В моей памяти он останется премьером правительства друзей, президентом которого был великий хирург Владимир Бураковский, академик Академии медицинских наук. Наше правительство было компактное и вполне вольготно размещалось в квартире моего племянника Давида (Датули) Иоселиани, где стены были сплошь увешаны картинами тогда еще никому не известного художника Зверева. Владимир (Вова) был учеником академика Иоселиани, деда Датули, и учителем Датули, ставшим профессором и главным кардиологом Москвы.
В правительство входили также два ответственных сотрудника ЦК КПСС перестроечной закваски — Николай (Коля) Шишлин и Леон (Лёва) Оников. Судьба последнего потрясает. Он, можно сказать, начинал как тбилисский уголовник со стажем! Кстати, наше правительство тоже было с тбилисским уклоном. И Вова, и Женя, и Лёва, и Датуля, и я были в прошлом «тбилисскими ребятами». Прорабы перестройки Коля и Лёва спорили до хрипоты о том, кто «первое перо» российской журналистики — Станислав Кондрашов (Стасик) или я. Коля был болельщиком Стасика, Лёва — моим. Их ожесточенные схватки прерывал Женя, предоставляя пальму первенства мне как тбилисскому парню.
Вот такое было у нас правительство. Время вело по нам прицельный огонь. Один за другим уходили в небытие товарищи, и вот на днях ушел и Женя.
Его часто сравнивали с Генри Киссинджером. Но их мало что объединяло — возраст, быть может, и некоторая размеренность, даже замедленность речи. И тот, и другой входили в ареопаг мудрецов, решавший более сложные вопросы, чем кто первый — Стасик или я. Киссинджер никогда не мог бы стать премьером или президентом Соединенных Штатов. Премьером — потому, что в Америке эту должность занимает президент, а президентом — потому, что Генри родился в Германии. (По Конституции США человек, родившийся не на земле Америки, не может быть ее президентом.)
Женя был премьер-министром России и мог стать ее президентом, если бы умел бороться с грязью «семибанкирщины», с ее телеклевретами. Помню, приехал я в Москву в самый разгар предвыборной борьбы. Женя, зная мою страсть к футболу, пригласил меня на какой-то международный матч и на прием после него.
Никогда не забуду такую сцену. Женя и мэр Москвы Юрий Лужков в длинных пальто шествуют из правительственной ложи в банкетный зал. Полы их пальто развеваются, а публика — весь политический свет Москвы и России — расступается перед ними.
В те дни большинство губернаторов страны уже успели присягнуть избирательному блоку Примакова—Лужкова. В его победе мало кто сомневался. И вдруг всё обрушилось. Привыкшие к масштабному противостоянию, Женя и Лужков растерялись перед несусветной клеветой — и оставили поле боя.
Однажды мы все ужинали в ресторане Дома писателей на улице Герцена. Я просто глазам своим не верил. Предвыборный штаб советников Жени, а именно он составлял большинство участников трапезы, выглядел как Тайная вечеря, где все двенадцать апостолов сплошные Иуды, не думающие о том, чтобы повеситься. Я был потрясен слепотой Примакова и несколько позже сказал об этом Лужкову. Но и он мне не поверил.
И вот пока богатыри разбирались с теленасекомыми, банкиры купили страну и преподнесли ее на блюдечке с голубой каемочкой «царю Борису»…
Женя никогда не был прорабом перестройки. Слово «прораб» к нему просто не подходило. Но дело было не только в этом. Его экономические взгляды были более обширными и совсем не сиюминутными. Тем не менее именно его взял Горбачев в Лондон в качестве советника. Женя попал в очень сложное положение. Ему надо было контролировать нас, журналистов, среди которых были его ближайшие друзья, например Томас Колесниченко (Том) и я, которых он считал выше себя как профессионалов.
Именно в Лондоне произошла наша первая и единственная размолвка. Би-би-си устроила «круглый стол», на котором я требовал от Горбачева чуть ли не отказа от коммунизма. (Кстати, я всегда доставал Михаила Сергеевича вопросом о том, когда он перестал быть коммунистом.) Женя вызвал меня, как говорится, на ковер. Но ковер оказался не борцовским, а в худшем случае бухарским. Признаюсь, больно было наблюдать за тем, как он бил по своим, выполняя волю генерального корректировщика огня.
Кто не помнит, как Женя тащил матушку-Россию за спутанные волосы из болота дефолта. Как-то звонит он мне из Москвы в Америку и предлагает поехать вместе с ним в Малайзию, где он должен был заменять ставшего нетранспортабельным «царя Бориса». От таких предложений не отказываются. И я полетел.
Под конец саммита Женя дал мне обширное интервью. Но я сейчас о том, что осталось за бортом. Речь зашла о дефолте, который поразил Малайзию не меньше, если не больше, чем Россию. «Посмотри, что здесь происходит, — говорил Женя. — Почти все, что взяла в долг Малайзия, было ею освоено. Небоскребы в Куала-Лумпуре, новые шоссейные дороги, казармы для вооруженных сил… Это, я бы сказал, был позитивный дефолт. А теперь посмотри на Россию. Мы тоже набрали долги, но…» «Разворовали?» — вставил я. «Ну, не разворовали, а разбазарили», — Женя не любил категоричности в словах.
