— Араз Искендерович, и как же вы из образцового выпускника Высшей школы профсоюзного движения ВЦСПС превратились в «ударника капиталистического труда»?
— В «ударника капиталистического труда» я превратился еще задолго до своего поступления в школу профсоюзов. Начать, наверное, следует с того, что в возрасте тринадцать с половиной лет я остался без отца. Мои родители были учеными. И наша семья по советским меркам была очень обеспеченной. Мама получала 300 рублей в месяц, отец — 500. Но когда не стало отца, многие из знакомых, вхожих прежде в наш дом, вдруг сразу улетучились, растворились в воздухе. И это наложило отпечаток на мое тогда еще совсем детское восприятие окружающего мира.
Я понял, что в жизни не все так розово, как иногда кажется. И мне захотелось добиться чего-то самому. В те годы было много студий звукозаписи. Записанная там кассета продавалась по десять рублей. И при этом они еще не успевали записывать! И вот мы с моим школьным другом купили специальные приставки и стали сами записывать кассеты. Затем мы их сдавали на студию звукозаписи по цене два рубля за штуку. Вот такой приработок был у меня еще в детстве!
— И почему же после таких впечатляющих «бизнес-успехов» вы пошли по «профсоюзной линии»?
— После того как я окончил Бакинский политехнический институт по специальности инженер электронно-вычислительных машин, мы с мамой пришли к министру связи Азербайджана генералу Расулбекову. И он нам сказал: «Если бы у меня был такой сын, я бы его заставил работать по специальности!» И меня отправили работать на Бакинскую междугородную телефонную станцию. Там я стал лазить по этим шинопроводам, что-то прозванивать. И мне все это очень не нравилось. Но тут меня неожиданно избрали председателем профкома. И я развил там бурную деятельность: пытался помочь этим бедным телефонисткам получить квартиры. И вдруг до меня дошла информация, что в Москве есть такая Высшая школа профсоюзного движения ВЦСПС и туда можно выехать на учебу. Думаю, слава богу! Наконец-то я из всего этого выскочу! Я взял направление на учебу. Но оказалось, что одного направления недостаточно. Нужно было сдавать еще очень жесткие экзамены. Я к ним готовился целый год и в итоге в 1982 году все-таки поступил.
— Вы помните, какими были ваши первые впечатления от Москва?
— Очень хорошо помню, даже несмотря на то, что это был далеко не первый мой приезд в Москву. Мы очень часто сюда ездили, когда мой отец возглавлял в Азербайджане Институт водных проблем. Знаете, как в те времена в столице встречали ученых такого ранга? Нам выделяли знаменитый советский представительский автомобиль «ЗИМ». Жили мы либо в «Москве», либо в «Национале», либо в «Метрополе» — причем всегда в полулюксе.
Теперь о моем первом впечатлении, когда я приехал в Москву уже самостоятельно. Раньше из Баку — города, буквально пропитанного запахом нефтехимии, — все авиарейсы прилетали только в «Домодедово». И уже при выезде из аэропорта ты сразу остро ощущал особый лесной озоновый запах, который раньше был в Москве. Сейчас я здесь постоянно нахожусь, не замечаю уже этого запаха. Но в те времена он был очень ярко выражен. Позднее, когда мы жили в Новых Черемушках, я после дождя, бывало, тоже ярко чувствовал этот особый московский запах, не свойственный, скажем, ни Санкт-Петербург, ни Киев. Безумно жаль, что его больше нет.
— Итак, мы вплотную приблизились к моменту, когда вы начали заниматься бизнесом уже «не по-детски», правильно?
— Правильно. После окончания аспирантуры я, как целевой кадр, должен был уехать обратно в Баку. И я туда действительно уехал — уехал и не смог там находиться. Знаете такую расхожую фразу «Москва засасывает»? Меня Москва засосала на все сто процентов. После московских масштабов в Баку мне было откровенно тесновато. Я вернулся обратно в Москву. Меня взяли в ту же самую Высшую школу профсоюзного движения младшим научным сотрудником. Но там я тоже чувствовал себя как-то некомфортно. Я понял, что строить карьеру в ее привычном советском понимании мне как-то неинтересно.
