Досмотр авиапассажиров ввели после взрыва террориста на борту
Валерий Хайрюзов: — Я помню то время, когда в аэропортах еще не было жесткой пропускной системы. На борт самолета можно было пронести все что угодно. В 1970 году два литовца, Пранас Бразинскас и его сын Альгирдас, угнали в Турцию Ан-24, который следовал из Батуми в Сухуми. После этого вышел секретный циркуляр, согласно которому каждый рейс, проходящий вблизи государственной границы, сопровождал сотрудник милиции. Через три года житель Иркутска Чингис Юнус-оглы Рзаев пронес на борт Ту-104А, следовавший рейсом из Иркутска в Читу, взрывчатку. Командир успел сообщить диспетчеру, что из салона поступило требование изменить курс и лететь в Китай. Экипаж передал несколько сигналов опасности в виде кодовой передачи. А следом отметка рейса на радаре превратилась в «облако»… Милиционер, летевший на борту, при попытке обезвредить террориста выстрелил ему в спину, но тот успел активировать взрывное устройство. На поясе у Рзаева было прикреплено около 6 килограммов тротила. Потом выяснилось, что он служил в армии сапером, пытался поступить в МГИМО, но провалился на экзаменах. И решил, что уж в Китае его точно поймут и оценят… После той авиакатастрофы под Читой, в которой погиб 81 человек, был сделан упреждающий шаг, стали проводить досмотр пассажиров.
— Как тренируют летчиков к действиям в аварийных, нештатных ситуациях?
Олег Башмаков: — Есть стандарт авиационный, в который входит типовой перечень нештатных отказов и неисправностей, которые могут возникнуть на борту воздушного судна. Для каждого типа самолета существуют свои специальные программы. Аварийные ситуации отрабатываются на тренажерах, часть операций и процедур — в реальных полетах.
Многофункциональные авиатренажеры на базе трехстепенной системы подвижности имитируют руление, ты сидишь и подпрыгиваешь на стыках бетонных полос. Тут тебе и перегрузки, и визуальные ощущения. Коэффициент подобия полета — 92–94%. Какой смысл гонять самолет, жечь керосин? На тренажере можно и ошибиться, и условно убиться. Но условная катастрофа считается предпосылкой к летному происшествию. Если экипаж ее допустил, он отстраняется от полетов и отрабатывает задачу, пока не получит оценки «хорошо» или «отлично».
Валерий Хайрюзов: — У нас была одна из лучших систем подготовки летного состава. Мы проходили ежеквартальные, полугодовые занятия на тренажерах, отрабатывали нештатные, аварийные ситуации. Пожар в воздухе или отказ каких-то систем. Отрабатывали все действия до автоматизма.
Я был инструктором, пилоты у нас тренировались в естественных условиях. Мы взлетали с экипажем, без пассажиров на борту. Если он должен был зайти на посадку на пятидесяти метрах облачности — значит, на пятидесяти и заходили. Если разбирали отказ двигателя, я ему давал не имитацию отказа, а реальный отказ. И экипаж уходил на одном двигателе на второй круг, с тем чтобы зайти на посадку. Это очень затратно, но государство на это шло, чтобы обеспечить безопасность.
А что сейчас? Взять ту же авиакатастрофу A320-211 «Армавиа» над Черным морем в мае 2006 года. Airbus выполнял рейс из Еревана в Сочи. Экипаж заходил на посадку в сложных метеоусловиях с использованием автопилота. Диспетчер дал ниже минимума на полосе, уведомил экипаж о наблюдаемых облаках с нижней границей 100 метров и дал распоряжение уходить на второй круг правым разворотом с занятием высоты 600 метров. Командир пытался разобрать в темноте, где полоса. Второй пилот должен был начать пилотировать, а он тоже искал полосу. В итоге, когда отключили автопилот, перешли на ручное управление, управлять самолетом, по сути, было некому. Действия экипажа назвали нескоординированными и недостаточными для вывода самолета из снижения. Airbus упал в море, его обломки затонули на глубине 700 метров, погибло 113 человек.
Потом выяснилось, что летчики никогда в реальных условиях не уходили на второй круг. На тренажере как бывает? Ты сидишь на земле и знаешь, что если что-то сделаешь неправильно, ничего страшного не произойдет. Раз упали, давайте будем снова заходить, исправлять ситуацию.
Признаюсь вам, что летчики не любят прыгать с парашютом и летать на тренажере. Бывало, выходишь с тренажера весь мокрый. Инструктор дает такую нагрузку, что мало не покажется. А человек ведь всегда рассчитывает на облегченный вариант. Он сам себя загонять не будет. Это его загоняют.
