Игра взаперти
Лязгнул засов. Я оказалась внутри маленькой комнатки, окрашенной в очень темный, почти черный цвет. Окно в решетках расположено под самым потолком. За окном — тяжелый фиолетовый закат и моросящий дождь.
«Нравится?» — хихикает по ту сторону двери мой провожатый, только что без зазрения совести затолкнувший меня внутрь. Я слышу, как скрипят его хромовые сапоги, как удаляется он по гулкому коридору.
Может случиться потоп, пожар, землетрясение — а выхода нет. Меня никто не найдет, потому что я никому не сказала, где я.
Я в камере. Камера в тюрьме. Тюрьма за тысячу с лишним километров от России. В Латвии.
Присаживаюсь на пол. Потому что сидеть больше не на чем. Только бы не сорваться, не впасть в истерику, не начать бить в дверь сразу и кулаками, и ногами...
Обнимаю себя обеими руками. Уговариваю, что все скоро кончится, что это развлечение, игра, на которую я к тому же согласилась добровольно.
Пять минут, максимум десять — и человек за железной дверью выпустит меня на свободу. Ну а вдруг?..
...За две недели до этого. «Вы правда хотите переночевать в нашей тюрьме?» — с непередаваемым прибалтийским акцентом интересуется женский голос на том конце трубки.
«А что, разве не для этого она у вас открыта?» — удивляюсь я.
Девушка хмыкает: «Обычно туристам хватает дневной экскурсии, чтобы испугаться. Редко кто согласен остаться в этом безлюдном месте совсем один и на всю ночь. Но как хотите — ночевка будет стоить 30 евро вместе с личным гидом».
Моего гида зовут Эйнар. Он стройный и красивый. В морской форме старых времен, подтянутый, больше похожий на офицера, чем на тюремщика. «Эйнар — так звали одного нашего премьер-министра, — объясняет он мне. — Так себе был премьер».
К тюрьме «Кароста» мне велели подойти ровно к девяти вечера, на закате, когда закончатся основные экскурсии. Дорога ведет через лес. Ориентир — могилы расстрелянных, чуть поодаль гаражи и памятный мемориальный крест... «Сосновый лес — это и есть бывшее кладбище», — поясняют местные.
Таксист, который привез меня в Лиепаю несколькими часами раньше, долго плутал по местным улицам. «Не так уж много людей берут машину в эту часть города», — объясняет свое незнание он.
Кроме холодного вечного моря здесь все в прошедшем времени. Бывший форпост Российской империи на Балтике. Бывшая закрытая военно-морская база СССР. О том, что в домах сталинской постройки все еще кто-то живет, заметно разве что по вставленным кое-где пластиковым окнам.
Сквозь разрушенные стены царских казарм давно проросли березы.
Красный кирпич, из которого эти казармы были построены, круто замешивали на курином яйце, и уничтожить эти здания, разобрать их по кирпичику просто невозможно. Да и кто этим станет заниматься?
Пуст и безлюден бывший военный гарнизон «Каросты». Процветает только тюрьма. Она нужна при любой власти.
Город сквозняков и моряков
«Здесь был офицерский квартал. А вот там — матросский район. Сословия никогда не пересекались, — объясняет экскурсовод Эйнар. — Сено-солома, это все для малограмотных рядовых, понимаешь? Церковные службы для бедных солдат проходили в Манеже, а для аристократов — в соборе Святого Николая, его построили на деньги царя, это был его личный проект, ясно тебе?» — снова повторяет мой гид.
Лиепая — некогда Либава. Глубокая провинция по сравнению с Питером. Но знаменитая военная морская крепость в русском Кронштадте расположена в мелком заливе. Здесь же — открытое море и незамерзающий порт, очень выгодно в оборонительном плане и очень холодно в житейском, Лиепая — город сквозняков или, как романтично называют его местные жители, город, где рождается ветер.
«Это здание строили как военный госпиталь. Видишь, какое оно большое и просторное! — гордится Эйнар. — Строили не тяп-ляп, но рабочих привозили из соседних губерний, местные не хотели наниматься — кому приятно, что у тебя под боком надолго поселятся военные? Вот только будущему госпиталю не повезло. Началась революция 1905 года, пошли мятежи и бунты, в прежней городской гауптвахте было всего восемь камер — слишком мало для восставшей черни. И поэтому солдатскую больницу переоборудовали в тюрьму».