Перестройка в тот момент была уже в самом разгаре. Полным ходом шло кооперативное движение. Воздух был буквально пропитан предпринимательской инициативой. И вот в какой-то момент — не помню точно, какой именно был тогда год, — я принял для себя решение: все, надо уходить! Я ушел в маленький кооперативчик. Назывался он кооператив «Шафран». Мы арендовали рядом с магазином «Диета» на улице Вавилова летнюю арбузную палатку, 15 на 15 кв. м — всего 225 кв. м. Я эту палатку сам лично утеплил, сделал в ней отопление. И она стала нашим самым первым офисом.
— И на чем же вы сколотили свой первоначальный капитал?
— Как и все предприниматели того времени, мы пытались продавать все что могли: начиная от компьютеров и заканчивая, как ни странно, метлами. И знаете, кто у нас покупал эти метлы? Московское Правительство РФ. Метлы — обычные метлы, которые мы каждый день видим на улице, — заготавливались в то время в области. Естественно, производители хотели получить за них наличные. Но как это сделать, если главный потребитель метел в Москве был готов платить за них только безналом? Вот мы и стали для метел «перевалочным» пунктом: закупали их у производителей, а потом оптом грузовиками завозили в Москву.
Мы начали овощи завозить из Азербайджана, из Средней Азии. Все это приносило прибыль. Но у меня не было ощущения правильного целеполагания. Я не понимал, куда мы можем и должны двигаться. Все изменилось в момент, когда в поисках компьютеров я наткнулся на выставочную индустрию, попал на международные выставки. Какая у нас в тот момент была ассоциация со словом «выставка»? По большому счету только одна — ВДНХ. Никто тогда не осознавал, какую жизненно важную роль в условиях рыночной экономики играют отраслевые и тематические выставки.
— Простите мне мое невежество. Но вот я эту роль до сих пор не осознаю.
— Не переживайте, в этом плане вы совсем не одиноки. Я очень часто сталкиваюсь с одной и той же ситуацией. Допустим, есть гигантский завод, который обладает своим собственным конструкторским бюро и огромным потенциалом. Я говорю руководителям завода: «Вам надо принять участие в выставке». Они мне на это отвечают: «В чем принять участие? В выставке? А зачем надо это делать? Это пустая трата времени и денег!»
Чего эти люди не понимают, так это следующего: отраслевая выставка — это та точка времени и пространства, где одновременно сосредотачивается и спрос и предложение. Отраслевая выставка — исключительно эффективный инструмент распределения товаров. Приведу пример страны, которая считается флагманом рыночной индустрии в Европе, — Германия. Согласно немецкой статике, каждый евро, который тратится на выставочный центр, может принести до девяти евро прибыли! Осознав, что мы наткнулись на золотое дно, первую нашу выставку мы провели еще в период существования Советского Союза. А в 1995 году наша компьютерная выставка оказалась третьей в мире по объему представленной продукции и по значимости для компьютерной индустрии.
— Обязательный ингредиент истории любого российского бизнеса в 90-е годы — это «наезды» со стороны криминальных структур. У вас такие эпизоды были?
— Были, конечно. В начале 90-х у меня со многими людьми были личные конфликты, беседы, встречи, «стрелки», как они тогда назывались. Но мы ни с кем никогда не входили в сговор — и «крыш» у нас никаких никогда не было. Вы спрашиваете, как мне это удалось? Я человек, для которого отдать под давлением рубль и отдать под давлением жизнь — это приблизительно одно и то же. И чем бандиты могут пригрозить такому человеку? Физической расправой? Но ведь если они меня убьют, они с гарантией ничего не получат! То есть я им нужен живым! У меня несколько раз были подобные эпизоды. У нас и подъезд несколько раз взрывали. И динамит подкладывали в лифт и прямо к дверям квартиры. Каждый раз я предусмотрительно отправлял семью в «эвакуацию» и оставался один. И бандиты ничего не смогли со мной сделать!
