Репортаж из монастыря: жизнь не от мира сего

Корреспондентка «МК в Питере» пять лет провела в монастыре

Черный платок, мешковатая ряса и полное подчинение. Ради чего в наши дни уходят в монастыри? И как живут там — так ли благочинно, как кажется со стороны? Корреспондентка «МК» в Питере» испытала на себе все прелести современного монашества, причем в самом крупном и известном в Петербурге женском монастыре — Воскресенском Новодевичьем, чьи храмы и корпуса расположились на Московском проспекте.

Корреспондентка «МК в Питере» пять лет провела в монастыре
Воскресенский Новодевичий монастырь в Санкт-Петербурге.

Испытание платочком

У меня не было никаких проблем в мирской жизни. Она была благополучной и беззаботной: высшее образование, работа, любящие меня мама и брат, большая уютная квартира. Никаких разочарований, потерь, измен…

Монахини в черном облачении раньше вызывали у меня недоумение и страх. Уйти в монастырь? И мысли такой никогда не возникало. Я любила комфорт, а любые запреты и ограничения вызывали во мне решительный протест. Походы в церковь ограничивались тем, что я ставила свечки перед иконами. Но однажды довелось помочь по храму. Моя мама, которая регулярно убиралась в церкви, прийти не смогла. Я согласилась подменить ее без особой охоты. Но меня так приветливо встретила инокиня-церковница, что я осталась до позднего вечера! И даже пришла на следующий день.

Так выглядит келья.

Мне захотелось узнать, как живут монахини — какие они в быту, в повседневной жизни, скрытые от посторонних, уходящие из храма в свой келейный корпус через калитку с предостерегающей надписью «Посторонним вход категорически запрещен».

Я стала ходить в храм все чаще. Меня приняли на послушание (так в монастыре называется работа) в местную лавку с неплохой зарплатой и двухразовым питанием. Не прошло и трех месяцев, как незаметно для самой себя я оказалась в числе послушниц. Как же это случилось? Подействовали разговоры сестер о спасении и радостно-спокойной жизни в монастыре. Одним словом — завербовали.

Правда, были среди монашек те, кто пытался остановить: «Деточка, не соверши необдуманного шага». Предупреждали: настоятельница строга, может и не принять, надо пройти собеседование. Это еще больше подогрело мое любопытство: такую хорошую — и не примет? Игуменья попросила меня рассказать о себе. Поинтересовалась, была ли я замужем и не возникнет ли у меня такого желания, а потом благословила: «Приходи!». Выдали мне черную юбку, кофту и платок. Поселили в одноместную просторную келью. Я жила выше всех — на мансарде, между двумя храмами, надо мной — монастырская колокольня. Утром в комнате все дрожало от звучных ударов в большой колокол. «Надолго ли меня хватит?» — размышляла я.

Одно из самых трудных послушаний — работа в просфорне.

Никогда бы не подумала, что окажется так тяжело постоянно ходить с покрытой платком головой. Она постоянно чешется, волосы через какое-то время начинают выпадать. Хотела облегчить себе жизнь и подстричься, но благословения не получила: мол, оставь косу для пострига!

Потеряла жениха — сделала карьеру

Между сестрами не благословляется распространяться о жизни, которую они вели в миру, и о причине ухода в монастырь. Но женщины есть женщины — и как-то постепенно из разговоров все узнавали друг про друга. От хорошей и благополучной жизни никто в монастырь не уйдет. Нужен толчок.

В монастырь приходят женщины любого возраста. Но несовершеннолетние девушки или замужние, а также имеющие маленьких детей не принимаются согласно правилам обители. Среди 22 женщин, с которыми я делила стол и кров, три были весьма преклонного возраста, четыре — девушки за двадцать. Возраст большинства сестер — от 35 до 60 лет. Одна сестра пришла в обитель сразу после смерти своего пятилетнего сына. Она беспрекословно шла на любое послушание. Казалось, ее даже радовала тяжелая работа. Без устали скоблила, убирала, мыла, полола, стараясь забыть горе в работе. Но утешения от скорби так и не нашла — через год запросилась обратно в мир. Другая сестра, потеряв обоих родителей и жениха, напротив, сделала в монастыре карьеру — в сравнительно короткий по монашеским меркам срок стала инокиней и правой рукой игуменьи.

