и прудов на нашей земле?
Добрые руки
Не бойтесь размотать возникшую мысль до конца, не тормозите ее развитие в страхе прийти к неутешительному выводу, натолкнуться на пугающее открытие: тяга к уничтожению и мучительству — прообраз, тень, параллель концлагерных экспериментов…
У девушек — мучительниц собак и кошек из Хабаровска — явилась масса последователей. Они тоже пропиарились (подчеркну это) и прославились. Не утаили своих склонностей. А сколькие не захотели обнаружиться? Остались в тени? Сколькие убивают собак, кошек и ворон (как последний русский государь) дистанционно — из винтовок или разбрасывают отраву в парках и на улицах? «Догхантер» — звучит впечатляюще. Да и касательно формулировок «зверски замучены», «зверски умерщвлены», мелькающих в осуждающих публикациях, — тоже преувеличение. Звери не изощряются в истязании себе подобных так, как изощряются люди.
(Поэтому: где увидели бабушки, сбагривающие щенят и котят, высоко поименованные «добрые руки», добрые взгляды, поступки? Конечно, осуществляющаяся пенсионная реформа и реформа здравоохранения — это бесспорные проявления неслыханной доброты. В этих преобразованиях улавливается далекий отзвук и аналог сотворенной в Хабаровске расправы над животными.)
Читаем в газетах еще и о парочке инициативных молодых людей, которые, пользуясь наивностью (скажем так) своей соотечественницы и ее бедственным материальным положением (больная мать и сестра), хотели удружить ей и помогали сбыть изъятую у нее же почку. После чего собирались продать искалеченную доноршу в сексуальное рабство.
Другая история — о том, как был отнят у матери и умер ребенок в Петербурге. Но нашелся адвокат, вступившийся за семью гастарбайтеров. Погиб ребенок из цыганской семьи, лишь потому, что родители не принадлежат к титульной нации. И опять нашлись доброхоты, не позволившие спустить трагедию на тормозах. «Мир не без некоторых добрых людей» — так будет правильнее выразиться. Эта оговорка и поговорка, к счастью, тоже верны: если бы не было искренних подвижников добра, жизнь превратилась бы в кромешный ад.
После Грозного
Парадоксальным образом я хотел бы связать дискуссию о замученных собаках и кошках (и «внезапно поразившую общество «волну жестокости») с недавним открытием памятника Ивану Грозному. Параллели нет? Если бы дело происходило лет 25 назад, было бы ясно: на экраны вышел фильм Бертолуччи «Двадцатый век», там показано, как приходящие к власти итальянские фашисты распинают на стене кошку. (Ведь известно, сколь пагубно влияет искусство на неокрепшие души.) Но Бертолуччи давно ничего не снимает, и Тарковский не сжигает корову заживо. Почему же граждане стали мучить и убивать котят и щенят? Что на них нахлынуло? Почему девочки и мальчики устраивают поножовщину между собой и вымещают злобу на беззащитных четвероногих созданиях? Не потому ли, что пример восставших из гробов И.В.Сталина и И.В.Грозного, оправдание и возвеличивание этих фигур не может не вдохновить «измельчавших» последователей?
Неожиданным боком приплету сюда и повешение чучела Солженицына близ музея ГУЛАГа. Тот, кто изобличал репрессии, — символически вздернут. А ведь это репетиция, робкая имитация убийства с провокационной целью: если акция прокатит, можно порешить и кого-нибудь биологически живого.
Врожденная радость мучать и уничтожать переходит из века в век и расцветает новыми экспериментальными экзекуциями. Находит ли эта тяга осуждение и возмездие? Экспериментатор из Освенцима, ставивший опыты на еврейских и цыганских детях, скрылся после войны в Латинской Америке, он заранее готовился к бегству. Не раскаялся, не пришел с повинной, не заявил: «Только собственной кровью могу смыть свои грехи». Потому что не считал свои действия преступными, из ряда вон выходящими, знал: вокруг — такие же, как он, экспериментаторы, они не прочь позабавиться над бесправными жертвами. На сильного не замахнешься. А кошки, собачки, рыбешки, дети, безоружные узники — подходящие объекты…