«Дело «правого» не мешать «левому»
— У вас за плечами более 15 тысяч часов налета. Наверняка попадали в аварийные ситуации. Как действовали?
Валерий Хайрюзов: — Были случаи, и на одном двигателе заходили на посадку, и по нашему Ил-14 стрелял неадекватный гражданин. Обычно садишься в кресло пилота, и все мирское, что окружало в обыденной жизни, отодвигается на второй план. Если двигатель работает ровно, ты спокоен, но стоит появиться постороннему звуку — реагируешь мгновенно. Первое — пилоты переглядываются и тут же бросают взгляд на приборную доску. Надо мгновенно определить, что произошло, принять меры и доложить диспетчеру.
Пилоты разбившегося на Синайском полуострове Airbus A321 никаких действий предпринять не успели, потому что были уже неработоспособны. Речевой самописец пишет все шорохи, все разговоры в кабине пилотов. Летчики бы сразу среагировали, сказали, что произошло, и подали сигнал бедствия. Там же не автоматы сидят, а люди.
Экипаж был выведен мгновенно из работоспособного состояния. В версию взрыва двигателя я не верю. Ну, взорвался бы двигатель, лопатка отлетела… Но какой должен быть мощности взрыв, чтобы оторвало плоскость? И даже в этом случае у экипажа было бы несколько секунд, чтобы среагировать и что-то сказать. Последние слова, которые говорят обычно летчики, — непечатные.
А вот при взрыве создается огромное избыточное давление, и взрывной волной разрывает салон самолета как консервную банку. Обшивка у лайнера все-таки тонкая, производители стараются по максимуму облегчить самолет, используют композитные материалы, чтобы взять как можно больше полезной нагрузки, пассажиров и топлива.
Олег Башмаков: — Я летал с отказом двигателя. В 90-е годы в Африке, в Конго, нам на Ан-28 прострелили двигатель. Летели на одном двигателе. В принципе, это штатная ситуация. Полетная документация рассчитана на человека со средними психомоторными качествами. Если он натренирован, он обязан с этой ситуацией справиться. Вначале возникает ситуация обдумывания, это примерно полторы секунды, «въезжаешь» в контур взаимодействия человек–среда–машина и начинаешь действовать.
Сейчас техника такова, что все отказы изначально может локализовать автоматика. У пилота появляется резерв времени. Я не думаю, что экипаж «Когалымавиа» в небе над Египтом не смог бы справиться с отказом двигателя. Два мотора у машины. Я думаю, что минимум два раза в год стандартная авиакомпания прогоняет пилотов через тренажер и они отрабатывают эти задачи.
— Для многих обывателей слово «разгерметизация» звучит чуть ли не как приговор. Они уверены, что в этой ситуации на большой высоте им не поможет уже ничего, в том числе и выброс дыхательных масок. Но ведь у того же Боинга-737 американской компании «Юго-Западные авиалинии» в 2009 году на высоте более 10 тысяч метров вырвало часть фюзеляжа, в салоне образовалась сквозная дыра размером с футбольный мяч. И лайнер благополучно приземлился в ближайшем аэропорту. Все пассажиры на борту (131 человек) остались живы.
Олег Башмаков: — Есть такое упражнение на тренажере — разгерметизация. Помню, шли на 9600 метрах на Ту-154. Включилось табло: разгерметизация. Стали снижаться, бортмеханик сидит, ерничает: «Ой, задыхаюсь! Ой, не могу!..» А вертикальная скорость — под 60 метров в секунду. Первая задача — уйти из разреженной атмосферы. Чем быстрее ты это сделаешь, тем больше шансов, что пассажиры на борту не травмируются. Люди же все разные, один «держит» 6 тысяч метров, другой — 7, третий уже на высоте 3 тысяч метров начинает задыхаться.
Последнее время я летаю на Ан-28, это не герметичный самолет, у него норматив 3–4 километра. Это комфортные условия для человеческого организма. А в Африке мы, бывало, залезали на нем без кислорода и на 8 тысяч. Там главное — не делать резких движений, дышать ровно, меньше говорить, больше глазами работать. Перевалили на этой высоте бугор между облаков и снизились.
Но высота 8 тысяч в районе экватора — это даже не высота 4–6 тысяч метров в наших высоких широтах, где-нибудь в районе Ханты-Мансийска, где на 5400 идешь и у тебя голова начинает разламываться. А там на 6,5–7 идешь — и нормально.