Чем старше по возрасту монахиня, чем дольше живет она в обители, тем больше от нее пользы монастырю. Наученная горьким опытом, она не впадает в искушения, свойственные новоначальным сестрам. Быстро ориентируется в нестандартной ситуации. Работают эти 60–70-летние бабушки, не уступая молодым, — и поклоны резво кладут, и в огороде копают, и в трапезной кашеварят. И вставать поутру в отличие от молодых сонь им нетрудно. Пенсия старушек идет в монастырскую казну, что опять же относит их к разряду выгодных насельниц (проживающих) для обители. А им тоже выгодна монашеская жизнь — и накормят, и полечат. А когда Господь призовет, то и похоронят здесь же, на кладбище на территории монастыря, на монашеском участке.

Благословение на укол

Послушание — смысл монашества. Любая добродетель меркнет при его отсутствии. Назначенное игуменьей послушание поначалу может совершенно не совпадать с тем, что делала послушница в мирской жизни. Перед нами, новенькими сестрами, однажды разоткровенничалась пожилая монахиня: «Я в миру работала в банке! Большим начальником была! А меня в первый же день на послушание в коровник отправили. Какие коровы! Я даже лягушек боюсь…» Однако отказываться от послушания не принято.

У меня было послушание в трапезной. Однажды после обеда, вымыв посуду, спустилась в холодную комнату (мы ее называли попросту «холодильник») за продуктами. Взяв, что требовалось, обернулась и обомлела — дверь была закрыта. Подергала ручку — не открывается. Мне стало по-настоящему страшно. Кричать, звать на помощь бесполезно: двери толстые, да и в подвале никто из сестер не мог оказаться в это время. Даже не позвонить было — в глухом помещении телефон не принимал сигнал. А низкая температура уже делала свое дело: я начинала мерзнуть. Чтобы паника не овладела мной, стала молиться. Перекрестила дверь. Стала исследовать ее. Вдруг мое внимание привлекла маленькая пружина, и я решила на нее нажать. Открылась! Когда я рассказала об этом вечером игуменье, она посочувствовала, как истинная монахиня: «Ну, мы бы тебя потом хватились и нашли. А умереть на святом послушании — спасительно».

Моя ровесница, тридцатилетняя послушница Анна, пришла в монастырь на год раньше меня. Вопреки воле неверующих родителей, у которых была единственной дочерью. В миру она работала фельдшером на «скорой помощи». Хохотушка и болтушка, в ушах — плеер с рок-музыкой, любимая одежда — джинсы и кепки. Но однажды зашла в монастырь, и что-то в ее сознании переключилось. Ноги сами привели ее в воскресную школу, где научилась читать на церковнославянском языке и петь на клиросе. Попросилась помогать в богадельне. Она выделялась своей аскетичностью: спала на досках, в келье обходилась минимумом вещей, до первого снега ходила обутая в легкие сандалии. Анна часто становилась объектом насмешек старших сестер. Но предана игуменье была безгранично. Благословения просила на все, вплоть до абсурда: «Матушка, благословите сестре болящей укол сделать!». Получив благословение, в следующее мгновение спрашивает: «Матушка! Благословите сестре перед уколом ваткой со спиртом попу помазать»… Правда, просыпала часто на утренние молитвы. В наказание за опоздания ее часто ставили на поклоны.

Поклоны — это довольно унизительно, на взгляд обычного человека. Встаешь в центре храма или трапезной и, пока все едят, делаешь земные поклоны — их может быть три, а может — сорок. В зависимости от того, насколько силен гнев игуменьи. Послушницы прилюдных поклонов стесняются. Взрослые монахини делают их равнодушно и быстро, как отжимания: упал — лбом об пол — подскочил…

Послушница

Послушница Дарья — самая приближенная к игуменье. Ее «уши» в монастыре. Все, что услышит, быстренько перескажет в подробностях. Даша — сирота. Ее семья считалась неблагополучной. Совсем юной она пришла в монастырь. Игуменья из жалости к сироте поселила ее в своем корпусе. Однако снисхождения матушка не оказывает даже любимчикам: провинность влечет за собой наказание — епитимью. Так, Дашу настоятельница «раздевала» — на год отнимала у нее апостольник и хитон, и из корпуса своего выселяла, и даже из монастыря на некоторое время выгоняла.

