Первый тайм
Французы надеялись на эту демонстрацию больше, чем на выход своей сборной из группы. "Трехцветные" под руководством Дидье Дешама пробились-то в 1/8 финала досрочно, а пеструю команду бастующих под предводительством Всеобщей конфедерации труда пытались дисквалифицировать еще во время отбора на манифестацию, ссылаясь на то, что ранее подобные мероприятия, прямо как памятный матч Англия – Россия, сопровождались драками с полицией, разгоном слезоточивым газом, погромами и прочими беспорядками. "Трудовики", точно как болельщики ссылались на то, что это не все они хулиганят, а только небольшая компания плохишей ультрас, уверяли, что к ним в ряды на последнем этапе проникают провокаторы, которые вместо того, чтобы бастовать спокойно (хотя как можно бастовать спокойно?), безобразничают и бросают тень на всех остальных. До последнего власти решали, дать ли им добро на акцию, как УЕФА раздумывала, наказать ли нашу сборную из-за фанатов условно или по-настоящему, и в конце концов шествие разрешили, но по очень короткому и странному маршруту.
Болельщики в поисках своего сектора иной раз наворачивают круги по стадиону, так и демонстранты должны были стартовать в 2 часа дня от площади Бастилии, дойти по прямой до первого перекрестка, то есть до порта "Арсенал", что совсем рядом, повернуть, опять пройти по прямой и вернуться на площадь. Поскольку от Бастилии до "Арсенала" шагать меньше, чем от южной до северной трибуны арены "Стад де Франс", а людей должно было собраться, как на любой матч, несколько десятков тысяч, им посоветовали... обогнуть площадь с портом дважды. И на этом разойтись. На том и порешили.
В день акции все прилегающие к площади Бастилии улицы, на одной из которых меня приютил милый француз Gaspard, чиновник из верхней палаты парламента, перекрыли за несколько часов до начала, точно как подходы к стадиону, когда на нем играют. Даже жителей района вроде меня жандармы заставляли идти на Бастилию в обход, а на подступах к ней досматривали тщательнее, чем в свое время англичан и россиян, от которых ожидали всякого. Полиция открывала не только все сумки и рюкзаки, но и каждое отделение в них. Демонстрантам, в отличие от фанатов, запрещали скрывать свои лица под масками, но зато позволяли проносить плакаты любого размера, а не только полтора на два метра.
Пройдя наконец к Бастилии, демонстранты не спешили бастовать, а наперегонки занимали место в тени. Первый день без футбола на Евро, в перерыве между группой стадией и играми на вылет, выдался жарким и душным. Солнце палило под 28 – 29 градусов, поэтому бастующие, среди которых были и мужчины, и женщины, и старики, и студенты, и разве что не было детей и собак, отсиживались под деревьями, словно за баррикадами, и не спешили выстраиваться в колонны. Ожидание растянулось на целый час, и за это время надписи на некоторых транспарантах успели выгореть, а многие демонстранты окончательно оголодали и искали, где бы подкрепиться перед маршем. Они ведь добирались до Бастилии ни свет ни заря на организованных автобусах со всех концов Парижа и успели проголодаться. Но поесть из-за них же самих им было негде: все прилегающие к Бастилии кафе и рестораны закрыли, чтобы они не пострадали от возможных столкновений с полицией, которых тут ждали несмотря на то, что власти полностью согласовали митинг. На площади, у Июльской колонны, увенчанной пузатым ангелочком – "гением свободы" и напоминающей о "трех славных днях" июльской революции 1830 года (кто бы ее без колонны вспомнил?), когда был свергнут король Карл X и возведен на престол "король-гражданин" Луи-Филипп I, в самом начале маршрута, смекнув про закрытие всех общепитов, промышляли три телеги. Смуглые улыбчивые мигранты жарили в огромном медном чане всё, что заготовили дома с вечера, – кебабы, шашлыки куриные, шашлыки свиные, колбасы красные, колбасы белые, клали это в целый батон хлеба, щедро поливали соусом и продавали по 5 евро за штуку, когда в окрестностях чем-то можно было поживиться за 1 – 3 евро.
– Дорого, – ворчали бастующие. Сегодня недовольство их начиналось прямо с этих телег. Они не брали батоны в надежде обрести что-нибудь подешевле по ходу шествия, на которое их наконец согнали и выстроили.
Толпа разделилась на горизонтальные и вертикальные прямоугольники, как в морском бое, в зависимости о того, несли они широкий баннер на всех или шли с отдельными постерами на палках. Во главе каждой группы ехала нарядная белая машина с огромным красным шаром, на котором было написано крупно, но маленькими белыми буквами La cgt.