Другое дело, когда происходит мгновенная разгерметизация, «закипает» кровь, и человек не успевает сказать даже слово «мама». Что, по всей видимости, и произошло на борту российского A321 над Синаем. Если экипаж не приступил к локализации аварийной ситуации, означает это только одно: или обоим пилотам пустили пулю в голову, или перекрыли кислород.
Причем взрыв, по моему мнению, произошел недалеко от кабины пилотов. Если бы это было в хвосте, то до кабины там почти 30 метров. Кабина закрыта герметичной перегородкой, автоматикой там поддерживается давление, как на 3–3,5 тысячи метров. Они шли на 10 300. Мгновенно выровнять давление невозможно, даже если фюзеляж в хвосте полностью разрубить. Ставили эксперимент. Пробоина была 30 сантиметров. Чтобы выровнять давление внутри и снаружи самолета, потребовалось около полутора минут.
Кто-то сейчас говорит, что из-за перегрузки пилоты могли удариться головами об потолок. Допустим, в горизонтальном полете «сбрую» — накидные плечевые ремни — они еще могли снять, поясной-то ремень остается, пилоты все равно остаются зафиксированными.
— Раньше на отечественной технике летали закрепленными экипажами. На иностранных самолетах экипаж состоит из двух пилотов. И бывает, что командир воздушного судна узнает, кто у него будет вторым пилотом, только перед самым вылетом, на брифинге. По-вашему, это правильно?
Валерий Хайрюзов: — Мы хотя и шутили иной раз, что «дело «правого» не мешать «левому», «держи ноги нейтрально, жди зарплаты», но понимали, что второй пилот — это наша правая рука в нештатной ситуации. Попадались ребята толковые, наблюдали, все впитывали, просили: «Командир, дай полетать! Ну дай!» Они себя уже готовили в командиры. И были те, кто как был «пассажиром» на правом кресле, так и оставался им до завершения карьеры. Мы про таких говорили: валовые. Они просто ошиблись с местом работы. Однажды во время захода на посадку в Кемерове мы попали в экстремальную ситуацию. Видимость нулевая, горит красная лампочка — летим на остатках топлива, справа — терриконы. И второй пилот мне говорит: «Командир, я тебе не помощник». Нам удалось благополучно приземлиться, но я сказал «правому»: «Больше с тобой я летать не буду». Он не был по сути летчиком, потом ушел с летной работы.
Сейчас КВС каждый раз летает с разными вторыми пилотами. На мой взгляд, так быть не должно. При аварийной ситуации порой все решают секунды. Например, у экипажа A310 авиакомпании «Сибирь», который в 2006 году в Иркутске на большой скорости выкатился за пределы взлетно-посадочной полосы, врезался в гаражный комплекс, разрушился и сгорел, на принятие решения было 11 секунд.
Командир аэробуса был, кстати, моим вторым пилотом, мы с ним вместе летали на Ан-24. У них не сработал реверс, вместо торможения двигатель вышел на взлетный режим. Летчики понять ничего не могли. Были в ступоре. Второй пилот ждал, что скажет командир, а тот молчал, не мог понять, что с самолетом случилось. Надо было 0,8 номинала дать, а экипаж дал единицу — это уже режим для взлета. Как мне кажется, они решили уходить на второй круг. Последнее, что сказал КВС: «Кажется, выкатываемся». Из 203 человек, находившихся на борту, погибло 125.
Олег Башмаков: — Раньше в руководстве по летной работе был целый раздел: особенности или порядок формирования экипажей и выпуск их к полету. Сейчас этого нет. Я как-то летел пассажиром из Берлина в Ригу, и бортпроводница в предполетной информации объявила фамилию командира корабля, которая показалась мне знакомой. Я попросил ее передать записку КВС, где написал: «342 летный. Башмаков». Набрали эшелон, она подходит и говорит: «Вас командир приглашает в кабину». Захожу, мы обнялись. Он у меня был в подчинении, когда я был командиром эскадрильи. Смотрю, а в правом кресле у него сидит парнишка чернявенький. Спрашиваю: «Из солнечного Закавказья?» Командир говорит: «Да нет, это итальянец. В Сицилии живет. Прилетает из Италии, выполняет блок рейсов и опять улетает. Я его первый раз вижу». Спрашиваю: «А как же слетанность, формирование экипажей?» — и слышу: «Командир, забудь ты уже об этом. Есть документы, регламентирующие летную работу, где расписаны все действия пилотов, которые неукоснительно выполняются».
А мы досконально знали, кто с нами сидит рядом в кабине, потому что летали вместе не один год, видели, как человек ведет себя в различных ситуациях. Если бы такая система была и сейчас, не случилась бы катастрофа А320 на юге Франции, когда второй пилот Андреас Любитц запер кабину, чтобы не пустить обратно вышедшего командира экипажа, и умышленно направил самолет в гору.