Быть изгнанной из обители — самое страшное наказание. Среди сестер, которые годами живут на полном пансионе и без заботы о зарабатывании на хлеб насущный, упорно бытует убеждение, что после монастыря непременно будешь несчастлива. Вернуться в жестокий мир очень трудно. Друг друга пугают историей про одну такую сестру, которая не выдержала возвращения в мир и сошла с ума.

Эффектный уход

В монастыре не принято иметь привязанностей: ни к сестре, ни к предмету обихода, ни к послушанию. Но все же каждая имеет подружку, которой можно поверить на ушко в укромном уголке свою обиду и выслушать в ответ те же сетования. Игуменье жаловаться нельзя!

Монахиня Анастасия с 7 лет поет. Пение для нее столь же естественно, как воздух, еда, сон. Однажды на игуменский вопрос о самочувствии Анастасия не сдержалась: «Ох, матушка, как же я устала!». Случилось это после литургии. На следующее утро Анастасию на клирос не пустили: «Матушка благословила тебя молиться отдельно». Как ни плакала, ни каялась молодая монахиня — все было бесполезно. Ее вынужденный отдых продлился две недели и показался ей веком. Игуменье о своей усталости она больше не заикалась. Так и ходят сестры попарно и утешают друг дружку.

Однако иногда эта дружба принимает совсем другой оборот. После одного случая, взбудоражившего весь монастырь на несколько месяцев, игуменья стала пресекать уединения сестер.

Послушницы Ольга и Галина были подругами, просто не разлей вода. Потом Галина приняла иноческий постриг и… спустя три недели обе совершили побег из монастыря! Обитель гудела как улей. В кельях беглянок царил беспорядок: одежда на полу, неубранные постели. Все недоумевали — ведь какие правильные и образцовые были сестры. Однако игуменья рассудила так: послушница совратила на побег инокиню. Уйти без благословения (особенно новопостриженной инокине) — тяжкий грех: в душе мира не будет до самой смерти.

Уходили сестры из монастыря и по благословению. Самый по-театральному яркий уход был у инокини Ирины. Утром, во время чтения молитвы, она подошла к храмовой иконе Божией Матери «Отрада и Утешение» и швырнула под нее ворох одежды. Апостольники, рясы, хитоны, клобук — все разлетелось в разные стороны. Это было необычно — в полумраке церкви, при горящих свечах — и потому запомнилось навсегда.

Игуменья не подруга

Среди монастырей, которые в большом количестве, как грибы после дождя, начали открываться в конце 90-х по всей Россия, нет ни одного похожего. Как протекает в них жизнь и какие в нем сестры — зависит исключительно от настоятельницы. Моя игуменья была очень строгой женщиной. Не прощающей малейшей провинности, не идущей на компромисс, щедро раздающей епитимьи.

Каждый день после ужина, который начинался в 21 час, настоятельница София подводила итоги дня, увещевала провинившихся, строила планы на будущее или делилась впечатлениями от паломнических поездок. Пропустить совместную трапезу или опоздать на нее (прийти позже игуменьи) считается святотатством («Трапеза — продолжение литургии!») и влечет за собой строгое наказание, вплоть до лишения пищи или причастия.

Быть монахиней — это не только отказ от мирских утех. Это особенное состояние души. Когда любая неприятность, которая выбьет из колеи нормального человека, монахине в радость — возможность пострадать за Христа.

Я «страдала за Христа», плача и жалуясь сестрам. Однажды провинилась и получила от игуменьи заслуженную епитимью — отлучили от совместной трапезы с сестрами. Не страшное наказание по сути, но мне оно очень не нравилось.

— Надо мне пойти и примириться с матушкой! Не по силам мне такое наказание, — проговорилась я одной из сестер.