Никто из идущих, а это все были французы, с трудом понимавшие на английском даже вопрос "Как вас зовут?", не мог объяснить мне, по-французски не говорящей, что это значит и против или за они этой самой La cgt. Если бы не мой Гаспар, который не бастовал в самый разгар буднего дня, а работал с самого утра, я бы и не узнала, что это и есть аббревиатура их Всеобщей конфедерации труда (Confédération générale du travail), и тут она сама, разбитая на десятки федераций и профсоюзов, как болельщики одной сборной поддерживают разные клубы, собралась воедино на манифест. На каких-то шарах рядом с La cgt еще было выведено "95", а где-то "94".
– Это, наверное, значит, сколько лет существует наша La cgt, – объяснила мне очаровательная Lorette, которая в свои 27 все еще студентка, будущий библиотекарь. Она одна на пятнадцать опрошенных мною человек еще как-то изъяснялась по-английски.
Получается, кто-то вышел на демонстрацию с прошлогодними шарами? Да нет же, это Лоретте то ли тоже несильна в языках, то ли не знает историю родной конфедерации. Основана она была аж в 1895 году, подсказывал мне Гаспар через соцсети, и на сегодня в ней 40 отраслевых федераций и 95 департаментских объединений профсоюзов, поэтому число 95 могло означать и то, и другое. А вот откуда взялось 94, для нас так и осталось загадкой. Может, у трудовиков там раскол и один профсоюз решил отделиться? По словам Лоретте так и выходило: она по ходу движения пыталась объяснить мне, за или против чего, собственно, тут все сегодня собрались, и у нее получалось, что кто-то (очевидно, правительство) хочет провести какую-то (вероятно, плохую) реформу, что ущемит права кого-то (наверное, бастующих работяг?). Лоретте, как могла, подчеркивала, что реформа эта сложная и состоит из кучи пунктов, и есть в толпе и несогласные по всем из них, а есть те, что лишь по самым суровым, а также сюда вроде затесались и те, кто был со всем согласен, но тоже протестовал...
Понять это на солнцепеке было решительно невозможно. Да в турнирных перипетиях Евро, в плей-офф которого по новым правилам выходят дополнительно по три третьих команды из четырех групп, которых теперь всего не четыре, а шесть, и то проще разобраться. Французы, что же вы так! Ведь хоть в плане погоды день был выбран самый неудачный за месяц, но зато это были первые сутки без футбола с начала чемпионата, на который съехались тысячи журналистов со всех стран Европы и подальше. И им, то есть нам, в эти самые часы впервые не нужно было ехать на стадионы. То есть французская демонстрация могла была быть освещена в самом выгодном для нее свете во всех мировых СМИ, если бы французы сумели объяснить, чего же они хотят! Но нет, толпа шла и шла, крича и неся в руках все свои лозунги только по-французски. И их собственных местных журналистов было очень и очень немного: я видела всего две радиостанции и один телеканал на всю эту толпу, в то время как у любой арены перед матчем выстраиваются сотни телекамер, снимая нарядных болельщиков. Да, толпа демострантов очень напоминала фанатов, идущих на стадион. Фанаты – тоже все в надписях на родном языке, но если они тут же пытаются тебя увлечь, тут же объясняют, что значит каждая речевка (так я узнала, что 'Áfram, Ísland' с исландского переводится примерно как "Вперед, Исландия", а у валлийцев и северных ирландцев, играющих друг против друга в субботу вечером, и вовсе выучила всех их дразнилки наизусть), то демонстрирующие французы к собравшимся посмотреть на них иностранцам были абсолютно равнодушны.
– On est là! Depuis mars, on est là, et maintenant on lâchera pas! – противным голосом надрывался мужчина в мегафон. Он остановил все движение на самом солнцепеке и повторял непонятные мне фразы (это потом Гаспар сказал, что кричал он то, что написано) на неприятный, тянучий манер снова и снова. Полчаса подряд. Слушать это было невыносимо, и я отошла как можно дальше от звука – к тротуару. Там было полегче: не так палило солнце, и не так слышно было горе-оратора. Мимо меня прошел мужчина с воздушным шариком в виде футбольного кубка в руках. Он задумчиво курил на ходу.
– Мужчина, – догнала его я. – А что за шар у вас в руках такой? Вы за или против Евро?
– Ага, – равнодушно ответил мужчина.