— А в какой момент и благодаря чему вам удалось пробраться в высшую лигу бизнеса?
— На оба ваши вопроса отвечу одним и тем же предложением: это произошло в период экономического кризиса 1998 года и благодаря этому самому экономическому кризису. Как я уже сказал, в плане проведения частных выставок мы были первыми в стране. Сначала мы проводили их на ВДНХ. А потом нас плавно перетащили в «Экспоцентр». Но к 1998 году у нас уже появился мощный конкурент — конкурент, который в момент кризиса обладал очень большими финансовыми возможностями и очень грамотно использовал тяжелую ситуацию, в который мы оказались.
Когда в августе 1998 года в стране был объявлен дефолт, «Экспоцентр» не захотел снижать для нас цену аренды своих площадей. А вот зарубежные участники выставок после случившегося ехать в Россию сначала не хотели. Нам пришлось резко снизить цену своих услуг. И у нас возникли отрицательные «ножницы», не в нашу пользу.
Я пошел в «Экспоцентр»: «Давайте как-нибудь договоримся. Вы нам даете сейчас возможность записать наши долги. А потом мы с вами обязательно рассчитаемся!» С подачи наших конкурентов они ответили нам твердым «нет». И тогда я вспылил и хлопнул дверью: «Вы здесь будете у себя подметать пустые полы. (Смеется.) А у нас будет свой собственный выставочный центр!». В момент своего произнесения эти слова звучали глупо. Борьба с «Экспоцентром» в 1998 году казалась бессмысленной. Это была тогда центральная выставочная площадка Россия. Но свое слово я выполнил: построил «Крокус».
— А что бы случилось, если бы в «Экспоцентре» тогда сказали бы вам «да»? Вы бы не построили «Крокус»?
— Все равно построил бы, конечно. Но у них был шанс серьезно отодвинуть строительство. Без их отказа у меня не было бы столь мощного стимула пускаться во все тяжкие. Вы же понимаете, что строить такую махину, как «Крокус», в подтопляемой пойме реки Москвы — это не легкая прогулка. Надо было очень серьезно человека разозлить, чтобы он устроил себе такую головную боль. (Смеется.)
— А как вы нашли средства на строительство «Крокуса» в условиях бушевавшего тогда в стране экономического кризиса? Как вам вообще удается стремительно возводить такие сооружения, как «Крокус» или комплекс зданий федерального университета во Владивосток?
— Как я построил «Крокус»? В 1998 году я оказался перед выбором: или смириться со скорым уходом всего своего бизнеса в небытие или залезть в новые долги с расчетом на будущий качественный скачок вперед. Терять мне, по сути, было уже нечего. Я пошел на риск и не прогадал. Теперь о «стремительности» нашего строительства. У нас есть одно единственное, но исключительно важное отличие от других: мы строим с использованием метода, который в советское время именовался хозспособом. Что это такое? Что обычно происходит, когда какая-либо российская компания хочет для себя что-нибудь построить? Объявляется тендер. Выясняется, какая именно строительная компания может сделать эту работу быстрее, лучше и дешевле других. Затем заказ передается в выбранную строительную компанию. Но у этой компании тоже есть своя норма прибыли, своя «надстройка» в виде управленческого аппарата и инженерно-технического персонала. Вот и получается: за то, что в реальной жизни стоит рубль, вы заплатите как минимум два.
А вот у нас стоимость строительства — это стоимость металла, бетона, арматуры, проводов, осветительных приборов и заработная плата. Своя «надстройка» у нас, конечно, тоже есть. Но она уже находится у нас на балансе и практически не влияет на стоимость строительства. Вот поэтому-то даже с учетом непосильных кредитов мы строим дешевле и быстрее любых своих конкурентов — хоть отечественных, хоть западных, хоть турецких. При этом нам еще и постоянно «везет»: все наши объекты нам приходится возводить либо на болотах, либо на подтопляемых территориях.
— А как у вас дело обстоит с качеством?