— Да думаешь ли ты, о чем говоришь? — воскликнула потрясенная монахиня Анастасия. — Она же игуменья! И помириться с ней невозможно. Она не подруга. Сама должна снять епитимью.

В монастыре не принято рассуждать и иметь рациональное мышление. А самое трудное, что лично я так и не смогла преодолеть, — это подчинять себя чужой воле. Безропотно выполнять приказание, каким бы оно ни казалось нелепым. Я ушла из Новодевичьего монастыря в Петербурге, потому что сил не было терпеть такую жизнь.

Келья с видом на Кремль

Дома я долго не могла вернуться к нормальной жизни. Ведь в монастыре привыкла работать без выходных. Священник Троице-Сергиевой пустыни отец Варлаам на мой вопрос, что же мне делать дальше, благословил ехать в Москву в Иоанно-Предтеченский женский монастырь. Я о нем прежде не слышала. Нашла в Интернете адрес. Собралась в дорогу. Мама плакала. Так же горько и безутешно, как три года назад, когда я уходила в Новодевичий монастырь….

С трудом нашла в Москве эту обитель, долго кружила вокруг нее, хотя от метро «Китай-город» было до монастыря пять минут ходьбы пешком. На звонок в дверь на крыльцо вышла приветливая миловидная сестра в черном монашеском облачении. Она провела меня к игуменье Афанасии...

По сравнению с Воскресенским Новодевичьим этот монастырь был куда проще. Хоть и находился Иоанно-Предтеченский в десяти минутах ходьбы от Кремля, бедность была такая, как будто в глуши лесной жили сестры. В Новодевичьем я принимала душ каждый день. А здесь — экономили воду. Для сестер и игуменьи стало потрясением, когда они узнали, что я моюсь ежедневно. Душ, как оказалось, настоящий монах принимает раз в неделю (а лучше и в две!). Свет гасили по всему монастырю еще до одиннадцати часов вечера. В Новодевичьем же у нас во всех коридорах горел ночной свет. Конечно, к бережному отношению к электроэнергии там взывали, но не настолько, чтобы по ночам проверять.

В комнате с высоким, под три метра, потолком, куда меня поселили в новом монастыре, свисали лохмотья штукатурки. Окно было завешено серой застиранной задергушкой. Стены закопченные и грязные. На полу между покосившимися шкафами — включенные на полную мощь обогреватели. Спертый воздух: тяжелый запах горелого воздуха, смешанный с запахом пота и старых вещей. Как позже призналась мне монахиня Анувия, все эти столы и шкафы подобраны были на помойке.

Для начала дали мне послушание — фотографировать (почему-то никто не хотел брать в руки фотоаппарат) все события и внутреннюю жизнь обители, помогать на кухне повару в приготовлении трапезы, мыть посуду вечерами.

Позже мне доверили кормить нищих у ворот. Это было морально тяжелое послушание. К двум часам дня к воротам выносился стол. Со всех сторон начинали стекаться бомжи. Многих мы уже знали в лицо, но приходили и те, кто попал в трудную жизненную ситуацию — например, обокрали человека на вокзале. В строго назначенный час все эти несчастные спешили в Иоанно-Предтеченский монастырь. В этом тоже было огромное отличие двух обителей. В Новодевичьем, несмотря на всю его роскошь, сухой корки не получит просящий, пока не отработает. Вспоминаю, как однажды в Петербурге меня остановил мужчина, оборванный, еле держащийся на ногах от слабости. Он просил всего лишь хлеба. Я обратилась за благословением на это к ризничей. Она была неумолима: пусть хотя бы подметет двор.

В Иоанно-Предтеченском нищих ласково называли «бедненькими». Им выносили суп в одноразовой пластиковой тарелке, два куска хлеба и жидкий чай. Их голодные глаза загорались при виде еды! Бомжам постоянно требовались одежда и обувь. Поэтому в монастыре был налажен круговорот одежды. Прихожане приносили ненужную одежду. Нищие моментально расхватывали выносимые им, особенно по лютой зимней стуже, варежки, носки и шапки.