– Вы за футбол? – сделала я вопрос проще.
– Да, – пожал он плечами.
– Или против? – не унималась я.
– Да, – мужчина тоже так просто не сдавался.
Так я и не поняла, зачем он забрел сюда со своим шаром, зато стоило остановиться всего на минуту, как мне тут же надавали кучу всяких листовок и газет. И все на французском.
– Концерты, концерты, концерты! – верещала одна девушка, подсовывая мне свою листовку.
– Вы за концерты или против? – уточнила я.
– Не поняла? – удивилась она. – Мы просто проводим концерты вот тут, а еще выставки, а еще барахолка у нас есть... Приходите к нам, всегда весело.
Ах вот как, хитрые какие! Затесались к трудовикам и проталкивают свои интересы.
Оратор все не выкрикивал одну и ту же фразу, поэтому я все пережидала под прикрытием автобусной остановки, что немного изолировала звук. Рядом с ней я заметила странную картину: одна женщина увлеченно исписывала чей-то приклеенный к остановке мужской портрет, а когда она закончила, то подошла к мужчине – не с портрета, а другому, у которого этих портретов лежала целая пачка, и дала ему несколько монет. Мужчина их перечитал, нахмурился, минут пять поговорил с женщиной и как будто отпустил ее с миром.
– Эта дама испортила портрет, который я нарисовал, отпечатал и повесил на остановку, и решила за это заплатить, – пояснил он.
Благодаря его хорошему английскому выяснилось, что мужчина с портрета – Жан-Люк Меланшон, один из создателей и председателей "Левой партии", а также министр профессионального образования. И художник, и мадам за него, но мадам считает, что художник делает из его личности культ, о чем и написала на плакате.
– Она дала мне за это 2 евро, а мне теперь новый портрет вешать придется, – ворчал он. – Вообще-то я свои плакаты по 5 евро продаю. Могла бы уж за полную цену купить и делать с ним, что угодно.
Он вешал новый портрет рядом с исписанным, а оратор вдруг прекратил свой речитатив и включил музыку! "Кукарачу", который американский таракан. Ох как все обрадовались! Подпевать стали, водить хороводы, не выпуская транспарантов из рук, и танцевать. "Я кукарача, я кукарача", – дурачилась процессия, подходя к поворотному пункту – порту "Арсенал". Там их ждала полиция...
Полиция и жандармы выстроились вдоль моста только с одной целью: не дать митингующим с него попадать в порыве революционной страсти. Но бастующие не были готовы к такой заботе. Они были морально настроены на собственный разгон слезоточивым газом, а потому запаслись... розами. Розовые розы на короткой ножке мужчины и женщины давали по ходу заворота с моста служителям закона в знак того, что, мол, вы к нам с агрессией, а мы к вам с цветами. Выглядело это довольно странно, так как никакого насилия никто сегодня не проявлял. Однако митингующих было не остановить: если уж решили дать полицейским и жандармам розы, то дадут, никуда они не денутся. Ни полицейские, ни жандармы розы брать в руки не хотели. И не брали. Тогда упорные бастующие засовывали им эти розы прямо на капот машин: заворачивали через решетку, подкладывали под дворники, завязывали у зеркала. Служивые им не мешали, но смотрели на все это с тоской. Тут еще к полицейским и жандармам время от времени подходил кто-то из толпы манифестантов и просил сняться на память, но они непременно отказывали: в разных странах на этот счет свои обычаи, во Франции слугам закона фотографироваться запрещено. Но розовым энтузиастам было и на это наплевать. Они ни у кого разрешения не спрашивали, а внаглую делали селфи со служивыми и своими розами. Полиция и жандармы опять не сопротивлялись. Они очень тонко переживали эту неприятную процедуру: полуотворачивались из кадра, но при том сохраняли улыбки. Получалось, что они и не смотрят в камеру (то есть не нарушают свои внутренние правила), но и доброжелательны к тем, кто к ним с розами. Вот такие были заботы во время демонстрации у полиции и жандармов! Уж лучше бы эти розы дали им воды, ведь из-за них им приходилось стоять на жаре в полной амуниции.
Веселая колонна тем временем под "Кукарачу" сделала полный круг, дойдя обратно до Июльской колонны, и вода закончилась даже у самых запасливых. Увы, купить ее можно было все на тех же тележках с жареным мясом и батонами, в самом начале. Все магазины, кафе, рестораны и прочие заведения по-прежнему держали закрытыми вдоль всего маршрута. Продавцы на телегах этим пользовались и отпускали прохладительные напитки по 2 евро за баночку. Воды у них почему-то не имелось – только кола.