«Полет как под наркозом»
— После того как экипаж попал в аварийную ситуацию, с ним работают психологи, его отправляют дополнительно заниматься на тренажере?
Валерий Хайрюзов: — После ЧП на борту старожилы авиации обычно говорили про летчика: «У него теперь зарубка на сердце». Она не разгладится, останется на всю жизнь. Пилот потом снова садится в кабину, но психологическая травма из памяти уже не стирается.
Олег Башмаков: — Летчику, как говорится, ничто человеческое не чуждо. Он имеет право на оторопь, растерянность, другое дело, что многократная тренировка позволяет свести это до минимума. А после авиационного события, которое повлекло за собой большие стрессовые нагрузки, летчика в первую очередь отправляют в отпуск. Далее врач летного отряда или врач авиакомпании определяет, нужно ли ему проходить некие психологические тесты. При этом определяется — высокий у тебя уровень восприятия или средний. Все это фиксируется в медицинской книжке. Ты приходишь, отдаешь ее врачу летного отряда. Он анализирует и докладывает летным командирам, которые и решают, что с этим летчиком делать.
В обычной же практике пилоты ежегодно проходят тестовую систему, беседуют с психологом.
— Доводилось слышать, что летчики скептически относятся к психологам.
Олег Башмаков: — Правильно. С ними надо разговаривать как с компьютером. Нажал кнопку, высветился вопрос: ваша фамилия. Говорю: «Башмаков». Если появилась строка «ваша фамилия, имя и отчество», говорю: «Олег Сергеевич Башмаков». И дальше замолкаешь, дабы не попасть в разряд неблагонадежных. У меня был штурман Александр Тимофеевич, которому было уже за 50. Помню, сидел он как-то, по просьбе психолога рисовал то, что у него ассоциируется с детством, язык от удовольствия высунул. На листе — дом, из трубы дым валит, рядом коза, тропиночка уходит вдаль. Вдруг психолог спрашивает: «Жалобы есть?» Тимофеевич прервался, говорит: «На кого?» И все, вопрос–ответ, и дальше ни влево, ни вправо… У психологов свои методики раскачки нервной системы, у нас задача — не дать ее раскачать.
— Присутствие на борту «больших» людей и высоких чинов для летчика всегда стресс?
Валерий Хайрюзов: — Если вспомнить катастрофу польского президентского авиалайнера Ту-154М вблизи Смоленска, в кабине там присутствовал командующий Воздушными силами Польши генерал Анджей Бласик, который мог оказывать на экипаж психологическое давление. На самописце зафиксирован голос одного из пилотов, который заявил, что в таких погодных условиях самолет сесть не сможет. Но лайнер все-таки пошел на посадку. Столкнулся в тумане с деревьями, опрокинулся и рухнул на землю.
Или взять губернатора Красноярского края Александра Лебедя. Однажды он решил лететь на хоккейный матч в Архангельск, где играли «Енисей» с «Водником». Ему не разрешили посадку, но он заставил летчиков сесть в густом тумане, при плохой видимости. Такие же полеты были у него и в Норильске.
Когда у тебя в экипаже важная персона или проверяющий, мы обычно говорили, что «этот полет как под наркозом». Это дополнительная психологическая нагрузка. Ладно, если попадется хороший мужик, а не тот, кто будет разговаривать с тобой «через губу», а ты перед ним как недоношенный ребенок.
— Может случиться, что мы так и не узнаем правду, почему рухнул российский A321 над Синаем?
Валерий Хайрюзов: — Вряд ли это произойдет. В расследовании участвуют несколько стран, привлекли многие спецслужбы. Правду уже не утаишь.
Олег Башмаков: — Я допускаю и такую версию. Тут может вмешаться политика. Например, крушение южнокорейского Boeing 747 над Сахалином в 1983 году, который летел по маршруту Нью-Йорк–Анкоридж–Сеул, отклонился от курса и был сбит советским истребителем Су-15, до сих пор окутано тайной. На борту было 23 члена экипажа и 246 пассажиров.
А сейчас в разных частях света начали появляться люди с того Boeing 747, которые, по всей видимости, находились все это время под программой защиты свидетелей. Одни жили в Латинской Америке под чужими фамилиями, другие в Амстердаме, и их при случайной встрече узнали знакомые. По всей видимости, была подменена машина, а людей просто переправили на другой континент. Летела же беспилотная военная машина с аппаратурой. Когда наши подводники нашли «черные ящики», передали их на крейсер, а потом переправили его в Москву, вся пропагандистская истерика прекратилась.