— Прекрасно у нас все с качеством. Нашим качеством восхищаются во всем мире. Вы же, по вашим словам, были в построенном нами федеральном университете во Владивостоке, разве нет?
— Да, был. Восхищался. Но вот чем я совсем не восхищался, так это ржавой водой, которая течет там из крана.
— Рассказываю, а чуть позже вручу вам подтверждающие мои слова документы: в университете на острове Русский стоит опреснительная установка, которую в связи с безысходностью я был вынужден поставить. Иначе к моменту саммита АТЭС, который проходил на территории будущего университета в 2012 году, мы бы просто не успели подвести воду. А опреснительная установка — это сложное инженерное сооружение, которое нуждается в очень скрупулезной эксплуатации. Еще для этой установки нужно постоянно покупать «химию». «Химия» стоит денег. Я, когда сдавал объект, им оставил химии на 150 тысяч долларов. Ее должно было хватить максимум на три-четыре месяца. Через год я решил выяснить, купили ли они «химию». Они мне в ответ сказали: «Нет, у нас ваша еще не кончилась!» И насколько мне известно, они до сих пор «химию» вообще не покупают! То есть из кранов у них течет опресненная морская вода, не полностью доведенная до состояния питьевой! Я об этом писал и говорил много раз.
— Что надо сделать, чтобы исправить ситуацию?
— Нужно срочно провести на остров Русский водовод с материка. Нужно на опреснительную установку вернуть специалистов. Надо «химию» закупать так, как положено, а не экономить на ней — вода в этом случае будет идеального качества, уж точно лучше, чем в Москве. Я вообще удивлен, почему эта опреснительная установка у них до сих пор не встала. А когда она встанет, там будет ЧП вселенского масштаба. Ни машинами, ни кораблями воду они туда не подвезут.
— Еще один вопрос из той же серии. Мне очень нравится «Крокус». Но мне очень не нравится громадная пробка, которая почти всегда наблюдается в районе «Крокуса». Что вы мне на это скажете?
— Я вам не просто скажу. Я покажу вам фотографии этой пробки, сделанные с воздуха. По этим фото видно, что пробка начинается не у «Крокуса», а в Строгине. Там есть неудачно установленный светофор, который и держит все движение. На перекресток, который он регулирует, выходит аж семь дорог. Решить проблему можно просто: с помощью устройства на этом перекрестке кругового движения. Я с этим вопросом уже ходил и к Ликсутову, и к Собянину. И есть надежда, что мое предложение будет принято. Кроме того, мы обратились в московское правительство с еще одним предложением. Чтобы разгрузить МКАД, мы готовы за свои деньги построить двухрядную эстакаду на столбах с Новой Риги в «Крокус».
— А как вы себя воспринимаете: как россиянина азербайджанского происхождения или как азербайджанца, который волею судьбы оказался в России?
— Когда ты большую часть жизни живешь в одном-единственном большом государстве, у тебя после его распада нет ощущения, что ты переехал в чужую страну. У тебя есть другое ощущение: за твоей спиной произошло что-то непонятное и непоправимое — вроде разрушения моста. Расскажу вам одну историю. Как-то раз в девяностые годы приближался очередной юбилей певца Полада Бюльбюль-оглы. Тогда он еще не был послом в России. И я взял в аренду Ту-134 и посадил туда его друзей и артистов. Когда мы прилетели в Баку, первым на трап вышел тогдашний директор Театра эстрады Борис Брунов. Спускается он в черном пальто с белым шарфиком, с сигарой. А там у трапа стоит такой человек: «Паспорта, пожалуйста». А Брунов: «В заграницу играете?» (Смеется.)
Я никогда не считал, что Москва — это для меня чужая страна, а Баку — родной. Большая часть людей моего поколения считают своей родиной не какую-то одну бывшую советскую республику, а весь бывший Советский Союз.
— Как вы считаете: Советский Союз можно было бы спасти?