– Это безобразие, так нельзя! – возмущались отчаявшиеся демонстранты пересохшим от пения "Кукарачи" голосом, и тут я была с трудящимися солидарна. Это и в самом деле был грабеж среди бела дня, да еще и тех, кто так яростно борется за свои права. Ведь во всех близлежащих заведениях любые холодные напитки стоили одно евро за банку, ну, максимум, полтора. А здесь два, да еще когда у людей нет выбора! А вот на стадионах болельщикам перед матчем всегда раздают пол-литровые бутылки обычной, негазированной, несладкой воды бесплатно. Но тут митингуй – не митингуй, а все равно получишь колу за два евро. Бастующие никакими своими речами не смогли убедить мигрантов на телеге сбавить цену.
После такого надувательства в них заметно поубавилось революционного пыла. На второй круг пошли далеко не все, и уж никто не пошел на запретный третий: большинство, измотанные жарой и речами оратора, просто рухнули в тенек, кто на траву, кто на каменные лестницы, да так и заснули. Когда минут через 20 они проснулись, от демонстрации не осталось и следа. Шествие закончилось часа на два раньше намеченного, а Бастилия уже жила своей обычной жизнью: работали магазины, кафе и рестораны, по проезжей части гоняли мотоциклисты... Полицейские и жандармы, заметив, что от десятков тысяч бастующих остались просто десятки, тоже начинали потихоньку расходиться. Они вопросительно смотрели на свои служебные машины, раздумывая, что делать с розами, прикрученными повсюду. Видно, что возвращаться с цветами в участок им не хотелось, а дарители все были неподалеку и пристально за ними наблюдали (вот же вредные какие). Снимать розы при них они не рискнули и жалобно смотрели на своих "благодетелей" – мол, ну когда же и вы разойдетесь? Ведь даже "Кукарача" уже не звучала из всех мегафонов. Служителей порядка было так жалко, что я отвернулась: пусть хотя бы одним человеком меньше их будет смущать, если они-таки решатся снять розы...
И тут мне пришла смс от Гаспара: оказалось, протест продолжался, только переместился в другое место – на площадь Республики.
Второй тайм
От площади Бастилии до площади Республики – всего четыре станции на метро. Вечером там прекрасно: тихо, много раскидистых деревьев и деревянных лавочек. Но все расселись в кружки по интересам на бетонных плитах. Ой, да это же не те работяги с шарами La cgt, а какие-то другие! Может, и не работяги вовсе, а бездельники, так как, пояснил мне Гаспар, они тут тусуются каждый летний вечер. Дневной протест был еле согласованный, выстраданный, а этот постоянный, и оттого вялотекущий. Полиции с жандармами и вовсе не видать.
Самая большая группа сидела вокруг мужчины, который стоял с микрофоном и что-то им увлеченно вещал на французском. Они смотрели на него так, как здесь во Франции, я видела, смотрели только на Криштиану Роналду.
– О чем говорит товарищ? – тихо спросила я у одного паренька, стараясь не отвлекать его от лекции.
– Не товарищ, а философ крутой, звать Vincent Cespedes (и правда, есть во Франции такой, – прим. авт.), а так это дебаты, – не отрывая взгляда от лектора, ответил он.
– Это тоже протест?
– Самый натуральный, дебаты, ночь дебатов, всю ночь сидеть будем, – выдал он все, что знал, лишь бы я поскорее отстала.
– А о чем дебаты? – не давала я ему погрузиться в усыпляющие меня речи.
– О будущем.
– А поподробнее?
– Ну там, политику надо изменить, и вообще все изменить надо, – отбивался он от меня, как вратарь от мяча.
На этом я дала уйти ему в отрыв. В принципе, вся суть этих дебатов после этих ответов стала мне ясна, они были такими же краткими и в то же время содержательными, как объявление Слуцкого об отставке. Надо все менять. Лучше и не скажешь.
В этом сквере каждая группа разбившихся по интересам, наверное, что-то меняла. У какого-то лектора поклонников было, как у нашего Кокорина, с число игроков на поле, но они были, а кто-то пользовался такой же популярностью, как секс-символ этого Евро, молодой, заводной, брутальный валлиец Гарет Бэйл. Были здесь и те, кого не взяли ни в один состав, они тусовались сами по себе. Два таких молодца стояли рядом со столом, усыпанным листовками. От дерева до дерева за этим столом они растянули холст с нарисованными на нем акварелью зайчиком и полицейским, готовящимся дать ему пендель.