Страх имеет запах, который плотно въелся в эти стены. В нем смесь мужского пота, макарон по-флотски, параши, ветхого постельного белья. Пахнет всем и ничем. Как «белый аромат» в дорогих парфюмерных магазинах. Запах несвободы.
«Ты хочешь спать на кровати или на деревянных нарах? Если на кровати, то она неудобная, старая, сетка провисает. А нары тяжелые, и ты должна дотащить их до своей камеры сама, а утром отпереть обратно», — предлагает мой надсмотрщик, смотрит насмешливо и даже не пытается помочь.
Нары стоят у стены друг на друге, их штук двадцать. Я провожу рукой по занозистому дереву. На вид нары весят килограммов 50. Каждые. «На кровати». «Как хочешь», — Эйнар бросает в мою сторону муляж автомата, который кажется таким настоящим, что я невольно подпрыгиваю. «Чего ты боишься? Стволом можно дотянуться до выключателя. Нажмешь — и будет темно. А иначе погасить свет не получится, высоко слишком», — пожимает плечами он.
Пропагандистские плакаты советских времен, анфас Ленина, прикрепленный на решетке, пыльные алые знамена и телефон-вертушка в кабинете начальника...
А за несколько кварталов отсюда — шум прибоя.
Камера для рижских шпрот
«Будешь чай? Только он слабый, но какой уж есть», — через десять минут Эйнар все-таки выпускает меня из камеры наружу, граненый стакан наполняется янтарным кипятком. Обхватываю его руками, пальцы дрожат.
92 года здесь располагалась гарнизонная гауптвахта. С 1905-го по 1997 год. Сколько военных форм повидали эти стены. Сколько приказов и приговоров на разных языках. Кайзеровская Германия. Гитлеровская Германия. Советский Союз. «В 39-м году после пакта Молотова—Риббентропа ваше правительство захотело заполучить себе именно порт Лиепаи. Отсюда было всего 100 км до будущего врага, до тогда принадлежавшей немцам литовской Клайпеды», — продолжает Эйнар. В его голосе я не чувствую ни ненависти, ни сожаления. Лишь интерес вивисектора-исследователя к препарированию истории, какой бы она ни была.
25 000 человек — военный гарнизон. В праздники матросы пили, хулиганили, были и пьяные драки, и неповиновение, но открытая измена или преступление — крайне редко.
«Губа» — по-советски. Hauptwache — с немецкого. Как это будет по-латвийски, если честно, я не запомнила. Латвийский период истории тюрьмы «Кароста» — самый короткий. «Но сидельцев всегда было много. Хотя сроки им полагались маленькие — две недели максимум, и чаще всего за хулиганку. Поэтому шла большая текучка. В иные дни в камерах находились, как ты думаешь, по сколько человек?» — спрашивает экскурсовод у меня.
— Человек по десять? Ну... пятнадцать? — окидываю я взглядом тесный периметр три на четыре.
— Что ты! По шестьдесят человек разом. Тесно, как в банке с рижскими шпротами. Люди даже сидеть не могли. Не то что лежать. Стояли, дыша друг другу в затылок. А в туалет их выводили строем всего два раза в день. Представляешь, как все здесь провоняло?
Если пьяный морячок продолжал буянить, то на улицу — в мороз или под дождь выгоняли всех его сокамерников. Заставляли бедолаг отжиматься и бегать до утра по грязи. Тот, кто попадал из-за тяжести проступка в одиночный карцер, не спал тоже. Ему приказывали громко маршировать всю ночь напролет. «Самые хитрые снимали башмаки и били по стене, делали вид, что топают строевым шагом. Но это легко было проверить. И если об обмане прознавало начальство, к тюремному сроку набрасывали сутки сверху и даже больше», — и Эйнар показывает мне глубокие колеи от тех самых башмаков на холодном камне. Круглый глазок в железной двери — для надзирателей.
В поздние советские времена надсмотрщиков обманывали куда изобретательнее. Положит матросик в рот круглую батарейку от импортных часов, через два часа — сердце рвется из груди, он задыхается. «Вызывают врача и, ой-ой-ой, аритмия, забирают вруна и везут в больничку», — цокает языком Эйнар. Бардак — он и есть бардак.
