Прежде всего хочу поблагодарить сотрудников «МК», которые так тепло поздравили меня с этим скромным событием. Сейчас каждое настоящее теплое слово на вес золота, а в поздравлении все слова были очень теплые.
А еще меня поздравили герои моих материалов, и среди них оказалось много людей, которых я едва вспомнила — так давно было дело. А некоторых и не вспомнила. Но от того, что они мне сказали и написали, у меня внутри распустились небесной красоты цветы, а это такие цветы, которые не вянут.
Все эти годы я время от времени задавала себе вопрос, почему я все же не стала филологом. Диплом филфака МГУ и все такое. Особенно часто этот вопрос возникал у меня в судах, где я провела полжизни.
Теперь я знаю, почему. Больше всего на свете мне нравится читать и помогать. Так вот, для того чтобы читать, необязательно быть филологом. И я выбрала второе.
Первое время я много ездила по колониям, встречалась с осужденными, жертвами преступлений или родственниками жертв. Я думала, что самые беспомощные и бесправные люди находятся за решеткой. А потом — не удивляйтесь — я поняла и другое.
Так или иначе, но у отбывающих наказание есть помощники — родственники, адвокаты, правозащитники. Но за стенами наших крошечных квартир, в самых обычных и неприметных семьях оказалось столько безысходного горя, столько бед и несчастий, что порой и тюрьма казалась лучшей долей. А ведь это очень страшно — я же была в тюрьмах. И вот этим-то людям помочь некому. Как правило, они идут ко дну молча, потому что стесняются просить о помощи или не верят в ее возможность. Вот им и нужно протянуть руку.
Почему не стала правозащитником?
Дело в том, что сегодня настоящий правозащитник должен быть еще и дипломатом. Это раньше в следственный изолятор или в колонию можно было попасть по письму из редакции или с помощью чиновников ГУИН (Главное управление исполнения наказаний) и МВД. В этих непроницаемых учреждениях я встретила немало хороших людей и по сей день вспоминаю их с благодарностью. А сейчас посещение тюрем и колоний связано с многочисленными ограничениями, и от избытка разных начальников правозащитник чувствует себя связанным по рукам и ногам. Не делай того, не спрашивай этого, туда не ходи, сюда не смотри. А спросишь или посмотришь — в другой раз никуда не попадешь. Вот и надо разводить дипломатию, а я в этом искусстве не сильна. И я поняла, что журналист может больше.
Между прочим, я до сих пор не знаю, что такое журналистика. В словаре иностранных слов написано, что это деятельность по сбору, обработке и распространению информации. Может, и так, словарям видней. Но у меня есть собственная система мер и весов. И для меня хороший текст, или, как мы это называем, материал, — это прежде всего текст, написанный на правильном, красивом русском языке. И если он хороший — это уже младшее дитя литературы. Гадость всегда и написана гадко, ее на красивом языке не напишешь.
Настоящее слово имеет огромную силу и власть над людьми. Именно поэтому журналист многое может. Стену он не сломает, указ никакой не издаст, от болезни не вылечит. Но может рассказать об этом так, что и стену сломают, и указ издадут, и деньги на лечение соберут.
Я еще в школе начала вырезать из газет материалы молодого журналиста «Комсомольской правды» Юрия Щекочихина и судебные очерки Аркадия Ваксберга и Ольги Чайковской из «Литературной газеты». У Щекочихина была своя интонация, как будто он писал лично для меня. А очерк Чайковской о том, как без реставрации может погибнуть Пашков дом, я просто зачитала до дыр — там каждое слово поражало, как сицилийский кинжал. Еще я вырезала тексты с фотографиями Юрия Роста. Это уникум. Свои слова Рост добывает из какой-то неведомой мне шкатулки с сокровищами — не те слова, которыми мы пользуемся каждый день, а другие. У него и фотографии говорящие, и слова, как фотографии, объемные.
В «МК» я много лет зачитывалась материалами Саши Ригина и Саши Аронова. А еще был Вадим Марин, который потрясающе писал о старой Москве. Я не раз видела его в Исторической библиотеке, он сидел там, сгорбившись, с утра до ночи. Поэтому в каждом его материале было невероятно много от утраченного нами волшебного города, и это было так пронзительно, что я всегда старалась сегодня или завтра поехать и посмотреть на тот уголок, на тот дом, о котором он писал. Я люблю Москву мучительной любовью. Того города, в котором я родилась, больше не существует, а воспоминания есть, и они прожигают насквозь. Ни Марина, ни Аронова, ни Ригина на этом свете уже нет, но они были. И назвать то, что они делали, журналистикой, я не берусь.
Далеко не сразу я поняла, что, если текст написан хорошо, даже и не важно, о чем он. Такое открытие я сделала, прочитав однажды статью о грузинской футбольной команде, которую написал мой незабвенный друг Теймураз Мамаладзе — когда-то он был собкором «Комсомольской правды» по Грузии. Потом, в начале 90-х годов, в журналах стали появляться экономические статьи, от которых невозможно было оторваться, мы давали эти журналы друг другу на день-другой, как хороший детектив.
Подумайте только, ведь неспроста же пушкинские статьи для журналов читаются как художественные произведения. И работам Белинского по сей день нет равных. Я недавно пролистала его статью про «Евгения Онегина» — так ведь с ума сойти, не оторваться. И Чехов начинал как журналист, и Хемингуэй был репортером, и Маркес. Журналистика не умирает — умирают плохие тексты.
Мне очень нравится помогать. Я получаю от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. И если бы не «Московский комсомолец», у меня такой возможности, разумеется, не было бы. Я же не олигарх, у меня нет денег, которые можно отдать на хорошее дело. Я больше — я журналист, который имеет возможность рассказать о чьей-то беде, и многие люди это прочитают. И откликнутся.
Откуда взялась агрессия, которая, как плесень, поражает все вокруг? Ко мне часто приходят злые люди, внутри у них все черное, они не разговаривают, а требуют, и каждый раз я думаю, что больше не могу. А еще приходят люди, которые воспринимают помощь как должное, садятся на голову, звонят днем и ночью, орут, канючат, устраивают истерики, и я чувствую, как из меня уходит солнечная энергия. И я тоже думаю, что больше не могу.
Забыла, как звали старушку, которая жила с внуком на Ярославском шоссе. Мать у мальчика оказалась любительницей выпить и погулять, ушла и не вернулась, а отец был рабом матери, бабушки мальчика. Он не работал, все время болел — короче говоря, бабушка едва справлялась с жестокой нуждой. Соседка написала мне письмо, я приехала, потом написала материал, читатели «МК» собрали деньги. Мальчик мечтал о телевизоре — мы купили телевизор. Он хотел выучиться на парикмахера — мы устроили его в отличное училище. На нем была полуистлевшая одежда — купили все новое, от белья до верхней одежды и обуви. И вот однажды я привезла им долгоиграющую провизию, консервы, крупы, макароны. И бабушка предложила мне выпить чаю с яблочными блинчиками. Запомнила, что яблочные, — профессиональная привычка копить в памяти мелочи. И вот сижу я за столом, а она и говорит: что-то вы к нам зачастили, наверное, квартиру у нас хотите отобрать, голубушка… Вот после этого я несколько месяцев думала, что все. Допомогалась.
Оказалось, нет. Потому что за каждого кровопийцу судьба присылает такого человека, что у меня вырастают крылья. И никакая бабка с блинчиками мне не в силах помешать.
И так 35 лет.
Еще раз спасибо всем коллегам и читателям.
Мне очень нравится моя работа и то, что я живу на свете.
Мне никогда не надоест и не наскучит. Поберегитесь, взлетаю!