– А вы чего бастуете, ребята? – подошла я к одному из них.
– Ох инглиш, мой инглиш, – запричитал он и призвал на помощь партнера по команде.
И так вдвоем, отдавая пасы из незнакомых слов друг другу, 34-летний библиотекарь Raphael и 33-летний медбрат (присматривающий за престарелыми и инвалидами на дому) Sebastien поведали мне дословно следующее:
– Законодательство, если вы хотите что-то изменить, то должны спросить их, все правила едины для всех рабочих, таких рабочих, как на заводе, и есть кто-то, кто решает, а мы единый организм, а наше объединение не может ничего сказать, а теперь ничего уже не будет прежним, если 30 процентов объединения скажет "нет", то будет ок, и теперь объединение не знает, что и сказать.
Ну что тут, в самом деле, скажешь. Мне очень хотелось понять их, но я не могла, как ни пыталась. Однако тот же Криштиану Роналду на этом Евро показал, что никогда нельзя отчаиваться. Вот он не забил пенальти австрийцам, но не раскис, а во встрече с венграми сотворил такой потрясающий гол пяточкой, что стал украшением всего турнира. Вот и я, вдохновленная Кришем, решила идти до конца, и попросила ребят наговорить мне все то же самое на диктофон, но по-французски. Запись я тут же скинула Гаспару. Их речи, переведенная им с французского на английский, а мною с английского на русский, звучали уже так:
– Мы протестуем против закона Эль-Хомри (Мириам Эль-Хомри – министр труда, – прим. авт.) в целом, но особенно против пункта номер 2, потому что по нему большинство решений будет приниматься компаниями, а не профсоюзами, которые пока сильнее.
Ну, это уже дело. Я уже начинала им сочувствовать, как валлийцам, пережившим победный гол от англичан на последних секундах матча. Теперь можно было спросить и про зайчика с полицейским.
– О, сейчас расскажем, – принялись рассказывать Рафаэль и Себастиен, и тут их словно заменили. Как будто это были совсем другие ребята. На прекрасном английском, словно это был заготовленный спич (а про реформу, выходит, и не надеялись, что спросят?), они объяснили, что как в метрополитене полицейские нещадно бьют дубинками зайцев, так и на сегодняшней демонстрации в Бастилии демонстрантов жестоко разгоняли...
– Чего? – опешила я от такого наглого вранья. – Все мирно разошлись! Да и зайцев в метро никто у вас не трогает, даже помогают выбраться, если кто-то не успевает проскочить и застревает в турникете.
– Ну да, не разогнали, но ведь могли, раз на раз не приходится, – вздохнули друзья. – А вообще это шутка такая.
Да уж, за такую шутку и красную карточку можно сразу показать. Я демонстративно покинула их участок поля и примкнула к другой команде из пяти человек. Они растянули баннер с частичной надписью на английском! Первая за целые сутки протестов! 'Liberte pour Ali Mohammed Al Nimr', – начиналась она все же на французском. 'No more death penalty!' В общем, свободу хотели какому-то Али Мухаммеду и отмену смертной казни, которая, вероятно, ему грозила.
– Этот паренек, Али, просто хотел посмотреть на шествие во время "арабской весны", а его скрутили как протестанта и бросили в тюрьму в Саудовской Аравии, где он, невиновный, сидит уже несколько лет, – так выходило по их словам. – Смертная казнь ему не грозит, он жив, но ее применяют к другим, таким же несчастным, как он! Свободу Али!
Я огляделась по сторонам и не увидела никого, кто мог бы дать ему эту свободу. Все слушали своих философов.
– А где те, от кого зависит судьба Али? – спросила я у его защитников. Вечером на площади Республики и журналистов, кроме меня, и не было. Ни одного!
– Али такой же, как мы! Мы равны! Свободу ему! – только и отвечали они.
Да уж, сидеть, видимо, Али с такими защитниками еще долго. Хотя здорово, что хоть кто-то, совершенно далекие от него во всех отношениях люди думают о нем. Все-таки должно же это как-то работать! Не зря же они все собираются здесь каждый июньский вечер. Я поддалась всеобщему духу протеста и решила устроить одиночный пикет!
Для начала отхватила у молодцов с зайчиком красный маркер и прямо на одной из их листовок (все равно их никто не брал), крупно вывела: 'Russian athletes to Olympic Games!' Как раз сейчас было самое время выручать российских легкоатлетов, отстраненных от Игр. Нашим футболистам-то уже не поможешь!