Сейчас я иногда думаю, а знал ли он, что эти долги как раз и сыграли главную роль в его отставке с поста премьера? Наворовав сколько влезет, «семья» стала подумывать о том, как сохранить награбленное после ухода «родоначальника». Вряд ли премьер и бывший глава внешней разведки не знал фактов и хотя бы основных цифр. Но он не мог, не хотел поверить в то, что бабло стало идеологией руководителя страны. Он витал в других эмпиреях, размышлял иными категориями. Марксизм в России не привился. Это понятно. Перестройка захлебнулась. Это тоже понятно. Но философия бабла и того, как не оказаться за решеткой, в качестве высшей национальной идеи? Нет, позвольте, это сверх моих представлений, сверх моих подозрений.
Он понимал «семью», но не принимал ее за обыкновенную шайку грабителей… квартиры, дома, а тем более целого государства! Он не мог представить себе идеологию, философию, смысл государства, не только России, как уворованное добро, которое надо спрятать. Сталин, конечно, был тиран. Но у него было всего два френча — ежедневный и парадный. Брежнев был сибаритом коммунистического труда. Его дочь покупала в специальной секции ГУМа по дешевке шубы и сбывала их с помощью перекупщиков спекулянтам. За трехкилограммовую банку икры можно было схлопотать вышку. И вряд ли Брежневу и его семье (без кавычек) снились вышки на Лазурном Берегу или в Майами, миллиарды на сверхсекретных счетах каких-то несуществующих островов или свои внуки в Оксфорде и Кембридже. Квартира Брежнева на Кутузовском проспекте, а затем поближе к Кунцеву, сейчас вряд ли устроит даже средней руки миллионера. О миллиардерах не говорю. Все они в Лондоне и Нью-Йорке. Но даже Леонид Ильич верил в трудно произносимое слово «коммунизм», как свергнутый им Хрущев в «социализьм». А эти…
Женя не хотел быть хранителем ключей от общака пещеры сорока разбойников. «Семья» это быстро поняла и избавилась от ненадежного ключника.
Но в этом были и свои, то есть наши, преимущества. Чем больше он отдалялся от источника кремлевской власти, тем ближе он становился датулиной квартире с картинами непризнанного Зверева. Как премьер он был почти неподъемным и являлся к Датуле или к кому-нибудь из нас как нелегал на явочную квартиру. Став председателем торгово-промышленно-синекурной палаты, Женя как бы обрел крылья. Стали выходить его новые книги. Стали ходить к нему его старые друзья.
Человеку, наблюдавшему за жизнью Примакова со стороны, могло показаться, что она горит ровным огнем, что в этой жизни был лишь один протуберанец — поворот над Атлантикой, уже вошедший в историю международных отношений. Премьер-министр России решил, что он не может вести переговоры с президентом Америки, отдавшим приказ беспощадно бомбить Косово. Меня в том самолете не было. Я несколько раз пытался воссоздать в мыслях лицо разгневанного Жени, но мне это не удавалось. Я как-то рассказал ему о моих неудачных попытках. Он криво усмехнулся и ответил:
— Покажи мне второе Косово, а я покажу тебе лицо мое во гневе…
Нет, отнюдь не ровным огнем горела жизнь этого человека. И лишь огромная сила воли сдерживала его протуберанцы. Смерть первой супруги. Смерть сына Саши… Саша был талантливым журналистом. Он шел по стопам отца, работая на Среднем Востоке журналистом. Подписывался Саша псевдонимом. О смерти сына Женя сказал мне:
— Тебе как отцу двоих сыновей должно быть понятно, что не отцы должны хоронить своих сыновей, а сыновья — отцов.
Смерть Саши была его незаживающей раной.
Ровный огонь? Вспоминается история одного крупного партийного работника Грузии. Не буду называть его фамилии. На него пал гнев Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, в то время всесильного министра иностранных дел Советского Союза. Примаков и Бураковский буквально выкрали его из-под носа грузинских правоохранительных органов в Тбилиси, а затем долго прятали по московским больницам. Когда об этом разнюхал Шеварднадзе, он пришел в неописуемую ярость. Академики еле унесли ноги, вернее, спасли головы.
А вы говорите: горела ровным огнем…
На всех днях моего рождения Женя становился тамадой. В последний раз это произошло в апреле прошлого года. Мы собрались в ресторане. Женя был весел и единственный среди нас пил водку. Глядя на моего правнука Никиту, который с нескрываемым ужасом взирал на стены ресторана, украшенные головами могучих диких зверей, Женя со свойственной ему легкой усмешкой сказал:
— Это еще что. А ты представь себе, что произойдет, если все эти звери ворвутся сюда.
— Я не боюсь этих зверей, — ответил мой правнук. — Но украшать стены их головами нельзя.
Мы обомлели, а Женя сказал:
— Правильно говоришь, Никита.
В отличие от Брежнева и Ельцина Примаков не любил охотиться, тем более на двуногого зверя с человеческим лицом.