Самый большой порядок, рассказывают, был при немцах. Суд за десять минут разбирал дело и зачитывал смертный приговор. Во дворе тюрьмы не расстреливали. Казнили аккуратно в сосновом лесу. Специалисты из обученной зондеркоманды. «Партизан, дезертиров, тех, кто уклонялся от мобилизации в нацистскую армию, мальчишек совсем молоденьких, еще расстреливали тех, кто прятал от солдат вермахта провизию, теплую одежду, — продолжает Эйнар. — Насколько нам известно, всего здесь закончили свою жизнь 260 человек. Латыши в основном и чуть-чуть литовцы. Мы еще успели порасспросить об этом двух парней, которым повезло, советская армия в 45-м вошла в Лиепаю, и их просто не успели расстрелять, эти люди спокойно дожили до старости...»
Все зэки в гости к нам
«А самым знаменитым призраком тюрьмы «Кароста» является Белая Дама из 18-й камеры. Она часто любит пошалить — похлопать дверьми, побегать по коридорам. Последний заключенный пробыл в 18-й камере ровно ночь, после чего бедняга сошел с ума, а в эту камеру больше никого не сажали», — читаю напоследок в аннотации к своей экскурсии.
«Какая ерунда, — возмущается Эйнар. — Это мужская гауптвахта. Откуда бы здесь взяться какой-то даме?»
Но я все равно не сплю всю ночь. Не закрываю дверь, не выключаю свет — так что длинный ствол «калашникова» не пригодился. Где-то на другом конце тюрьмы дрыхнет Эйнар, который все-таки не рискнул оставить меня одну, мало ли...
То мне мерещится тень благородной Белой Дамы. То загульные и совсем нестрашные советские матросики. Очухиваюсь, вся липкая от пота на аккуратно заштопанной подушке, под унылым солдатским одеялом, не выходя из образа, в четыре тридцать утра. До моего прямого автобуса в Ригу ровно час — если не успею на него, придется куковать тут до вечера.
...Три года с 1991-го советские войска выходили из Лиепаи. Город пустел. Украинцев и белорусов отослали на родину сразу. Остались одни россияне. «Это было грустное время, — вспоминают горожане. — Никто больше не веселился и не пил, камеры пустовали».
В 94-м здание военной тюрьмы, как и весь гарнизон, окончательно передали латвийцам. Гауптвахта доживала свои последние дни. НАТО. Евросоюз. Женевская конвенция прав человека. «Натовские солдаты, даже провинившиеся, не могли жить в таких условиях, ходить в такие туалеты, есть баланду... Им нужен был приличный шведский стол и душ по утрам».
Оттюнинговать «Каросту» под евроремонт не удалось. Но кто-то из местных энтузиастов вычитал о том, что в Европе это сейчас модно — создавать отели-тюрьмы в бывших готических замках и местах заключения. Устраивать костюмированные представления. Притворяться тюремщиками и преступниками. Пытать и казнить. На самом деле все очень цивилизованно и мило, хоть и с решетками на окнах.
В мрачной и одинокой «Каросте» решили не менять ничего.
«Плохо, что ты приехала одна, — сокрушается экскурсовод. — Если бы было много человек, можно было бы и сейчас устроить настоящее шоу. Вы бы маршировали на плацу, отжимались по сто раз, перетаскивали из камеры в камеру нары. А я бы командовал и зачитывал вам приговоры. Негативный туризм, шоу, придуманный страх, когда вас сильно-сильно пугают по вашему же желанию, а потом оказывается, что все в полном порядке, — это как раз то, чего хотят сегодня благополучные европейцы, и мы можем им это дать, причем при минимуме затрат, так почему бы и нет?» — разводит руками тезка бывшего латвийского премьер-министра.
Эйнар с удовольствием рассказывает, как недавно к ним приезжали две молоденькие японки, были австралийцы, шведы, немцы еще...
Но вот мои соотечественники посещают это место и остаются здесь ночевать гораздо реже.
Видимо, такая уж в России реальная жизнь, что чужой тюрьмой нас не напугаешь...
Лиепая—Москва.