– Ну удачи, – пожелали мне удачи Рафаэль и Себастиен. – Французам-то и на свой Евро плевать, будут они за ваших атлетов на Олимпиаде переживать.
Но эта парочка опять была неправа.
– О, Россия, делегации Владимира Путина привет! – улыбались мне, едва прочитав название страны на листе A4.
– Вы же знаете, что случилось с нашими атлетами? – на всякий случай уточняла я.
– А как же, слышали, – отвечали мне. – Им запретили есть допинг, так как они подрались на трибуне стадиона.
В общем, моя акция имела в тот вечер такой же успех, как и все остальные: то есть ровно никакого. А ноги после нее гудели, как у среднего форварда после целого тайма. Устав, я присела на лавочку. Гаспар все работал, и домой идти не хотелось. В перерывах между службой мой любезный француз переводил мне все увиденные за сегодня в Бастилии плакаты и листовки, которые я сфотографировала и отправила ему через соцсеть.
"Рабочие будут иметь 11 часов отдыха минимум, правда или ложь? Ложь!" – гласил один плакат. "Добро пожаловать в зоопарк!" – пугал другой. "Миллионерам выгодно вас дисинформировать, нам нужен информационный закон", – слал Гаспар новый перевод и пояснял, что эта фраза направлена не против миллионеров, а конкретно против президента Олланда и министра Эль-Хомри. "Молодежь безработна, денежки в Панаме, нет "закону боссов"!" – шло дальше. "Сезон распродаж открыт: после того, как они разрушили закон, они атакуют наши базовые свободы, а дискриминации мы говорим решительное нет", "Не доводите людей до инсульта!", "Женщины как камни, вы идете по ним, пока они не ударят вас по лицу", – переводил Гаспар и тихо удивлялся прочитанному. Он был настолько добр, что я даже скинула ему видео с этой самой фразой, которую повторяли на жаре перед "Кукарачей" целый час и от которой мне чуть не стало плохо. "Мы здесь! Мы здесь с марта и мы не сдадимся!" Ах, и вот это, сотни раз повторенное гнусавым голосом, я слушала целый час? Тьфу на этих бастующих! Неудивительно, что у них с марта ничего не выходит. Брали бы лучше пример с моего Гаспара: в свои 31 год заработал на двухкомнатную квартиру в центре Парижа, трудится стенографистом в Сенате, получает 4 тысячи евро в месяц, сегодня на смене с 12 дня до поздней ночи, но не протестует и не жалуется. Умный, добрый, красивый (увы, дорогие читательницы "МК", он женат), пишу ему:
– Гаспар, скажи честно, если бы не зарплата, тоже бы зароптал на столь длинный рабочий день?
– Это исключение, – пишет он. – Я должен быть политически нейтральным, а так я сегодня допоздна, потому что у нас это... пьянка, то есть мероприятие с Вальсом (премьер-министр, – прим. авт.) и Эль-Хомри. Только бастующим не говори! Она к нам в Сенат пришла в гости на час вопросов и ответов от сенаторов к министрам. Они этот самый закон сегодня обсуждали вовсю, против которого все бастуют, так как примут его скоро, дорабатывают.
– Во дела, а на демонстрацию она как-то отреагировала?
– Сомневаюсь, что у нее время было на что-то, кроме разработки закона, там столько всего обсудить надо, а сейчас все обсуждения к шампанскому приступили. Скоро на розовое вино перейдем, – передавал он последние сводки.
Пили они так долго, что в ожидании друга от нечего делать я даже решила поинтересоваться судьбой паренька по имени Али, сколько там ему, интересно, осталось сидеть? Оказалось, уже нисколько. "Википедия" писала, что Али Мухаммеда ан-Нимра все-таки казнили в январе этого года, о чем и не подозревали его защитники, и спасти его не помогли даже протесты Олланда и Вальса. Чего уж надеяться на все остальные протесты? Эль-Хомри пьет шампанское, глядя на них, и это тоже, можно сказать, ее демонстрация.
На площади Республики совсем стемнело, но многие не спешили расходиться. Вокруг сквера вдруг колонной проехали машины полиции и жандармов. Толпа оживились и ожесточенно принялась их освистывать, но они и не слышали ничего в реве своих сирен. Роз на капоте, я обратила внимание, у них не было. Уж не знаю, в участке ли они из сняли, или прямо при демонстрантах, что было бы смело, но ехали они без роз. В конце концов, они тоже сегодня имели право протестовать против того, что им насильно навязывали.