— Если бы в свое время Горбачев не испугался, не попытался включить заднюю скорость в отношении кооперативного движения, мы бы сейчас жили в совсем другой стране. КПСС не должна была бороться с переходом государства к рыночным отношениям. КПСС должна была по примеру Компартии Китай возглавить этот переход. Когда советская экономика уже начала пробуксовывать, я еще учился в аспирантуре. К нам тогда приходили разные важные люди типа советника Горбачева по экономике академика Николая Петракова. Помню, как я сказал кому-то из них: «Да отпустите вы в рынок всю эту бытовку, рестораны и так далее. Оставьте за государством контроль только над теми стратегическими важными отраслями, которые составляют хребет экономики страны!»
Если бы подобные идеи были бы вовремя восприняты, мы бы не только сохранили единую страну, но и смогли бы избежать постсоветской разрухи. Почему в начале 90-х все вдруг неожиданно рухнуло? Из-за конструкции экономики Советского Союза: все в ней было построено на кооперативных связях между союзными республиками. Когда исчезло единое государство, исчезли и эти кооперативные связи. Естественно, все — или почти все — вдруг мигом обнищали.
— А какие мысли у вас вызывает нынешнее состояние российской экономики?
— Знаете, что меня сейчас особенно радует? То, что нефть дешевеет. Конечно, лично для меня это означает страшнейшие убытки. Я должен одному из крупных российских банков миллиард триста миллионов долларов. И каждый раз, когда из-за падения цены на нефть рубль опускается по отношению к доллару, сумма моего долга возрастает на энное количество миллионов.
Но я все равно рад, что нефть дешевеет. Почему? Потому, что я не знаю иного способа заставить страну научиться работать по-другому — более эффективно. Пока у нас все обстоит как в богатой семье, у которой в доме полно золота. Пока это золото лежит у детей этой семьи под ногами, они никогда не будут шевелиться. Все изменится лишь тогда, когда у них отнимут «соску». Вот сейчас у нас отняли «соску». И к нам тут же пришло осознание, что в экономике нам надо очень многое менять. У нас есть мощный резон начать наконец шевелиться.
— Но осознание ведь не равносильно действию, не правда ли? Разве невозможен, например, вот такой вариант: мы начнем шевелиться, у нас ничего не получится — и мы еще дальше откатимся в третий мир?
— Я считаю такой вариант совершенно невероятным. И это мое мнение основано вовсе не на моей «слепой вере». Оно основано на том, что я ясно вижу собственными глазами. Современная Россия — страна огромных возможностей, которые буквально валяются под ногами и которые почему-то никто не поднимает. Вы, допустим, слышали, что в России сейчас совсем нет такого явления, как прибрежный лов рыбы? В Америке, Канаде, Англии, Италия, Франция десятки тысяч судов занимаются прибрежным ловом. В этой индустрии заняты сотни тысяч, а может, даже миллионы людей. У миллионов других людей есть возможность насладиться результатами прибрежного лова. Прибрежный лов — это рыбные рынки, рыбные рестораны, магазины, где продается свежак, пойманный еще сегодня утром. А у нас всего этого нет — в свое время весь соответствующий рыболовецкий флот был выдавлен из России из-за введения непродуманной ставки налога на имущество. Я привел вам только один пример. Но, если хотите, могу с налета привести еще с десяток.
— Ответьте лучше на вопрос: у вас еще остались нереализованные мечты?
— Все люди до последнего дня о чем-то мечтают. Я так устроен, что у меня нет конкретных долгосрочных планов. Зато у меня в голове постоянно крутится множество мыслей и планов. И когда эти планы оформляются в мозгу во что-то законченное, я стараюсь их реализовать. Вот вы видите у меня в кабинете множество видеоэкранов? Они в режиме реального времени показывают наши различные стройки.
Вот этот экран, например, показывает стадион, который мы к чемпионату по футболу строим в Ростове-на-Дону. Этот — океанариум, который мы возводим на территории «Крокуса». Станцию метро мы уже давно построили — об этом вы знаете. Сейчас я делаю теплый переход из метро прямо в торговый комплекс, а оттуда сразу на мост, который мы построили по просьбе Московской области. Ну, в общем, много всего мы строим!