Из балета — в монастырь

Инокиня Евсевия, с которой первые дни мне пришлось делить и келью, и послушания, — хрупкая женщина пятидесяти лет. На момент нашего с ней знакомства ее монашеский стаж был семнадцать лет. Интересно, что в прошлом она окончила Ленинградское хореографическое училище имени А.Я.Вагановой и была балериной Мариинского театра. В монастырь ушла накануне ответственных длительных гастролей театра в Японию… Основное ее послушание — старшая просфорница. Мне довелось в первый месяц трудиться в просфорне. Без преувеличения скажу: печь просфоры — тяжелейшая работа.

Те, у кого там послушание, встают раньше всех. На утреннюю службу не идут — в самой просфорне зажигают лампаду перед иконой Иисуса Христа и читают молитвы. И только после этого приступают к работе.

В просфорне мы проводили весь день: с 6 утра и до 16–17 часов вечера. Все это время — на ногах. Присесть некогда — пока одна партия просфор выпекается, другую надо вырезать из теста. Обедали наспех и всухомятку. Здесь же, примостившись на краешке разделочного стола. В маленьком помещении очень жарко, душно. Противни с «верхами» и «низами» просфор тяжелые — из железа. Вырезать будущие просфоры надо очень аккуратно, по строго определенному размеру, иначе получатся кривобокими, а это — брак. Мать Евсевия была незаменима на этом послушании. Я удивлялась: откуда у нее, такой болезненной и хрупкой, столько сил? Я, набегавшись по послушаниям, так уставала, что падала в конце дня в келье на кровать и моментально засыпала. А за занавеской мать Евсевия еще полночи читала бесконечные молитвы, каноны, акафисты, жития.

Однако не трудности быта гнали меня из монастыря. Когда за тебя годами принимают решения, а твое дело маленькое — не рассуждая исполнять послушание, отвыкаешь думать и чувствуешь себя бессильным связно выразить свои мысли и желания. Я начала пугаться сама себя — поняла, что стала плохо соображать. И еще мне хотелось деятельности. И свободы. Я уже не раз высказывала свое желание сестрам. Уезжая домой в отпуск, озвучила его и поставила вопрос на рассмотрение администрации монастыря. Спустя дней десять мне пришла на телефон эсэмэска о том, что меня благословляют уйти.

Первые дни я не верила своему счастью. Я буду спать столько, сколько хочу! Есть, что хочу. И главное — отныне я сама себе игуменья. Дома родные приняли меня с распростертыми объятиями! Но прошел целый год, прежде чем я начала возвращаться к нормальной человеческой жизни. Первые месяцы сложно было сосредоточить внимание и даже четко сформулировать свою мысль. В монастыре, если выдавались свободные полчаса, мы сидели в огороде на лавочке, молча и сложив руки дышали воздухом — радовались выдавшемуся перерыву. Ни на чтение, ни на разговоры не было ни сил, ни желания.

Одним словом, уйти в монастырь оказалось морально гораздо проще, чем выйти из него...

РАСПИСАНИЕ МОНАШЕСКОГО ДНЯ 

— 5.30 — подъем. Утро в монастыре начинается с двенадцати ударов в самый большой колокол (начало каждой трапезы также возвещают двенадцать ударов).

— 6.00 — утреннее монашеское правило (молитва, на которую не пускают прихожан). На него разрешается не ходить только дежурным по трапезной.

— 7.15–8.30 — литургия (сестры молятся до «Отче наш…», потом уходят на завтрак и послушания, до конца службы остаются только певчие на клиросе).

— 9.00 — завтрак — единственная трапеза по желанию, на обед и ужин обязаны приходить все без исключения.

— 10.00–12.00 — послушания, каждый день оно новое: сегодня может быть послушание в монастырской лавке, завтра — храм, послезавтра — трапезная, рухольная (монастырский гардероб), гостиница, огород…

— 12.00 — обед

— После обеда до 16.00 — послушания

— В 16.00 — ужин

— 17.00–20.00 — вечернее богослужение, по окончании которого свободное время.

— 23.00 — отбой.

Опубликован в газете "Московский комсомолец" №26895 от 26 августа 2015

Заголовок в газете: Жизнь не от мира сего

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру